Под слоем краски

Краска бьёт в нос острым химическим запахом. Он щекочет ноздри, проникает внутрь и заполняет слезоточивым газом разум, мысли в котором разбегаются, как шальные тараканы. Гулий нюх сильнее; жаль, производители не учитывают таких мелочей, да и кому сдались гули в индустрии косметики. Химическая вонь расползается по комнате быстрее разрекламированных освежителей воздуха. Не приятный «Морской бриз», но ей нравится. Это запах возвращения. Целлофановые перчатки лежат рядом, на стульчике с хромированными ножками, Тоука их не надевает. Запускает пальцы в миску, использовавшуюся раньше для всяких мелочей. Краска слегка щипет. Она не чёрная, а скорее тёмно-фиолетовая. Цвета подгнивающего баклажана. Тоука хихикает, представляя, что волосы приобретут не тот оттенок. Руки дрожат, касаясь влажных волос на затылке. Парикмахер из неё никакой, Хине только испортила причёску, отрезала чёлку почти под корень. Тоука всё делает чересчур. Он знал и всё равно пришёл к ней. К ней. Внутри растекается тепло, руки дрожат всё сильнее — похоже на приступ эпилепсии, разве что пена изо рта не идёт. Фиолетовая кашица размазывается по седым волосам, как джем по бутерброду, оставляет слизистые сгустки. Напоминает детскую игрушку-лизуна, растекающегося по ладошке, если прихлопнуть посильнее. Тоука старается распределить краску, внимательно разглядывает, все ли участки прокрашиваются равномерно. Она хмурится от напряжения, а потом от мысли, что на её месте мог бы быть Цукияма. Он задержал бы дыхание, совсем как она, уставившись на капли воды, стекающие вдоль позвоночника Канеки. Представил бы, как проводит пальцем по выпирающим под бледной кожей косточкам, и, прокричав «Дольче», «Беллиссимо» или какую другую идиотскую фразочку в стиле Цукиямы, крепко вцепился бы в шею и притянул ближе, вгрызаясь в плечо ровно там же, куда кусала Тоука. Вода ванной окрасилась бы в алый, а Цукияма широко улыбался своей победе. Но Канеки пришёл к ней. Тоука пропускает волосы между пальцев, оттягивает на всю длину. Они довольно сильно отросли за время, что Канеки провёл где-то далеко, в неизвестности. Он не рассказывает, а она не спрашивает. Какая разница, что было там, если сейчас он здесь. Они надеются скрыть последние месяцы под слоем краски. Измазать фон и нарисовать поверх новую картину. Нельзя стереть что-то бесследно, но иногда очень хочется пририсовать улыбку протагонисту трагедии. Канеки изменился, как и его тело. Теперь Тоука не может упрекнуть его за хилость, да и не стала бы. Крепкие мышцы, появившиеся для нежеланных сражений, расслаблены, и она боится спугнуть эти минуты спокойствия. Место, из которого выходит его кагуне, скрыто водой. Ей кажется, что там есть шрамы. Должны быть, и много. В конце концов, он не настоящий гуль. А если бы был им, что бы тогда... — Прости, что ударила тебя… на мосту, — она хотела извиниться в тот же миг, как кулак влетел в его щёку, но даже сейчас слова еле выдавливаются, как последние капли засохшей зубной пасты. Ей и в правду жаль. Можно было быть чуточку мягче, чуточку убедительней, чуточку адекватнее, как смешно ни звучит это в мире гулей. — Ничего, — отвечает он, и Тоука не видит, но знает, что он виновато улыбается. — Ты просто дурак! — она вскакивает и перемещается вперёд, подвигая стул с баночкой краски. Канеки подцепляет мокрыми пальцами брелок телефона, лежащего на нём. — Ты всё-таки его носишь. — Конечно! — пожалуй, слишком громко восклицает Тоука. Осаждает себя и возвращается к делу. Канеки появляется на её пороге, как Санта-Клаус в трубе дымохода: с коробочкой краски для волос он кажется таким же нереальным. — Надеюсь, её выбирал не Цукияма, — саркастично фыркает Тоука, а внутри что-то надувается гелиевым шаром; ещё миг — и она лишится точки опоры. — Хинами была рада помочь. Тоука отправляет его в ванную. Впивается пальцами в столешницу, пока журчание воды оглушает, и шепчет: «Только бы не сломать. Только бы не сломать». На самом деле она и сама не знает, говорит ли про столешницу или про что другое. Слабый голос: — Тоука-чан, — и она смешивает краску. Видит его голые коленки, торчащие из воды двумя острыми айсбергами, готовыми расколоть её внешнее спокойствие, и решает начать сзади. Перчатки она не надевает не только потому, что они надоедливо шуршат, соскальзывают и больше мешаются, но и потому что хочется прикоснуться, по-настоящему прикоснуться к нему. Тепло кожи и прохладные волосы играют на контрасте. Канеки набрал в ванну чуть ли не ледяную воду: то ли дурацкая экономия, то ли холод его бодрит. Про спадающую от холода эрекцию Тоука и не думает. Когда она переходит к вискам, коленки опять отвлекают. Она опирается на бортик ванной, решая, закончена ли работа. В груди нетерпеливо стучит, она создаёт нового старого Канеки. Рука соскальзывает, Тоука теряет равновесие, чуть не падает в воду. Задевает бедро Канеки, но всё-таки удерживается, упирается в дно. —Тоука-чан, ты торопишь события, — смеётся Канеки. Тоука краснеет до самых ушей, понимая, на что он намекает. Её рука между его коленей, и ничего не видно, только потому что она вылила, наверное, полфлакона пены. — Сейчас не время. Тоука не думала о сексе. Ну, по крайней мере, не о сексе конкретно здесь и сейчас. Насмешка жалит больнее кагуне. Может, он просто любит девушек постарше. Ризе, например. Он не отвёл бы взгляда от ложбинки между её грудей, склонись она чуть сильнее, чем следовало. Он долгими часами разглядывал её в кафе, прячась за книжкой. С Киришимой он другой. Что бы он сказал, разденься она сейчас до нижнего белья или совсем догола? Тоука краснеет сильнее, чем когда-либо, и отскакивает к окну, бурча, сколько минут следует держать краску. Канеки тихо ждёт. Минуты тянутся безвкусной жвачкой, которая и надоела, и выкинуть некуда. Тоука даёт команду, и Канеки ныряет и пускает пузыри, как семилетний ребёнок, наигравшись с резиновой уточкой. Чернильная клякса расползается, скрывая лицо. Он так долго под водой, что, кажется, утонул. Может, так и надо начинать новую жизнь — на грани смерти? Тоука отворачивается, пока Канеки вытирается, шлёпая по полу и оставляя мокрые следы. Они тянутся гусиной цепочкой к её кровати. Он сидит какое-то время, пока она выковыривает пилочкой, сколько сможет, краски из-под ногтей, и встаёт резко, как на заведённой пружинке. — Тебе нужно отдыхать, скоро экзамены. Она тянет за рукав как можно слабее, потому что, если даст себе больше воли, порвёт в клочья к чёрту. Цепляется за него, неизвестно когда ставшего якорем. Мелкие изменения всегда происходят незаметно и, складываясь эффектом домино, кардинально меняют жизнь. — Останься. Он садится. — Я хочу, чтобы ты был счастлив, — она касается вновь чёрных волос, проверяя, не опадёт ли золой краска. — Я всего лишь двести сороковой в очереди за счастьем, и всё равно это слишком долго. — Он часто говорит то, что она не понимает. И это бесит. Но, чёрт возьми, как она по этому скучала! Она прячет свою тревогу, как он свои ошибки под слоем краски. Только вот краска смывается. Канеки обнимает её сзади, дыхание щекочет её затылок. Становится жарко, хоть окна и настежь открыты. Тоука не ожидала его визита, поэтому под рубашкой нет лифчика. И, стоило ему подвинуть руку чуть дальше, он бы почувствовал грудь, не такую большую, как у Ризе, но вполне неплохую для её возраста. Он мог бы потрогать, если бы захотел. Тоука даже не стала б выбивать ему пару «лишних» зубов. Возможно, даже захотела, чтобы сжал посильнее, торопливо расстегнул пуговицы и сбросил рубашку на пол. Кому нужна в постели рубашка? Без неё ведь лучше. Может, и стоит заняться сексом прямо сейчас, думает Тоука. — У нас ещё много времени, — шепчет он, словно слышит её мысли. Верить в Канеки она пытается уже давно, почти с самой первой встречи. Почему не поверить ещё разок. *** Тоука просыпается одна. В старой, совсем детской пижаме с кроликами, которую никогда не надела бы при нём. Никто её не обнимает и не обнимал. Волосы всё ещё пахнут гарью с пепелища «Антейку», и Канеки некуда возвращаться.