Решение

Стена в зале отдыха для пилотов была сделана из прозрачного стекла. Алексей стоял возле нее и смотрел на посадочную площадку, где неуклюжей черепахой возвышался «Хиус». Почерневшей, уставшей, полуживой черепахой. Старой Тортиллой, которая отжила свое и приползла умирать под родное небо. Они прилетели три дня назад. Краюхин молча, со слезами на глазах, обнял их всех по очереди, подолгу задерживая в объятиях. Они говорили о болоте, о маяках, о пустыне, но Николай Захарович слушал их вполуха. — Расскажите еще раз, как погиб Анатолий... — прошептал он, и Алексей поежился, глядя ему в глаза. Старика как будто подменили. Ему больше не нужна была Венера. Он принес ей в жертву самое важное, единственно важное, что у него было, и это сломило его. Алексей гадал — жалеет ли он, раскаивается ли, что не уберег названого сына? Или воспринимает его смерть как необходимую для человечества жертву? Глядя на осунувшегося Краюхина, во второе уже не верилось. «Вот оно — самое тяжелое, — думал Быков, — не тащить на себе ребят десятки километров по пескам и болотам и не вести «Мальчика» сквозь огонь! Тяжело ждать. Отправить близкого, дорогого человека в опасный путь и не иметь возможности встать рядом, чтобы помочь, подсказать и поддержать. Не иметь возможности спасти. Сидеть в зале перед пустым телевизионным экраном и гадать — жив ли? Выберется ли?» И Алексей опустил глаза, потому что ему было больно смотреть Николаю Захаровичу в лицо. В тот день неунывающий Михаил Антонович Крутиков тепло попрощался с друзьями и уехал к семье. Дауге сразу же забрали на вертолете в госпиталь — во время полета к Земле он так и не пришел в сознание. Он был очень и очень плох, старый друг Иоганыч, но доктора обещали поставить его на ноги. Все доктора немного волшебники. Алексей верил им, как в детстве верят в сказки. Юрковский, при попытке отправить его в больницу, устроил совершенно некрасивый, безобразный скандал. От него отстали, и теперь они вдвоем жили в гостинице космопорта, на самом последнем, шестнадцатом этаже. Алексея после напряжения последних месяцев накрыла апатия. Утром он просыпался, механически совершал привычные манипуляции — умывался, брился, завтракал, — а потом приходил сюда, к обзорному окну во всю стену, и часами смотрел вниз, на свою большую черепаху, пока не наступало время обеда. С Юрковским они почти не встречались. Кажется, планетолог его избегал. Впрочем, Алексей не был в этом уверен — Владимира покинула его нервная веселость, и сейчас он тоже переживал потери, по-своему. Быков с самого начала знал, что они с Богданом дружили, но не знал, насколько близко. В последний день полета, пока Юрковский спал под действием обезболивающего, Крутиков шепотом рассказал Быкову о том, как когда-то Богдан вытянул Володьку с самого дна, как уговорил своих родителей принять участие в жизни друга и помог тому стать тем, кем он стал. Алексею сложно было представить, что сейчас должен чувствовать Юрковский. Сам он давно жил сам по себе, никого не опекая и не нуждаясь ни в чьей опеке. Где-то далеко была его подруга, которой он писал письма со смутной надеждой на что-то большее. Но сейчас почему-то в голове крутилась мысль, что он не может вот так просто взять — и уехать обратно в Гоби. Что он — в ответе. Мысль была смутной и не оформленной. Почему и перед кем он должен быть ответственным, он не осознавал. Но, тем не менее, перебирал в голове варианты. Переехать сюда, поближе к космодрому? А смысл? Можно устроиться инженером-испытателем. Водить вездеходы, готовить ребят для покорения Венеры. Сколько «Хиусов» с закрепленными на них «Мальчиками» будут приземляться там, идя на маяки, установленные ими! И всем понадобятся хорошие водители. А кто же знает эту машину лучше него? Это было заманчиво, но случись что там, в космосе, он, так же, как Краюхин, будет безнадежно таращиться в монитор в зале телесвязи и шептать про себя имена друзей. Насколько проще тащить их на своих плечах! Он был за них в ответе и не желал снова вверять их жизни случайности. Так думал Быков — и не мог решить, как жить дальше. Юрковский приблизился почти неслышно, мягкие полы гасили звуки шагов, но Быков все равно почувствовал его приближение. Володя встал рядом и тоже уставился на потрепанный корабль. — Похож на старую, облезлую черепаху, — сказал он. Быков улыбнулся. Всегда приятно, когда кто-то угадывает твои мысли. — Что ты собираешься делать дальше, специалист по пустыням? — Вернусь в Гоби. Женюсь. Буду водить вездеходы. — Фальшивишь, Лешка. Быков удивленно посмотрел на Юрковского. Володька хитро улыбался. — Фальшивишь, — повторил тот, — ты не зря таращишься на эту громадину третий день подряд. Признавайся — хотел бы ты пилотировать такое? Ты ведь тоже в душе спортсмен, гонщик! Что стоят против нее все твои вездеходы? Быков не нашелся что сказать и, часто моргая, посмотрел на Юрковского. Эта мысль была так чудовищно нелепа и так... потрясающе правильна! И как она не пришла в голову ему самому? — Ты мог бы поступить в Космогационную школу. Со здоровьем у тебя проблем нет, с физикой и математикой тоже. Отучишься и будешь с Мишкой рассекать просторы Вселенной. — Да я старый. Куда мне. Тридцать четыре... поздно уже, — промямлил Алексей. — Нет, Алексей. Поздно — Богдану, — ответил Юрковский, помрачнев, — а нам с тобой ничего не поздно. Еще полетаем! А Алексей вдруг подумал, что Юрковский с Дауге нужны ему не только для того, чтобы было, кого защищать и оберегать. Они — просто нужны. Потому что они — это они. С их минусами и плюсами, с их безумными идеями, которые никогда не пришли бы в голову Быкову, с их поддержкой и верой друг в друга. И ему чертовски сильно захотелось поступить в Высшую Школу Космогации, а потом — пилотировать космолеты с Крутиковым, и чтобы в рубку иногда запросто заглядывали Иоганыч с Володькой и звали в кают-компанию на обед!