Найдётся место

Грохот и крики сквозь музыку – звонко на кухне, чуть глуше в комнате. Динамики хрипят, проигрывая песню на повторе. В ней кто-то кого-то не знает, совсем не знает, совсем не знает, и почему-то это важно. Очень важно. Кажется, в ней поётся о моих родителях. Из-за этой песни пришла невидимая рука, сжала горло, и мне стало трудно дышать. Вчера я задал вопрос сестре: – Когда я стану взрослым, то тоже буду ругаться с женой? Вопрос гвоздём засел в сознании, будто его забили туда молотком. Я спросил её, потому что она умная и уже почти выросла, и Эмили ответила – выбор не отнять. Коротко и непонятно, но больше спрашивать не у кого. Разве что у плюшевого медведя, вдруг упавшего на пол. Если бы не было так страшно, а накал спал, хоть на пару градусов, то я бы ему помог. Но атмосфера всё накалялась. Ругань всегда повышает этот уровень, он растёт, питается за счёт каждой разбитой тарелки. Чем больше брани, тем быстрее заполняется помещение волнами ярости. Громкие голоса, но я почти не понимаю слов. Они слились в единый марш беды по имени Дай-мне-Развод, он витает в воздухе, гремя-звеня-стуча каждый вечер. Я подтянул ноги к телу, ладони покрылись ледяным, липким потом и тряслись. Изо всех сил я пытался унять большой палец, норовивший скользнуть в рот. Так делают многие дети из моего садика. В пять лет ещё можно позволить эту дурную привычку, но если я не хочу выглядеть, как идиот, говорит моя сестра, то не должен сосать свои пальцы. Прозрачная рука безжалостно сжала горло, потом захватила в тиски сердце. Одеяло не спасало от холода, злой атмосферы и нескончаемого шума. Лающий папин бас, звонкий мамин сопрано. Я думаю, что у мамы именно сопрано, как у учителя пения, а папа думает, что у мамы циркулярная пила. Сколько бы я не жмурился, простить себе лежащую на полу игрушку я не смог. Лампа погашена, но дверь приоткрыта, полоски света вполне достаточно, чтобы видеть умоляющий блеск стеклянных глаз. Подбежав к медведю, я закинул его на комод с одеждой и юркнул под спасительный покров одеяла. Пальцы дрожали, но я не должен делать, как дети из моего садика. Нет же, это глупо и некрасиво. А если… Это и есть выбор? Делать по-своему? Мысли спутались, рука-невидимка ослабила хватку, ведь где-то там заискрилась надежда. Надежда всегда приносит тепло, которого боится даже страх. Вдруг и бить посуду, ругаться, приходя с работы, так же, как папа, совсем необязательно? Я вскочил с кровати и побежал в соседнюю комнату. В коридоре хрипела и хрипела песня, потому что родители решили – так скандал не услышат соседи. Эмили не спала, а мой зов не услышала из-за наушников (её личный щит против коридорного). Я тронул сестру за плечо. Она не ждала меня, а, может, никого не ждала, отгородившись этим самым щитом. Вздрогнула, утирая мокрое, какое-то по-детски жалобное лицо и, указывая на дверь, что-то крикнула. Грянул гром, как на кухне и в коридоре. Я спрыгнул на пол и побежал прочь от накала, который атаковал сестру. Дороги почти не разобрать, потому что откуда-то вдруг появился туман. Такой серый, непонятный, я растёр руками глаза, но он не исчез, а щёки как обожгло. Язык потянулся к каплям, что собрались на подбородке. Вновь моя комната и кровать. Зарываюсь в подушку, вредный туман тут как тут. Стон-скулёж вырывается из груди, и я прячусь под одеялом. А если услышат? Накал придёт и сюда! Солёная вода чертит тропы, всхлипы теперь беззвучны. Я так хотел сказать Эмили, что больше не поступлю, как дети из садика, что не буду выглядеть, как идиот, но не смог сделать так, как выбрал. Я идиот. Большой палец дрогнул совсем возле губ, и я сдался привычке. Это помогло забыться. Уйти в мир, сотканный из снов: уж в нём найдётся для меня место среди драконов, рыцарей и принцесс. …Интересно, они знают друг друга или тоже рисуют лица, какие хотят, потом водружая на стол манекены и картонные куклы?