одна из тех ночей

(Один: по ту сторону млечного пути) Хайсе открывает окна их дома и впускает внутрь чистый воздух, как он делает всегда, когда Токио не накрыт дождем или туманом. Он отодвигает шторы и поднимает жалюзи, игнорируя возмущение Сайко, которая тычет пальцем в направлении телевизора и заявляет, что яркий свет мешает ей играть, да и зачем вообще открывать окно, когда на улице зима и жуткая холодрыга. — Тогда иди и играй в своей комнате, — отвечает он. — А вообще… лучше пойди уберись и протри экран — ты ничего не видишь, потому что он весь заляпан. Она недовольно стонет, но все же берет протянутую ей бутыль с моющим средством для стекол. — Маман сегодня такой придирчивый, — бубнит себе под нос Сайко. — Если рассматривать это с точки зрения науки, то проветривать помещение лучше, когда идет дождь, чем в солнечную погоду, — говорит Урие, закидывая ноги в носках на обеденный стол. Обеденный стол, который Хайсе протер буквально минуту назад. — Капли дождя прибивают грязь к земле, поэтому воздух становится чище. Он достает из кармана телефон и делает вид, что что-то в нем читает, но Хайсе прекрасно видит, что это не так, по его деланному безразличию на лице и самодовольно сведенным бровям. Ширазу смотрит на него с нескрываемой ненавистью, Сайко просто игнорирует, а Хайсе прикусывает язык, чтобы ненароком не сказать подчиненному лишнего. Не сказать уже готовых, отвратительных слов. Отвратительных, как серая густая тень за окном во время ночной грозы. Хайсе бы сказал, что этот дом и так достаточно мрачен сам по себе. Этот дом с его нависающими потолками и темными стенами, с его блестящим модным фасадом — этот дом и так достаточно холоден. Почему он должен впускать сюда дождь и сырость, чтобы они украли те крохи тепла и уюта, которые он с таким трудом создал здесь? Будто мало того, что эта простота и домашняя атмосфера создаются запахом еды, которую он не в состоянии есть, книгами, которые выглядят старыми, но пахнут совсем не тронутыми. Будто мало того, что развешенные на стенах картины куплены в магазине, что ценники в три тысячи йен он срезал сразу же после того, как принес изображения домой, стараясь не замечать, что все эти прекрасные мазки красок всего лишь отпечатаны бездушным станком. Вместо этого он улыбается и говорит: «Могу ли я получить немного уважения хотя бы в собственном доме?» В качестве ответа он получает полный отказ, потому что к обеду даже погода решает показать ему свое презрение. Когда Хайсе после тренировки выглядывает из окна, то видит груды тяжелых белых облаков, которые сталкиваются друг с другом и угрожающе нависают сверху. «Кучево-дождевые, — читает Муцуки по книге и слегка запинается. — Также называют просто грозовыми, образуют фронт холодного воздуха и могут создавать молнии и гром». — Помоги мне со стиркой, — зовет его Хайсе. Муцуки вздрагивает и торопливо бросает на стол «Метеорологию для начинающих». «Так даже лучше», — думает Хайсе. Сайко радостно вскликивает, когда, все же решившись вылезти из своей комнаты, обнаруживает окна закрытыми, а занавески опущенными. Хайсе с натугой удается улыбнуться ей в ответ, наскоро состряпав свою обычную поддельную, но доброжелательную улыбку. Они накрывают на стол, ставят тарелки и кладут приборы, молча садятся. Из них получается отличная фальшивая семья — даже есть один пустой стул, где мог бы сидеть Урие, вместо этого выполняющий свою роль «блудного сына». Хайсе чувствует странную гордость за Урие, который так замечательно справляется со своими «обязанностями». — Мне кажется, или зима считается сухим временем года, — говорит Ширазу с набитым ртом. — Еще недостаточно холодно для снега, — отвечает ему Муцуки. «Почему мы все еще говорим о погоде? — мысленно спрашивает себя Хайсе. — Это так не по-семейному». — Но я хочу снег! — Сайко грозно тычет вилкой вверх, и с нее слетает несколько капель подливки для мяса, но каким-то чудом они падают обратно на ее же тарелку. — На следующей неделе Рождество, — прерывает ее Хайсе, стараясь как-то сменить тему разговора. — Я хотел бы позвать в гости некоторых наших коллег из CCG… В голове у него уже есть готовый список банальнейших причин и уверений в поддержку своего предложения, но все только согласно кивают в ответ и возвращаются к еде. — Ладно, — говорит Хайсе, словно самому себе. — Это хорошо, да. Муцуки выглядит как будто благодарным за установившуюся тишину, в то время как Сайко и Ширазу быстро запихивают в себя еду, словно и не слышали никогда о правилах поведения за столом или этикете. Лишь Хайсе нервно ерзает. Тишина пожирает его; когда в воздухе повисает тишина, нечему больше сдерживать лезущее из нутра беспокойство; нечему заглушить шорох обрывков воспоминаний в голове и глухой треск его собственных костей. Он продолжает отчаянно драить дом снова и снова, как будто, стоит ему остановиться, они обязательно заметят. (Пять: один из этих дней, один из этих годов) Зимний свет заливает кабинет Аримы и накрывает мягкой розовой пеленой. Оконные стекла с внешней стороны покрыты снежными узорами, из-за которых улица совершенно не видна. Хайсе наслаждается видом этого природного произведения искусства со своего места на низком диване, он следует взглядом за очередной каплей воды от растаявшего под светом солнца инея, которая медленно бежит вниз по стеклу и оставляет за собой блестящий след. Губы Аримы движутся. — Прошу прощения, не могли бы вы повторить, пожалуйста? — просит его Хайсе. — Ты сегодня рассеянный. — А, ну, — Хайсе усмехается, стараясь скрыть дрожь в своем голосе. — Просто… это первый раз… с тех пор… я имею в виду вечеринку. Думаю, у меня на уме… много всего сейчас. — Правда? — Вы прямо как зеркало, — говорит Хайсе. — Вы ведь это знаете, да? Арима меняет тему разговора. — Вчера мне довелось услышать разговор одного из куинксов с доктором. Я про ту толстую. — Йонебаяши, — говорит Хайсе, но с неуверенностью в голосе. Арима и правда не имеет понятия о такте. — Разве это не вторжение в конфиденциальный разговор доктора и пациента? — Она говорила о каком-то инциденте. Грузовик сбил пешехода? — Я не думаю, что это как-то связано с гулями, — как-то резко произносит Хайсе. — Просто… — Она сказала, что ты тоже при этом присутствовал, — Арима сцепляет пальцы в замок. — И ты это только что подтвердил. — Да, да, я там был. — Почему из всех вещей Арима выбрал именно это темой своих расспросов? Хайсе почти встает со своего места; его ноги напрягаются, но почему-то ему не хватает сил подняться. — Очень печальное происшествие. — Подобные происшествия зачастую вынуждают нас посмотреть по-другому на наши собственные жизни, — Арима говорит так спокойно и тихо, что Хайсе едва удается расслышать его за шумом обогревателя. — Они заставляют нас остановиться и задуматься о том, что мы делаем. О цели нашего существования. — Д-да, думаю, вы правы. — Хайсе, ты знаешь… — Арима замолкает на полуслове, как будто останавливает себя от произношения чего-то лишнего. — Ты знаешь, что психологи CCG умеют держать языки зубами? На этот раз он все же встает с места. — И это вы говорите мне сразу после того, как признались, что подслушивали разговор Йонебаяши с доктором? Погодите хотя бы секунду, — говорит Хайсе и как-то отстраненно замечает, что звучит раздраженнее, чем есть на самом деле. — Вы за всеми моими подчиненными на этой неделе последить успели? Хотели показать свою вездесущую власть? — Хайсе… — Нет. Я не… знаете, то, что произошло на вечеринке, было ошибкой. Это было… моей ошибкой, — он отворачивается и идет к двери. — Мне жаль. Мне жаль, и меня пугает, когда я вижу, что тебе не все равно. Потому что я знаю, что ты всего лишь притворяешься. Он всего лишь притворяется, — голос другого отдается эхом в его голове. — Он всегда был в этом хорош. Вдох — выдох. Это не… это Арима. Он ни разу в жизни не был зол на Ариму. Сасаки Хайсе никогда не был зол на Ариму, никогда. — Прошу прощения, — говорит Хайсе еле слышно. — За то, что сорвался… Когда он оборачивается, Арима стоит вплотную к нему. Очевидно, он прошел три метра, разделявшие их, абсолютно бесшумно. Он наклоняется к Хайсе, как можно ближе, пока между их лицами не остаются расстояние в пару сантиметров, но и оно стремительно уменьшается. Время как будто замедляется, а Хайсе наблюдает за тем, как лицо Аримы становится все ближе к его. Он должен был бы чувствовать на своей коже теплое дыхание, но Хайсе не чувствует ничего, он не может думать ни о чем и лишь пристально смотрит вглубь ледяных серых глаз. Зима определенно его время года. Только когда Арима отстраняется, Хайсе думает, что, возможно, он не почувствовал теплого дыхания Аримы, потому что тот тоже задержал его. — Арима… — начинает он. — Ты свободен, — говорит Арима. — Хороших выходных. (Два: для нас все останавливается в тот момент) Сайко вертится, запрокидывая голову, и старается поймать кончиком языка снежинки, отчего шапка с ее головы едва не сползает на землю. Ее шарф размотался, и один из концов с помпоном задел Хайсе, когда она резво пробежала мимо. — Пр-простите, — весело кричит она и пытается поправить съехавшую назад шапку. На ней толстые вязаные варежки, из-за чего она все никак не может ухватиться за край. — Тебе помочь? — предлагает Хайсе, посмотрев на ее безуспешные попытки. Она смотрит на него жалобно и тихо скулит: «Пожалуйстааа». Тем не менее, когда Хайсе подходит, чтобы помочь ей, она обиженно надувает щеки. Розовый помпон на ее шапке бьется ему в грудь, когда он чуть отстраняется. — Сайко, — пытается он сказать, — твою шапку нужно поправить… Но сложно что-либо расслышать посреди улицы, заполненной торопящимися людьми, из которых почти все увешаны сумками и пакетами. Они остановились на перешейке между двумя пешеходными переходами, и Хайсе чувствует странное желание взять Сайко за руку, как будто они всего лишь ученики начальной школы, которых учат правильно переходить дорогу. Он краем глаза видит, как ритмично подскакивает помпон на ее шапке. На светофоре красный сменяется зеленым. Влекомый толпой, Хайсе движется вперед, но спотыкается о бордюр и едва не падает, хватаясь за плечо ближайшего к нему человека. Девушка, за которую он ухватился, не Сайко — она хмурится и смотрит на него с нескрываемым отвращением. Хайсе торопливо извиняется. Но где… где Сайко? Он старается поднять голову выше и внимательно осматривает людей в толпе. Где Сайко? Где она? Розовый помпон привлекает его внимание. Хайсе кричит ее имя. Он жалеет о том, что не взял ее за руку в тот момент, когда ему этого захотелось. Он сам себе не может объяснить, чем так напуган, но волосы на затылке стоят дыбом. Ветер резко меняет свое направление, и Хайсе бросается бежать, повинуясь инстинктам. Воздух наполняется запахом жженой резины, мгновенно забивающим ноздри, а уши заполняет какой-то громкий звон. В мгновение Хайсе подбегает к ней и крепко хватает за руку, Сайко что-то кричит, но он не слышит и тащит ее вперед. Он предпочтет, чтобы раны на ней были от его хватки, а не от возникшего ниоткуда грузовика, который движется слишком быстро и слишком медленно одновременно. Пешеходы визжат и бросаются в рассыпную, но большинство бегут в сторону тротуара. Пока Сайко переводит дыхание, Хайсе оборачивается и смотрит на аварию, которая накрыла оба пешеходных перехода. Шасси скомканы и в некоторых местах закрутились в спираль, словно детский леденец. Под все еще медленно крутящимися передними колесами Хайсе видит все оттенки алого, которые густыми каплями падают на асфальт с дымящегося металла. Внезапно в глаза бросается пятно розового цвета и идеальной круглой формы. Это помпон Сайко, который, видимо, оторвался, когда они бежали. Он старается противиться собственному любопытству, но не может и встает с земли. Хайсе подходит к месиву все ближе и ближе, как будто невидимая рука толкает его в спину. Изувеченное тело лежит посреди дороги всего в нескольких сантиметрах от куска грязно-розового меха, который совсем недавно был украшением на голове Сайко. Правая нога вывернута под совершенно неестественным углом, а само тело распластано на земле кровавым месивом. Он видит следы от шин в районе бедер и головы жертвы, а затем и осколки черепа, разбросанные по асфальту, словно черепки разбитого горшка, и с некоторым облегчением думает, что хотя бы жертве не пришлось долго страдать. Осколки железа разорвали желудок человека, и по дороге, параллельно следам от шин, растянулись его кишки. «Желтые», — как-то отстраненно замечает Хайсе. Внутренности человека желтые, как будто он был настолько ответственен, что даже полицейской лентой себя огородил, прежде чем умереть окончательно. Он замечает на шее человека серый блеск и, приглядевшись получше, понимает, что это распятие — залитое кровью, но почему-то само невредимое. Он поднимает глаза к небу и молча спрашивает себя, что за бог смотрит сейчас сверху. «Судя по всему, бог этого человека уже призвал его душу обратно на небеса, — думает он. — Что ж, так даже лучше». Душа наконец в раю, свободная от бремени плоти — как жестоко со стороны Бога вообще помещать душу в этот тяжелый и хрупкий сосуд, который теперь размазан по оживленной улице в Чиёде. «Ну, или же, — шепчет седой мальчик в его голове, — Бога вообще нет». Потому что что это за Бог, если он позволяет абсолютно непричастным людям гибнуть под грудой четырех тонн металла? Что это за Бог, если он позволяет невиновным падать ниц от раздирающей их естество боли? Что это за Бог? (Четыре: даже во сне) Крупная и тяжелая рука Аримы лежит на его бедре. Другая же опускается на ширинку брюк Хайсе и замирает там; Хайсе резко наклоняется вперед и приоткрывает рот, выпуская весь воздух из напряженных легких. Его голосовые связки дрожат, создавая какой-то неуловимый для человеческого уха звук. Звуковые волны отталкиваются от стекла и возвращаются обратно, ударяя по барабанным перепонкам, отчего у Хайсе начинает слегка кружиться голова. На заднем сиденье машины Аримы тесно. Одна секунда — он целует Ариму в коридоре, все остальные уже давно ушли; следующая — и он уже оказывается под холодным ночным небом, влекомый за руку Аримой. Он послушно идет следом, то и дело спотыкаясь в темноте — ничего не видно из-за большого облака, загородившего луну, а уличные фонари где-то вдалеке — только крепкая хватка на его запястье поддерживает его. «Поддерживает так же, как он делал это последние три года», — думает Хайсе. Арима был его ориентиром, маяком в глухой ночи, непоколебимой точкой опоры. И даже сейчас. Он утыкается лицом в шею Аримы, пока руки нащупывают холодные пуговицы рубашки. Хайсе весь согнут в три погибели из-за недостатка места; он сидит на коленях Аримы, и между ними всего лишь пара сантиметров горячего воздуха. Прикосновение каждой, даже самой маленькой пылинки к его коже отдается жжением, от этой повысившейся до невозможности чувствительности у него кругом идет голова, а ладонь Аримы, опустившаяся на его пах, уничтожает последние мысли. Арима делает что-то рукой, и Хайсе резко вздрагивает, стукаясь головой о холодное заднее стекло машины, которое неприятно проезжается по его шее. Он стер кожей конденсат на стекле — он чувствует это по влаге на своем затылке. Хотя какая разница? Этой ночью нет ни Луны, ни звезд. Он думает о том, как прекрасно было бы сейчас раствориться в бесконечном Млечном Пути. Боже, он просто хочет — он жаждет того, что не может произнести вслух, описать даже самому себе. Все, что он сейчас в состоянии понять, это что происходящее прямо здесь и прямо сейчас идет слишком, слишком медленно. Он хочет, чтобы Арима уже наконец взял его. Разорвал его внутренности на части, оставил на его коже отпечатки ожогов, заполнил его собой до краев. Он на инстинктах поворачивается, чтобы снова поцеловать Ариму, но ему не дают, Арима аккуратно приподнимает его подбородок рукой, чтобы было удобнее касаться шеи Хайсе. Он чувствует прикосновение холодного рта к своей коже, чувствует, как язык скользит по его сонной артерии, а зубы то и дело слабо прикусывают. «Да, именно так» — думает Хайсе. Меньше всего, он хочет, чтобы Арима был с ним нежен, чтобы он касался его легко и холодно. «Я хочу, чтобы вы использовали меня, словно я живой, — в его голове слова, которые он не может сказать вслух. — До сих пор вы обращались со мной, словно с куклой». Он кивает, и этого согласия достаточно для Аримы. Никто из них не произносит и слова, машину заполняет лишь шелест снимаемой одежды. Хайсе приходится вывернуть ноги, места катастрофически мало, но неудобство — это такая маленькая цена, если этой ночью голоса в его голове наконец затихли, а он чувствует, что по-настоящему существует, и в его голове абсолютно пусто. Неудобство — это ничто, когда… да, именно здесь… На этот раз он тих, тих или глух. Кровь шумит в висках настолько громко, что он не в состоянии слышать что-то еще. Хайсе ловит воздух ртом, и хотя его лоб прижат к холодному стеклу, он забывает смотреть на звезды. Арима держит его за бедра крепко, а там внизу так горячо, что удовольствие наполняет его до краев, едва не разливаясь. Там, где Арима касается его губами, он чувствует огонь, словно под кожей рождается новое живое существо. Хайсе закрывает глаза, и на изнанке век он видит сотни маленьких взрывающихся звезд, когда грубые пальцы Аримы проходят по основанию его члена. Этот медленный танец так сладок, что он скрипит зубами, то ли от похоти, то ли от разочарования. Ему хорошо, но могло быть лучше, он в нетерпении, ему мало касания и чувств, он хочет больше. Он хочет, чтобы Арима рыжим от ржавчины лезвием резал его плоть до тех пор, пока оно не дойдет до хрупких костей и не превратит их в мелкое крошево осколков. Он умоляет, умоляет Ариму наполнить его до того момента, пока он не станет задыхаться, пока в его сердце не останется ни сантиметра пустоты, которая и заставляла его искать столь бесполезных вещей, как Бог, Мать или Любовь. (Три: останься еще на минуту) Арима держит заколку в руках и рассматривает в тусклом свете, вместо того, чтобы надеть ее. Хайсе хочет спросить, не ошибся ли он с выбором, прежде чем осознать, что Арима снял свой галстук. Он небрежно висит на стуле, и от этого на сердце у Хайсе становится тепло. Он не раз представлял на лице Аримы счастливую улыбку, но, когда это наконец происходит, он все еще не готов. Неосознанно он следит взглядом за тем, как уголки губ Аримы слегка поднимаются, а он сам наклоняет голову в слабом кивке. — Спасибо, — говорит Арима, и Хайсе думает, что он хотел бы видеть эту улыбку чаще. Другой в его голове хочет, чтобы Арима прекратил пялиться на него в упор своими добрыми глазами, с этой грубой смесью благодарности и доброжелательности на своем лице. «Он фальшив, — шипит в голове Другой. — Всего лишь еще один изверг, надевший маску добряка». — А, ничего, все в порядке, — он невинно смеется, стараясь не выдать, что его мозг разрывают крики и стоны. Это не прекращается до тех пор, пока Арима не исчезает за дверью, на прощанье махнув рукой и обещав обязательно заглянуть к ним снова. Ненависть к себе — это прогрессирующее состояние, — звучит голос в его голове. — Так же, как и самообман. Хайсе сглатывает до тех пор, пока не начинает чувствовать сухость во рту. Ты думал, что он как-то по-другому отблагодарит тебя? Ты думал, что станешь хоть сколь-либо полезным? Думал, он захочет тебя? Он садится за стол и пишет имя «Канеки Кен» разными кандзи, пока его пальцы не сковывает судорога. Из-за заколки для галстука? Ты жалок. Из-за сильного нажатия грифель карандаша трескается. Хайсе откидывается назад на стуле и начинает массировать виски. Ты думал, что можешь стать чем-то важным для Бога, задобрив его подарками? Бога вообще нет. Ни один Бог не засунул бы твою изломанную душу в столь уродливое тело. Ни один бог не станет отвечать на вопросы насекомого, которое заперлось в своей комнате и карябает на бумаге бессмысленные символы в поисках призраков прошлого; все, что ты получишь, это тишина, никаких ответов, ты так и будешь метаться, но не узнаешь ничего; он сказал тебе встать в густую тень этой красной скалы, а ты выполнил приказ, как верная псина, и он показал тебе… Звенит дверной звонок, и Хайсе вскакивает со стула. Он мчится вниз, громко топая по деревянным ступеням и не заботясь о том, кого он может этим разбудить. За дверью его ждет Арима. Не нем нет пальто, поэтому снег слегка припорошил ткань рубашки на плечах, но на белом его еле видно. Хайсе с трудом сдерживает желание обнять его. Вместо этого он вцепляется ладонью в дверную ручку. — Хайсе? — Арима, — выдыхает он. — Вы вернулись. — Я забыл галстук. Галстук лежит все там же, на диване. Арима подбирает его, но не надевает. — Хайсе, — говорит он. — Ты выглядишь взволнованным. Убийца, — кричит голос в его голове. — Псих, лжец, головорез. — Вы вернулись, — вместо ответа повторяет очевидное Хайсе. Арима чуть хмурится и смотрит на него с некоторым беспокойством, не похожим на его обычное спокойствие и безразличие. — Арима, я значу для вас что-то? — внезапно спрашивает Хайсе. — Я не пьян. Вы бы знали, если бы я был. Но… — Конечно, — странный огонек в глазах Аримы исчезает, и он чуть отстраняется. — Нет. Нет. Это… нет, не в этом смысле, — он запинается и замолкает, не зная, как сформулировать свою мысль. — Я просто хочу… знать точно… — Хайсе, мне кажется, что тебе стоит… — Вы думаете обо мне… вы думаете обо мне? Снова повисает тишина, на этот раз такая тяжелая и густая, что он чувствует ее кожей. В самые худшие моменты его жизни тишина всегда возвращается, чтобы истязать его. Голос в голове тоже молчит… как будто он тоже ждет ответа Аримы. Проходит, кажется, вечность, прежде чем Арима наконец говорит: — Как я должен думать о тебе? Расстояние между ними кажется бесконечностью, но он все равно пересекает его. «Я был не в силах говорить, — внезапно вспоминает Хайсе строчки из книги, название которой уже стерлось из его памяти, — и мои глаза тоже не…» Ему приходится встать на носочки, но он крепко стискивает ворот рубашки Аримы и касается губами его рта. И когда он чуть отстраняется, то чувствует уверенное прикосновение руки на своем затылке. Хайсе думает, что это действие куда интимнее любого поцелуя. Его губы мокрые, а кровь громко стучит в голове. Он думает о волках, что катаются в снегу и подставляют свои беззащитные животы вожакам, показывая свое положение. О волках, что хотят быть признанными. Ладони Аримы опускаются ниже, пробегаются пальцами по ключицам, а затем нежно касаются волос на его затылке. «Я никогда не жил и никогда не был мертв, — заканчивает Другой мысль в его голове, — и не знал ничего».