Безумный бог

      Тивам Нив поморщилась и потерла виски, чувствуя, как начавшая облезать позолота на подушечках пальцев едва ощутимо царапает кожу.       Это не принесло ей облегчения — глухую и тонкую боль, засевшую в глубине, можно было изгнать только долгим сном, и Тивам прекрасно знала об этом. Но она не могла позволить себе сейчас спать.       Звезды лениво шагали высоко в небесах, поворачивая землю к часу Кита, но свет в королевском дворце из розового хрусталя горел так же ярко, как и всегда, и полупрозрачные стены его светились мягко и спокойно, будто все в городе до сих пор шло своим чередом.       Тивам Нив поставила витиеватую подпись внизу последнего свитка и посыпала его серой пылью. Покуда та втягивала излишек пурпурных королевских чернил, она подвинула к себе чернильницу в виде капли и лист грубой бумаги, а потом переложила перо в левую руку: в синих ориабских значках, резких и острых, вылетающих теперь из-под него, никто без помощи магии не признал бы округлого почерка, украшавшего государственные бумаги Селефаиса последних лет.       И на это письмо и стопку ему подобных Тивам Нив, первая советница короля Куранеса, правителя Ут-Наргая и небес вокруг Серанниана, могла бы возлагать сейчас куда больше надежд, чем на все пышные свитки с пурпурными строками, скрепленные королевской печатью с тысячью завитков на ней, — будь она из тех, кто любит тешить себя пустыми надеждами.       Но она знала цену плодам всех своих усилий сейчас — все, что она могла выиграть, это немного времени, отсрочку, и чем дальше — тем более краткую.       Тивам потерла виски еще раз и потянулась к почти пустой чаше с прозрачным настоем, сваренным из смеси листьев деревьев нут, росших лишь в Селефаисе и вокруг него, и черной трухи, какой торгуют в сумрачных уголках Дайлат-Лина.       — Не надо, — мягко сказал голос возле нее, и она вздрогнула, обернувшись.       — Если будешь пить его так часто, то никогда больше не сможешь заснуть.       Тивам выдохнула, указательным пальцем как можно незаметнее подтолкнув обратно кончик скользнувшего было к ладони тонкого лезвия, таящегося в широком рукаве.       — Бессонница бы мне не помешала, — ответила она, с усилием улыбнувшись и забыв выругать себя за беспечность. Плохое было сейчас время для того, чтобы не слушать чужих шагов.       Первосвященница Селефаиса, града розового хрусталя и пурпурных деревьев, стоявшая перед ней, прохладными пальцами коснулась ее висков. Тивам показалось, что боль испугалась прикосновения, уйдя вглубь и затаясь. Улыбка перестала быть вымученной.       Подушечки чужих пальцев были гладкими — жрецам не запрещали их красить, но Анаи Ка, Первосвященница, не любила этого; Тивам знала, что чужеродный слой на пальцах, как бы он ни был тонок, мешает ей. Анаи Ка на ощупь могла различать сорта хрусталя и, лишь дотронувшись, сказать с уверенностью, какие травы таятся в растертой в порошок колдовской смеси и сколько лиг преодолело то или иное письмо, запоминая даже высохшие дождевые капли и слабые следы чужестранных ветров. Кожу Тивам Нив она тоже помнила наизусть, и усталость или боль, чужеродные гости, сами бежали от ее пальцев.       — Ну, что он ответил? — спросила Тивам, поворачиваясь на стуле боком и кладя левую руку на спинку — тонкий нож внутри рукава прижался к коже, такой же теплый и скрытый, как и всегда.       Анаи Ка медленно опустила руки.       — Он очень плох, — тихо ответила она.       — Но узнал тебя?       — На этот раз — нет, — на секунду она закусила губу; в ее глазах была собственная боль, казавшаяся Тивам древнее, чем усталость или страх. — Назвал… какой-то Мисс Стонхерст.       — А Селефаис?..       — Нет… — Она отвернулась и сделала несколько шагов к окну; слышен был только шорох нежных, как дымка, пурпурных тканей одежды причудливой и многослойной, какую дозволялось носить лишь первым среди жрецов. — Но слушал с интересом. Сказал, что… что я всегда была фантазеркой и всегда веселила сказками старого крестного. Это ведь хороший знак? Что он слушал с интересом?       — Веселые сказки, — проворчала Тивам. — Будем надеяться, что хороший. Что нам еще остается, кроме надежд.       — Должен быть способ. — Анаи Ка провела рукой по резному выступу; ее тонкая, узкая ладонь с нажимом вела по первородному хрусталю стен королевского дворца. — Должен найтись способ.       Тивам облизнула пересохшие губы, а потом глотнула еще из чаши рядом с собой.       — Послушай… ты ведь понимаешь, что оно расширяется слишком быстро. Предместья уже под угрозой, я начинаю думать о том, чтобы начать вывозить всех. Пока слухи пресекаются, да и вера в нашего короля сильна, но… рано или поздно.       Вот уже полудюжину лет король Куранес, правитель Ут-Наргая и небес вокруг Серанниана, проводил все время в тоске по своей родине. Он любил ее так сильно, что удалился в особняк у гор, который именовал «Трэвор-тауэрс», и своей волей изменил все вокруг него, создав иллюзию, крохотный слепок своей родной страны. Тивам бывала там; местность показалась ей равнодушной и холодной, и то, что в таких местах мог вырасти великий сновидец и мечтатель, было для нее странно.       В то же время он окончательно отошел от дел, и на все настояния и уговоры своей первой советницы только качал головой, а после дал ей право управлять страной и городом от его имени и по своему усмотрению.       Тивам не была честолюбива — сам королевский титул ее не привлекал. Ей нравилось быть в тени, из этой тени следя за тем, что происходит, — это оставляло пространство для маневров, какого лишены были короли и королевы. Она просчитывала наперед ходы и уловки, которыми Ут-Наргай оплетали другие Царства, и либо пресекала их, либо направляла в иные стороны, к вящей выгоде своей страны и народа, обращаясь с ними не менее искусно, чем иные сновидцы — со струнами, натянутыми между миров.       Род Нив, последним отпрыском которого была сейчас Тивам, был гордым и древним; она помнила свой герб и ряды барельефов в Сквозной галерее родового дома, изображавшие длинную вереницу предков, но помнила она и о том, что весь род ее, существовавший так долго, всю славу его и всех его мертвых извлек из чистых грез король Куранес — вместе с Селефаисом, градом дворцов из хрусталя и пурпурных деревьев нут.       А такую громаду, как город, населенный не только людьми, но и памятью их, и предками, и обычаями, даже искуснейшим из сновидцев нельзя извлечь разом.       И первой из величественных построек, что обрела свою форму, был Хрустальный храм, высящийся на Восточном холме, — прозрачные шпили его, сверкающие необыкновенной чистотой, каждое утро переливались в первых лучах поднимающегося солнца.       А главная его жрица, первосвященница Анаи Ка, была первой из живых, вышедших из грез и ступивших на эту землю.       Тивам Нив решилась как-то расспросить ее об этом, выговаривая просьбу неуверенным, не свойственным себе тоном; и Анаи Ка с задумчивой, блуждающей улыбкой рассказала, что помнит только, как грезы клубились вокруг, будто молочный туман, покуда струны из звука и света сплетались в остов, не исчислявшийся тремя измерениями и обретавший понемногу хрустальную плоть; и что следом сознание ее, очнувшееся от грез, коснулось рассветающего мира, как босые ноги в первом шаге — прохладных плит, по щиколотку покрытых прозрачной храмовой водой.       Анаи Ка была первосвященницей Селефаиса; король Куранес, творец этой страны, для всех ее жителей был больше, чем просто королем, но Анаи Ка, первая из жриц и первая, кто пришел из грез, была привязана к нему так, как всякие служители привязаны к своим богам.       И теперь, когда погруженный в забвение, полустертый рассудок короля-сновидца чем дальше, тем больше возвращался в прошлое, только ее образ еще оставался связью с миром, который он создал.       И который, сам того не ведая, он сейчас уничтожал.       Тоска часто пожирает разум. Но король Куранес был создателем; он извлек из грез эти земли; его рассудок и его сны сотворили Селефаис и все, что было и есть в нем; и теперь, когда меланхолия воспоминаний о родине, куда ему уже невозможно вернуться, поглотила его целиком, грезы вновь принялись меняться, подчиняясь безликой, обезумевшей воле.       Тивам Нив тупо глядела на бесполезные бумаги на своем столе и в бессилии думала о грезах вязких и густых, как вода, стягивающихся к Тревор-тауэрсу, перемалывая и изменяя — деревья нут становились раскидистыми тисами и столетними дубами, хрустальные башни выворачивались наружу замшевшим камнем норманнских развалин, а шахты рождали вместо лунных опалов омерзительные черные камни, горевшие дымным пламенем; неведомая, ледяная и злобная земля из иного мира, земля под названием Англия кусок за куском пожирала сверкающий Селефаис.       А если вихрям этим попадались на пути люди, — преступники или святые, старики или дети, чистые помыслами и таившие зло, все, чья кожа несла легкий фиолетовый оттенок и чей акцент узнавали во всех Шести Царствах; иными словами, если им попадались те, кто пришел когда-то из грез вместе с городом или родился тут позже, но по праву называл это место своим домом, — все они просто исчезали.       Рассудок творца вычеркивал их, как неловкую строку.       — Ничего нельзя сделать, — без вопроса в тоне повторил негромкий голос Анаи Ка, вставшей у оконного проема; Тивам Нив не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что она глядела на ночной Селефаис. — Ты говорила, что мы можем надеяться… в чем же твоя надежда, Тивам?       Тивам Нив посмотрела на нее, в который раз подумав о том, что Анаи Ка, отправившись к королю, могла и не вернуться.       — В том, что это остановится хотя бы тогда, когда будет поглощен Селефаис, и Ут-Наргай, и небеса над Сераннианом. Что мощь Куранеса не переступит этих границ.       Первосвященница невесело усмехнулась; ее плечи были подняты, а вся изящная фигура выглядела изломанной, сгорбившейся, когда она опиралась руками на отделанный яшмой подоконник.       — Мы справимся, — проговорила Тивам негромко; ей казалось, что ее язык и щеки онемели — от питья, которое она бездумно поглощала столько времени, заставляя себя не спать, или от слов, которые она на самом деле хотела произнести.       Анаи Ка молчала.       Они говорили о другом пути и раньше, потому что Тивам Нив всегда предпочитала знать обо всех возможных путях, и когда эти речи прозвучали в первый раз, Анаи Ка, верховная жрица Селефаиса, заткнула первой советнице рот обеими руками — опасаясь, что такую смесь предательства и богохульства не выдержат даже отделанные опалами стены дворца.       Позже она всегда молчала в ответ на них.       Теперь Тивам Нив встала и потянулась, разминая спину и плечи и морщась от боли, — ее мышцы закостенели и застыли, словно плоть погруженных в жидкий хрусталь мумий.       Она подошла к первосвященнице, дотронувшись до ее руки; та не глядя уцепилась пальцами за ее рукав, прижимая ткань к коже, и Тивам снова почувствовала абрис собственного лезвия, скрытого внутри.       — Есть и другой путь, — медленно произнесла Анаи Ка, впервые сама произнося те старые речи; ее слова были болезненными, но боль эта, бывшая древнее, чем усталость или страх, теперь была еще и взвешенной.       Анаи Ка была первосвященницей этого города, и она заботилась о Селефаисе не меньше, чем Тивам Нив, советница, управлявшая торговлей и связями с иными странами.       Анаи Ка была первосвященницей, первой вышедшей из грез, верховной жрицей Селефаиса — верховной жрицей Куранеса, бога, давшего место этим землям; сумасшедшего бога, таящегося ныне в недрах сумерек и вечных гроз; бога, чей помраченный рассудок был непостижим, деяния неодолимы, а пути безжалостно погружали в небытие.       И Тивам Нив, первая советница короля, — но не более, — глядя теперь на тяжелый взгляд Анаи Ка, бывший всегда открытым и сверкающим, как розовый хрусталь, понимала с бесконечным сожалением, что, как бы она сама не помогала ей на этом другом пути и что бы она не сделала, — а, ведают звезды и склоны Нгранека, она сделает все, что от нее зависит, и даже больше, — ей с этим не справиться.       Убить безумного бога почти невозможно.       Но если кто-то и способен это сделать, то только первая из его служителей.