«Портрет»

Когда Карен было чуть больше пятнадцати, она в очередной раз сбежала из приёмной семьи и очутилась в Сиэтле. Без денег, без связей, без друзей. Здесь она и познакомилась с Максом — андеграудным фотографом-неформалом, который держал собственную студию. Ему было двадцать шесть, и он пообещал Карен кусок хлеба и крышу над головой, если она согласится быть его моделью. Карен согласилась. Но только на одно фото — бондаж-снимок для выставки, ради которого она позировала технически обнажённой. Увидев то фото впервые, Джон обомлел настолько, что потерял дар речи. Увиденное так сильно потрясло его, что, вернувшись домой, он тут же принялся отчитывать Карен. В тот день они поругались. Это был первый и единственный раз за всю историю их дружбы, когда они поссорились. Карен забрала свои вещи и покинула лофт в слезах. Джон же провёл бессонную ночь за обдумыванием тех, случайно брошенных ею, резких фраз, вонзившихся в его сердце, точно острие ножа. На следующее утро после того как Макса арестовали, Джон проник в студию и вынес картину с изображением Карен через запасной выход. Таким образом, больше никто (исключая Хейза) этот снимок не видел, и он благополучно хранился в спальне Доу, в шкафу за секцией с рубашками. Джон не раз убеждал себя в том, что оставил этот портрет у себя исключительно в благих целях — чтобы ни один извращенец с подпольных BDSM фото-выставок больше не пялился похотливым взглядом на его связанную юную ассистентку. Однако когда хочешь спрятать что-то навсегда, гораздо проще уничтожить это. Но избавиться от снимка Джон не мог (и сам не понимал, почему). Каждый воскресный вечер, когда Доу был в лофте один, он доставал фото из шкафа, снова и снова рассматривая его и где-то в глубине души чувствуя себя тем самым извращенцем, от глаз которого так стремился уберечь этот портрет. Пятнадцатилетняя Карен... чересчур миленькая, чтобы не быть моделью, но слишком невинная, чтобы позировать для бондажа. У Джона пересыхало в горле и дрожали руки каждый раз, когда он брался за картину, словно он сам направлял на Карен объектив в этот момент. И как же он ненавидел Макса в такие минуты. Ему казалось, что шесть лет тюрьмы за такое варварство ничтожно мало, и у него просто кулаки чесались заехать этому пройдохе-фотографу в челюсть, хотя они с Карен в своё время уже всё про него выяснили, и причин избивать беднягу не было никаких. По крайней мере, веских. Однако для Джона один только этот снимок уже был достаточно веской причиной, и Доу никак не мог взять в толк, за что же именно он злится на Макса. Однажды вечером, немного перебрав виски и вышагивая по лофту с картиной в руках, Джон вдруг резко остановился и набрал номер Карен. — ... я надеюсь, что дело в миграции пришельцев-мужчин с такими же, как у тебя, метками на груди, которые толпой прутся мимо твоих дверей, иначе я не понимаю, для чего ты разбудил меня посреди ночи, — вместо приветствия послышалось сонное ворчание Ковальски в трубке. — У вас с ним что-нибудь было? — С кем? — Карен спросонья честно пыталась понять, чего от неё требует начальство в такой поздний час. — С Максом. Повисла пауза. Кусочки загадочной мозаики начали понемногу складываться воедино. — Ты мне только ради этого звонишь в третьем часу ночи? — Карен, ответь. Для меня это важно. Джон смотрел на отливающую белизной гладкую кожу девушки с фотографии и озабоченно кусал губы. — Ты что, пьян, Джей Ди? Вопрос утонул в скрежете едва различимых помех на линии. Карен выдохнула. — Макс сидит в тюрьме. По твоей, кстати, милости. Не то, чтобы не за дело, но он этого не заслужил. Он всегда помогал людям. Он вытащил меня из плохой компании, когда я только-только приехала в этот город, и помог мне заработать деньги. — Позируя для него? — Это было всего один раз! И прибыль от той выставки Макс потратил на еду для детей! Он никогда не делал ничего для себя. И, хоть тебе и трудно в это поверить, мистер «Стремлюсь-Очернить-Всех-и-Каждого», но у меня с ним ничего не было. Мы просто дружили, идиот! — Карен сердито бросила трубку. Джон почувствовал себя сильно виноватым и немного радостным, словно что-то тяжёлое, тянувшее его всё это время вниз, точно привязанный к шее камень, отлегло от души в этот момент. Он сложил телефон и отставил портрет в угол. Завтра он, наконец, навсегда избавится от него. Эпилог. Джон проснулся оттого, что что-то негромко, но настойчиво щелкало у него над ухом. Открыв глаза, он увидел Диггера, сидящего на его постели и точившего свой кухонный нож для разделки овощей старым армейским способом. Само по себе это зрелище Джона не удивило — у Диггера был ключ, поэтому он иногда заходил к Доу перед работой и заносил ему завтрак. Удивило другое: то, с каким хладнокровием бармен отложил в сторону наждак для заточки и, приставив лезвие к горлу Джона, устрашающе произнёс «А вот теперь поговорим с тобой по-мужски, Доу». Опешивший было Джон уже намеревался обороняться, как вдруг нечаянно заметил кусок холста у изголовья кровати, попавший в поле его зрения. Издав глухой смешок, он хлопнулся обратно на подушки и закатил глаза. Нужно было избавиться от этого треклятого портрета ещё вчера...