Лирический герой

И вот живёшь ты себе, живёшь… Живёшь, живёшь, живёшь, даже странно, что почти без потрясений, пьёшь с друзьями и ходишь в кино — когда не пишешь, выгуливаешь девушек по ресторанам — когда не сидишь в пресс-центре на пицце и коле, в общем, не видишь ничего, кроме работы, и вполне этим доволен, и живёшь себе, живёшь, живёшь… А потом понимаешь, что ты просто-напросто идиот, и ничуть этому не удивляешься. Нормальные люди потому и считаются нормальными, что не имеют привычки влюбляться в своих коллег, ждать взаимности от которых примерно так же перспективно, как искать жизнь на Марсе. Или смотреть в зеркало, в котором уже давно не показывали ничего нового и обнадёживающего. Особенно если учесть, что коллега, о котором идёт речь — мужчина, чья гетеросексуальность может измеряться количеством любовниц в год. Если не в месяц. Да, и ещё нормального человека обычно пугает внезапное осознание того, что он — гей. Поэтому я и говорю — и-ди-от. Хуже того, влюблённый. В лучших традициях современных сериалов, такое осознание должно происходить непременно в романтической обстановке — вечером, при свечах и под аккомпанемент торжественно-пафосной музыки. В лучших традициях реальности, коррективы в план вносятся ещё на первой стадии. Свечи мы в редакции не держим, а за музыку сойдёт разве что вечно дребезжащий телефон на столе у Клайва. Без драматических эффектов, правда, не обошлось, но на то оно и осознание. Когда я мечтал стать великим журналистом, я представлял себе что угодно, но явно не секретарскую работу. Само собой, именно ей мне и приходится заниматься с первых дней моей — назовём это — карьеры, сначала по необходимости, а теперь потому, что содержание и структуру номера Клайв считает слишком важными, чтобы подпускать к этому кого-либо ещё. Поэтому каждый раз, когда мы верстаем журнал, из заместителя главного редактора, комментатора, репортёра и блоггера я превращаюсь в стенографиста, и, кажется, уже начал получать от этого удовольствие. Так что этот вечер был обыкновенным до банальности. Клайв ходил по комнате и диктовал. За окном шёл дождь. На столе рядом со мной росла стопка исписанных листов, и мысли о том, что завтра придётся провести весь день, приводя записи в читаемый вид, вместо того, чтобы идти на очередное семейное торжество, должна была бы меня радовать. Фил тихо исчез полчаса назад — отдавать причитающуюся дань гольфу, который он в последнее время освещал так же активно, как и снукер. Это стало вполне привычным за последние три года, и сейчас главный вопрос, которым задаются все вокруг, из «как он всё помнит?» превратился в «как он всё успевает?» Да ещё и сочетает это с бурной и насыщенной личной жизнью — до которой мне, кстати, не должно было бы быть никакого дела. Листок с заданиями, которые придумал для Фила Клайв, я должен был положить на его стол на следующий день, тоже как обычно. На столе у Фила царит хаос. За все годы нашей совместной работы я так и не научился ориентироваться в этом воплощении организованного беспорядка, и в редких случаях, когда мне нужно что-то там найти, я сдаюсь после первых пяти минут. Говорят, что наше рабочее место отражает наш образ мыслей — если это правда, то Фил лучшее подтверждение этой теории. Его способность за секунду вытащить нужную информацию из того огромного массива не связанных друг с другом фактов, которые он держит в голове, ничуть не менее удивительна, чем его умение ориентироваться в беспорядке на поверхности стола. Так мои мысли в который раз закрутились вокруг Фила — в последнее время это начало входить в привычку. Ничего странного, правда ведь, когда работаешь с человеком постоянно, а если его нет рядом, то работаешь за него? Вот и я так думал. Смотрел на стол Фила, на идущий за окном дождь, на Клайва, который мерил шагами комнату, записывал его фразы, не особенно включаясь в смысл. И, как это обычно бывает, когда думаешь одновременно обо всём и ни о чём, сюрприз от подсознания не заставил себя ждать. И посреди очередной строки я написал «я люблю Фила». Заметил я это не сразу, и ещё некоторое время продолжал записывать за Клайвом, пока не наткнулся взглядом на значки, которых не должно было быть в тексте. Кольцо, горизонтальная дуга, двойной изгиб, уходящая вниз под строку линия. И имя. Не знаю, как я выглядел в этот момент, но, полагаю, на редкость глупо. Клайв продолжал говорить, а я сидел и таращился на лист в надежде, что мне показалось. Или что это часть надиктованного текста, а не моё собственное творчество. Фраза гласила: «Связи с табачными компаниями были не единственной причиной неспособности ВПБСА привлечь других инвесторов, деловой мир все с меньшей и меньшей охотой…». И посередине, между «привлечь» и «других», красовалось моё признание. Я люблю Фила. Конечно же, Клайв заметил мою растерянность и, конечно же, никак её не прокомментировал. — Я думаю, нам пора заканчивать на сегодня, Дэвид, — вот и всё, что он сказал. Мы ещё даже близко не закончили, и обычно Клайв терпеть не может прерываться посреди статьи. Но, похоже, он понял, что этим вечером работы от меня ждать не приходится. Мне следовало бы возразить и настоять на продолжении, но я смалодушничал. Мне хотелось побыть одному. Собирая вещи, раскладывая листы с записями по столам, я чувствовал на себе внимательный взгляд Клайва. Несомненно, его обеспокоило моё странное поведение — Клайв достаточно хорошо знает меня, чтобы замечать подобные вещи. И я был как никогда благодарен за то, что он и сейчас придерживался своего главного принципа — не лезть в чужие дела, если его не просят. Но ощущение, что он видит меня насквозь, было неуютным. Поэтому я сбежал. Бежать было особенно некуда. Десять минут ходьбы от редакции до дома, и там меня ждал ужин в микроволновке, ежевечерний скандал за стеной в исполнении соседей и начатый текст на компьютерном экране. Я пишу пьесы. Великим драматургом мне не стать, хотя мечты о славе по-прежнему иногда посещают меня. Критики говорят, что мой слог слишком сух и уместен больше для статьи, чем для театральной постановки — неудивительно, учитывая мою профессию. Но в целом мой первый опус был принят благосклонно, а какой ещё стимул нужен желающему пографоманить? Моя первая пьеса была о тяжёлой судьбе начинающего драматурга. И, конечно же, она была комедией. Вторую пьесу я решил писать о любви. В том же самом жанре, потому что в наше время про любовь нельзя писать серьёзно. Некоторые критики давно рассуждают об обесценивании самого понятия, и это самый большой бред, который я когда-либо слышал. Всё проще. Если ты не знаешь, что такое любовь, у тебя выйдет слезливая мелодрама. Если знаешь — драмы тебе и без того хватает. Остаётся только смеяться. И то, что я, кажется, прямо сейчас переходил из первой категории во вторую, мало что меняло. Сюжет уже был расписан. Как там поётся? «Парень встречает девушку, и это самое беспроигрышное начало…» Джо Гиллис*, так уверенно заявивший это, кончил плохо — и как раз из-за того, что встретил девушку, в которую ему не стоило влюбляться. Но от этого его слова не стали менее справедливыми. Парень встречает девушку, каждое утро они сталкиваются у дверей офисного здания, но никак не найдут повода познакомиться. Его бросила невеста, у неё есть жених, и есть начальник, который с удовольствием бы женился на ней сам, если бы не был так занят. Парень и девушка влюблены друг в друга и счастливы. Они живут своим чувством, радуются каждому дню и ждут, что дальше будет только лучше. А потом, как и следует ожидать, знакомятся. И этого оказывается достаточно, чтобы любовь закончилась. Далеко не оригинальный сюжет, согласен. Но и — пока ещё — не настолько избитый, чтобы его встретили в штыки с порога. Так что, когда идея пришла в голову, я решил с ней поработать. Составил план, набросал пару диалогов, начертил схему отношений. Проблема была только одна — я не знал, как начать. Текст не получался, превращался в сухой репортаж со второй же фразы. Вторую неделю я бился над первой страницей, и ничего не выходило. Парень встречает девушку и сам не понимает, что он влюблён. Пока осознание не накрывает его в самый неожиданный момент. Чем не вариант? В конце концов, все литературные произведения так или иначе списаны с реальности. Почему бы мне не начать переносить на бумагу собственный опыт? Я шёл привычным маршрутом, не глядя по сторонам, и размышлял. Пусть мой герой будет обычным клерком, сидит над бумагами с девяти до шести, играет в теннис по выходным и ходит в один и тот же паб каждый вечер. Пусть он так глубоко увязнет в этой рутине, что не будет замечать ничего вокруг себя. И то, что последние две недели в лифте, на котором он поднимается в свой офис, вместе с ним неизменно оказывается очаровательная… Бред. Набор штампов, которые способен скомбинировать любой член кружка начинающих писателей, и получить на выходе нечто читаемое — и даже иметь шанс на благосклонный приём публики. Но нужно быть гением, чтобы такая игра в штампы вышла по-настоящему интересной, а я далеко не гений. Я просто пытаюсь придумать характер главного героя и пытаюсь его понять — но, как выяснилось сегодня, я не понимаю даже сам себя. «Я люблю Фила». Признание, записанное значками стенографии — кажется, в какой-то пьесе я такое уже видел? Мне не хотелось возвращаться домой, к пустой квартире и тексту, который мне не давался. И, если быть совсем уж честным перед собой, не хотелось проверять, какие ещё истины поджидают меня в темноте, освещённой только мерцанием монитора. Я сел на первый попавшийся трамвай, мельком взглянув на номер, и понадеялся, что за время поездки в голове хоть что-то прояснится. Вагон был почти пустым. Я устроился на задней площадке у окна и снял очки. Всё вокруг тут же превратилось в размытые цветные пятна, в которых едва угадывались контуры предметов. Лучший способ остаться наедине с собой, когда оказываешься среди людей. На передней площадке мужчина говорил по телефону. Судя по его тону, разговор уже давно превратился в спор, и он постоянно повторял «хватит, заканчивай» — после чего разражался монологом ни о чём, получал, судя по паузе, такой же длинный ответ, снова требовал от собеседника прекратить, и всё повторялось. Мобильный телефон — прекрасный способ выяснить отношения, не потеряв при этом время. Теперь ссориться с близкими можно по дороге на работу, занимаясь домашними делами или вынося мусор. Из жизни современного поколения уходит драма скандала лицом к лицу, с битьём посуды и демонстративными рыданиями, всё это заменяет цифровой сигнал. Слова, от которых иногда зависит жизнь, говорятся тихо, теряются за рёвом двигателей, стуком колёс и шипением посудомоечной машины — и это тот материал, с которым вынужден работать современный драматург. Пусть мой герой будет обычным клерком, в тёмном костюме и модной светло-розовой рубашке. Пусть в смартфоне у него будет пара популярных игр и ежедневник, в котором записаны дела на ближайший месяц — каждый день одно и то же, без всяких изменений. И номер его бывшей невесты по-прежнему в телефонном справочнике, несмотря на то, что они успели расстаться между ланчем в кафе, телефонным разговором с очередным клиентом и выговором от начальства. Когда конкретно, они и сами не заметили. Ещё один штамп, но вполне отражающий реальность — люди часто очень многое про себя не замечают. Я тому пример. Наверное, кажется странным, что я не удивился тому, что люблю Фила, не посчитал это бредовой идеей и не пришёл в ужас, а принял это как аксиому без долгого копания в собственных чувствах и попыток убедить себя, что на самом деле всё не так. А объяснение этому простое — я действительно не удивился. Наоборот, всё встало на свои места. Вот испугаться того, что я, оказывается, влюблён в мужчину, следовало бы. Но я уже говорил, что иногда бываю идиотом. К тому же, проблема однополых отношений оставалась для меня чисто теоретической. Потому что я полюбил мужчину, отношений с которым у меня не будет. Ни единого шанса. Повезло мне в этом или нет, я пока не решил. И вопрос, что мне делать дальше, пока что тоже оставался неразрешённым. Наверное, мне всё-таки следовало пойти из редакции домой. Но вместо этого я сидел в трамвае — и случай это был или моё подсознание продолжало подкидывать прозрачные намёки, но трамвай этот ехал в Астон, в сторону стадиона и дальше, по направлению к Аппер-Саттон. Ездил я по этому маршруту довольно часто — на Аппер-Саттон жил Фил. Пусть мой герой, размышлял я, обходя мусорный бак, который уже стал своего рода местной достопримечательностью — пусть мой герой живёт в Лондоне, на окраине, в апартаментах, построенных каким-нибудь верным последователем сэра Нормана Фостера, по соседству с парой сотен таких же обычных людей с такими же обычными судьбами. Каждый из них — герой своей собственной пьесы, и только одному не повезло попасться под руку начинающему драматургу… Которому сейчас не до смеха настолько, что он решил написать комедию. Дома у Фила я бывал столько раз, что мог бы пройти от трамвайной остановки до здания, в котором он обитал, без очков. А узнать его окна было совсем просто — над одним из них, едва слышно шелестя на ветру, висела гроздь связанных бечёвкой компакт-дисков. Сосед сверху, чудаковатый старик, боролся таким образом с вредоносным излучением, с помощью которого британские спецслужбы влияют на мозги законопослушных граждан. Об этом он рассказал мне сам, когда я неосторожно попался ему в коридоре, поднимаясь к квартире Фила. Я остановился у фонаря и поднял взгляд на окна. Честно говоря, я понятия не имел, зачем приехал сюда и что мне делать дальше. В гостиной у Фила горел свет, и я видел, как он ходит по комнате, но больше ничего разглядеть не удавалось. Я даже не знал, один он или нет. Придумать предлог, чтобы зайти, не составляло проблемы. Когда мы готовим номер, обязательно всплывает что-нибудь, что не может подождать до завтра и не решается по телефону, так что и мне не впервой было оказываться в Аппер-Саттоне на ночь глядя, и Фил не раз прерывал мои посиделки в пабе с друзьями. Остановила меня не необходимость быстро сочинить какую-нибудь убедительную ложь. И даже не мысль, что у него сейчас могла бы быть очередная любовница, и моё вторжение может оказаться очень не вовремя. Но о чём мы будем говорить? И что я могу ляпнуть во время разговора, учитывая, что я уже успел признаться в своих чувствах листу бумаги и приехать в Астон, не отдавая себе в этом отчёта. Узнай об этом кто-нибудь из моих знакомых, меня поднимут на смех. Или посчитают, что я нездоров. Я сам был готов посчитать себя сумасшедшим и посмеяться над ситуацией. Лучше всего предварительно добравшись домой и сидя в обнимку со стаканом чего-нибудь покрепче. Но вместо этого продолжал стоять под фонарём, глядя на светящееся окно. Самым знаменитым человеком, стоявшим под окном своей возлюбленной, был Ромео. Он восклицал «что значит имя?», надеялся на взаимность и добился желаемого без особенных затруднений. Что характерно, это был ещё один персонаж, для которого всё закончилось плохо. Сегодня мне в голову приходят исключительно пессимистичные сценарии. Еще я помню о каком-то японце — имя, правда, напрочь стёрлось из памяти, — который тоже стоял под окнами своей красавицы, пока не надоел ей хуже горькой редьки. Тогда она выставила его из сада, а он в отместку повесился на её любимой вишне, росшей прямо у окна**. Тоже печальный конец, прямо скажем, но не лишённый изящества. Одним словом, приём достаточно избит, чтобы пользоваться им даже в реальности, не говоря о пьесах. Я решил, что пора уходить. Надо было сделать это не минуту раньше, и тогда я не увидел бы в освещённом прямоугольнике окна ещё один силуэт. Я всё-таки оказался прав, у Фила в гостях была женщина. Именно поэтому я и говорю, что у меня нет ни единого шанса. То, что Фил до сих пор не женат, ничего не значит — он слишком увлечён работой, чтобы тратить время на долгосрочные отношения, но при этом ничего не имеет против лёгких романов, которые длятся от месяца до года, в зависимости от терпения очередной женщины и количества работы у Фила, и расстаётся — мирно и без ссор — только для того, чтобы снова кого-нибудь найти. В эту систему я, по понятным причинам, не вписывался никак. Да и не желал вписываться, если быть совсем уж честным. То, что мои шутки по поводу его личной жизни некоторое время назад перестали быть шутками в обычном понимании этого слова, превратившись в не совсем дружеские выпады, должно было навести меня на определённые мысли. Сейчас до меня наконец-то стало доходить, что это, кажется, называется ревность. Я заставил себя развернуться и направиться обратно к трамваям. Чем бы Фил со своей гостьей ни занимались, смотреть на это я не желал. Дома меня всё так же ждал ужин в микроволновке и текст на экране компьютера, в борьбе с которым я так и не продвинулся ни на йоту. Пусть мой герой… Пусть он будет абсолютно доволен своей жизнью, рутиной, в которой он увяз по самую макушку. Пусть сама мысль о том, что могут произойти даже небольшие перемены, вызывает в нём священный трепет. Пусть он совершенно не желает никаких отношений, потому что это будет означать необходимость подстраиваться под другого человека, а ничего страшнее он не может вообразить. И поэтому, когда он встречает девушку, он видит в ней только досадную помеху привычному ритму жизни. Нет. Опять не то. Слишком банально, слишком скучно, даже для комедии. Доедая тушёную фасоль с беконом, я размышлял о судьбе своего героя. Любовь, которая случится с ним, должна застать его врасплох. И он, вполне возможно, повторит сразу все мои ошибки, и этого будет уже достаточно, чтобы рассмешить публику. Одним словом, я знал, о чём писать, но так и не знал, о ком. Чтобы не тратить зря время, я занялся журналом. «Связи с табачными компаниями были не единственной причиной неспособности ВПБСА привлечь других инвесторов. Деловой мир всё с меньшей и меньшей охотой имел дело с организацией, которая вполне очевидно не обладала достаточным опытом в сфере коммерции…» Снукеру не везёт с руководством — игра привлекает к себе людей, которых не следовало бы подпускать на пушечный выстрел к любым серьёзным решениям. Непрофессиональных и жадных бюрократов, как точно определил ситуацию Мэтт Сейд. Клайв видел в этом личное оскорбление, он слишком любил снукер, чтобы спокойно смотреть, что творит с ним очередная администрация. Я старался не принимать происходящее близко к сердцу, но легче от этого не становилось. Снукер в очередной раз балансировал на грани, борясь за то, чтобы остаться на плаву. И единственное, что могли сделать мы с Клайвом — говорить об этом как можно громче. Поэтому новый номер с редакторской статьёй Клайва должен был вызвать скандал и, как следствие, новые нападки на него и всех его сотрудников. Мне, честно сказать, это было безразлично — если ничего не изменится, нам всем придётся искать новую работу, потому что снукер окончательно превратится в нишевый вид спорта, о котором знают десять человек, и те случайно. А Фил, при всей своей неконфликтности, был едва ли не большим оппозиционером, чем сам Клайв. Впервые я увидел Фила, когда после программной речи Джеффа Фоулдса, тогдашнего председателя ассоциации, он поднялся с места и с безукоризненной вежливостью поинтересовался, как именно будут выполнены основные пункты программы. Скандал тогда вышел громкий, а мне захотелось когда-нибудь осмелиться на нечто подобное. После чего я и оказался в журналистике. Так что можно сказать, что моя судьба с самого начала была связана с Филом… И так мои мысли снова закрутились вокруг него. Наверное, мне стоило бы что-то с этим сделать. И я попытался — выключил компьютер и пошёл спать, решив забыть до утра про своего героя, снукер и собственные эмоции. Подсознание, похоже, утомилось и оставило меня в покое, потому что не снилось мне ничего, и проснулся я выспавшимся, бодрым и полностью готовым к новому дню. В редакции, где за соседним со мной столом будет сидеть Фил, но решать проблемы я буду по мере их поступления. В кофейне на углу царило обычное для начала рабочего дня оживления. Поглощая привычную яичницу с грибами, я рассматривал людей за соседними столиками — лица многих уже давно стали закомыми. Мы, англичане, слишком любим традиции, и завтракать предпочитаем в одно и то же время в одном и том же месте. Пусть мой герой будет типичным англичанином. С типичной скучной внешностью, типичными привычками, с номером «Гардиан» под мышкой и полной уверенностью, что Великобритания — худшее место на земле, но британские традиции — лучшее, что изобрело человечество. И к устройству своей личной жизни он будет подходить с типично британской основательностью. Вот только я не Оскар Уайльд и не Пэлем Вудхауз, и подобные комедии вышли из моды с полвека назад. За всеми размышлениями до работы я добрался только в десятом часу. Клайв, привыкший к тому, что я появляюсь раньше девяти, никак не выказал своего удивления. — Доброе утро, Дэвид, — было единственным, что я от него услышал. Вот только под его внимательным взглядом мне снова стало неуютно. Я мог быть уверен, что он не станет спрашивать, что со мной не так, или пытаться вытащить меня на разговор, но готов был ставить деньги, что рано или поздно он догадается сам. Клайв слишком хорошо меня знает. Я даже не исключал, что сам приду к нему просить совета, если всё будет совсем плохо — хотя понятия не имел, как может отреагировать человек его возраста на рассказ, что один из его коллег-мужчин влюбился в другого. Возможно, у меня будет случай это проверить. Но сейчас не это было моей главной проблемой. Я начал перебирать листы со вчерашними записями, пока компьютер привычно подвисал, загружая турнирную статистику. Я собирался занять себя набором текста, обработкой интервью, сведением результатов и прочей нудной работой, которая годна только для одной цели — отвлечь от всех посторонних мыслей. Но это мне не удалось — в редакцию вошёл Фил. — Доброе утро, Клайв, — поздоровался он, дождался ответного приветствия и кивнул мне. — Дейв. Я ограничился кивком в ответ, потому что был не уверен, что голос меня не подведёт. Меня трясло. Я не ожидал от себя такой реакции. Профессия журналиста предполагает крепкие нервы, а год, который я провёл в роли пресс-секретаря ассоциации, окончательно выбил из меня страх перед общением с людьми — так мне казалось. И вот передо мной стоит мой друг, которого я знаю больше десяти лет, и в которого я, оказывается, влюблён, и я не решаюсь раскрыть рот. Будь у меня в руках карандаш, я написал бы что-то вроде «ты идиот, Дэвид Хендон», и, как вчера, свалил бы это на шутки подсознания. Или нет. До меня вдруг дошло, что лист с той самой вчерашней записью находится сейчас на столе Фила. Прошлым вечером я был ещё более растерян, чем мне казалось, и вместо того, чтобы кинуть уличающую меня бумагу в шредер или хотя бы забрать с собой, я положил её туда, где Фил точно должен был её увидеть. И-ди-от. Я подскочил и выдернул листок прямо у него из-под носа, понадеявшись, что он не успел дочитать до строки, посреди которой красовались кольцо, горизонтальная дуга, двойной изгиб и уходящая вниз линия. Шансы были 50 на 50 — Фил читает быстро и привык разбирать мою стенографию, но я, кажется, успел вовремя. По крайней мере, на его лице не отразилось ничего, кроме лёгкого удивления. — Что-то, не предназначенное для моих глаз? — поинтересовался он. Мне бы следовало отшутиться или просто соврать что-нибудь с честным выражением лица, и я бы, наверное, так и сделал, если бы он не угадал так точно. — Что-то, что обойдётся без твоего вмешательства, — ответил я даже резче, чем собирался. Фил, по привычке, мою резкость проигнорировал. Клайв сделал вид, что ничего не произошло, и начал говорить о раскладке статей. Я понял, что не могу сосредоточиться, извинился и вышел из комнаты. Скомканный лист с записями полетел в унитаз. Меня трясло в прямом смысле — руки мелко противно подрагивали. Хотелось двигаться, идти, бежать, делать что угодно, только не сидеть рядом с ними и не слушать ровный голос Фила. Не видеть его. Я мог бы, конечно, сказать Клайву, что мне нужно быть… где-нибудь, и уйти. Но завтра будет то же самое, куда я сбегу завтра? Послезавтра? Я не ожидал от себя такой реакции — а чего я ожидал? Посмотри на себя в зеркало, Дэвид Хендон, успешный журналист, комментатор, писатель и драматург. Внимательно посмотри на себя и ответь, чего ты ожидал и на что надеялся? Что «я люблю Фила» — это не описание твоей жизни в трёх словах, а просто значки на бумаге? Что всё как-нибудь устроится само? Что твои чувства изменились, но жизнь останется прежней? Посмотри в зеркало, Дэвид Хендон. Видишь там идиота? Вот и полюбуйся на него, и подумай, что тебе делать дальше. Я рассматривал своё отражение, борясь с желанием снять очки, чтобы не видеть ничего, кроме размытых силуэтов. Иногда, когда ничего другого не остаётся, автору приходится браться за собственный автопортрет. Пусть мой герой будет похож на меня. Пусть он будет успешным и уверенным в себе, лёгким на подъём и готовым на приключения. Пусть думает, что ни к чему в этом мире не стоит относиться на сто процентов серьёзно. Пусть он немного грешит самоуверенностью, но в целом будет неплохим парнем, хоть и с типично английской склонностью ворчать по любому поводу. Пусть любовь настигнет его внезапно, когда он будет совсем к этому не готов. Пусть он не знает, что делать с новообретённым чувством, хотя всегда был уверен, что уж его-то романтическое увлечение не выбьет из колеи. Пусть поймёт, что влюбиться — это очень просто, а решить, что делать дальше — задача почти непосильная. И пусть мой герой найдёт всё это безумно смешным. Потому что его автору сейчас совсем не до смеха. ______________________________________ *Джо Гиллис — главный герой мюзикла «Бульвар Сансет» (поставленного по одноимённому фильму), писатель и сценарист. Был убит своей любовницей. «Boy Meets Girl» — одна из сквозных тем мюзикла. **Речь идёт об Оно-но Комати, великой японской поэтессе и женщине невиданной красоты и женственности. Некий молодой придворный по имени Фукакуса открылся ей в своей любви, но надменная красавица посмеялась над ним и заставила юношу приходить к её дому в течеие ста ночей и ночевать на пороге. Фукакуса решил доказать силу своей любви и выполнил условие, а в последнюю ночь, по одной из версий, повесился перед её окнами.