Тук-тук

Тук-тук. Тук-тук. Звук в её грудной клетке кажется слишком громким. Её тело трясётся от этого звука всё, целиком, и она обхватывает себя руками. Ногти глубоко вонзаются в плоть, помогая удержать равновесие. Она моргает. Свет слишком яркий — глазные яблоки, влажно-белые с зеленью, темнеют и сохнут, словно яблоки настоящие; вот-вот вывалятся, укатятся в темноту. Она почти успевает вообразить: как бежит следом, спотыкаясь, напарываясь на острые и частые зубы, вырастающие из стен, и оставляя за собой кровавые пятна. (Её поймают, конечно, не дадут рассыпаться до конца — те же самые руки, что надавливали ей на затылок, властно впивались в плечи, а затем трепали по подбородку — «Вы и правда хорошо владеете языком, мисс Чемберс»; и она задыхалась, но не могла отстраниться — у неё ведь было задание, важное задание и мучительная тяга к тому, о ком она обязана была докладывать Призраку, — и кто даже не выключал свет, когда она приходила отдаваться ему). Она встряхивает головой. Делает вдох. Лёгкие наполняются, лёгкие опадают — она ощущает их пористую поверхность так, словно могла бы коснуться. Рёбра крепкие, рёбра прочные — даже если бы остальное тело превратилось в серую слизь, они бы какое-то время еще держались. Рёбра — надежные. (Такие, какой Келли сама никогда, ни для кого не была; и для Шепарда — тоже, тем более для него). Но сердце всё равно ударяется о них слишком сильно. Она смотрит на свои руки, ладонями вверх — и чувствует кровь, бегущую по венам и капиллярам. Так близко, опасно близко: она отказывается от вилок и ножей, даже пластиковых, и ест пальцами, стараясь не размазывать овсянку или пюре вокруг рта. (Язык теперь с трудом ворочается во рту, неуклюжий и слишком красный, и зубы — все двадцать восемь кривых и бугристых косточек, — незаметно пошатываются в деснах, в такт движениям криво спаянных между собою сухожилий и мышц). Она смотрит на свои руки, и ни на что больше — трёт их мочалкой, а потом трёт и всё остальное, так, словно хотела бы содрать с костей плоть и смыть её в слив; словно хотела бы расколоть даже кости, стереть их в желтую пыль, не оставив ничего для темных теней. И захлебывается сдавленным стоном, когда мочалка проходится, столь же нещадно, по ее половым губам. (Костюм танцовщицы, облегающий тело, слезал с неё, словно кожа — скользкая, рыбья, и обнажившееся мясо горело, точно черный сплошной ожог, от выверенных, умелых, почти безразличных прикосновений — так, словно Шепард разделывал её заживо; и после того вечера она прячет наряд подальше, давясь слезами и рвотой). Она закрывает глаза, опускаясь на пол душевой, и по-прежнему видит: шевелящиеся темные стены, словно стенки внутренних органов с проступающими сосудами, и раскрывающиеся рты, сочащиеся желудочным соком — слышит пение, прокладывающее новые извилины в податливой мозговой ткани — чувствует склизкие поцелуи, на которые отвечает каждая клетка тела, просясь на волю. Туда, в пульсирующее-поющее-общее, совершенное, вечное. Стучащее в её сердце — тук-тук, тук-тук — с тех самых пор. Она прикладывает пальцы к шее, и сглатывает, и едва сдерживается, чтобы не надавить сильней. Она — живая, безо всяких сомнений; но быть живой — как раз страшнее всего.