Потерянные в проклятом лесу

Люди за стойкой стремятся По-заведенному жить: Джаз должен вечно играть, А лампы вечно светить. На конференциях тщатся Обставить мебелью доты, Придать им сходство с жильем, Чтобы мы, как бедные дети, Боящиеся темноты, Брели в проклятом лесу И не знали, куда бредем. У.Х. Оден, «1 сентября 1939 года»

Они договорились встретиться в пабе возле Рассел-сквер. Проходя мимо Британской библиотеки, Джим подумал о списке книг для прочтения, который взял домой, когда в последний раз был в Оксфорде. С середины августа тот валялся забытый в среднем ящике его стола, заваленный письмами Билла. Этим книгам еще предстояло дождаться своего часа. Как и следовало ожидать, атмосфера в пабе была подавленной. Радио тихонько бормотало в углу, не сообщая ничего нового, потому что свежих новостей не было. Все замерли в ожидании чего-то. Джим осмотрел посетителей — пожилые мужчины, нечесаные ученые-востоковеды, несколько сморщенных адвокатов, одетых в костюмы, вероятно, купленные еще до войны. «Великой войны», — мысленно поправил себя он. Первой. Джим заказал себе пинту горького пива и присел за столиком у двери. Он всегда приходил первым и научился не искать взглядом черноволосую голову Билла и не прислушиваться к ласкающему слух смеху. Билл обладал сверхъестественным талантом — одним из многих у него — появляться на встрече через две минуты после того, как человек, с которым он должен был встретиться, приходил на место. Он никогда не опаздывал, но и никогда не ждал. Тогда, в Оксфорде, он проделывал то же на вечеринках — появлялся через минуту после самого интересного человека в комнате. Естественно, самого интересного кроме самого Билла. Ох. Тогда, в Оксфорде. Он уже думал об этом в прошедшем времени: эта глава его жизни была окончена. Разумеется, так и должно быть, и нет смысла воспринимать это иначе. Но все же он подивился собственной приспособляемости и той легкости, с которой пошел на перемены. Проходит все, пройдет и это*. Дверь распахнулась, и появился Билл, в новом костюме и с волосами на дюйм длиннее, чем до начала каникул. Он отрастил волосы для своей выставки в конце первого курса, посчитав, что это дополнит его образ художника, и больше не стриг их. Он по-прежнему ходил со студенческим портфелем — знакомая потрепанность изумрудной кожи напомнила Джиму о коварных зимах, когда Хай-стрит покрывалась льдом, или душных днях раннего лета, когда им приходилось торчать на занятиях. Билл наклонился, чтобы снять велосипедный зажим с левой штанины, и Джим заметил, что он надел красные носки. Такое себе тихое бунтарство, почти святотатство, вроде смеха на похоронах. Билл махнул рукой, мимолетно улыбнулся Джиму и заказал джин с тоником: двойной, с лимоном, без льда. Джим промолчал. Он много раз пил здесь и знал, что бармен нальет много тоника и положит очень мало лимона. «Недостаточно пикантно для Билла», — подумал он и улыбнулся, когда его мысли подтвердились: Билл сел напротив него, глотнул из стакана и разочарованно поморщился. — Ита-ак, — протянул он и скрестил свои длинные ноги под столом так, что они почти касались бедра Джима. — Ита-ак, — передразнил Джим и улыбнулся. — Ладно, старина. Я первый спросил, — Билл сделал еще глоток. — Боже, этот джин ужасен. — А ты чего ожидал? Идет война, знаешь ли. Билл помолчал, поднял одну бровь, а затем рассмеялся так громко, что некоторые из солдат обернулись и посмотрели на них. Но Джиму было все равно. Он два с половиной месяца не видел смеющегося Билла и точно знал, что, вероятно, еще не скоро услышит его смех. Он собирался поглотить этот звук, зафиксировать его в своей памяти, словно граммофонную запись. — Я не вернусь, — сказал Джим, и между ними снова воцарилось уютное молчание. — И, насколько я тебя знаю, Билл Хейдон, ты тоже. — Черт подери, ну конечно, — согласился Билл. — Я знал, что ты не вернешься. Ты не из тех, кто станет прятаться в библиотеках, пока другие рискуют своими шеями. Ты не трус. Носок кожаного ботинка задел ногу Джима. И вовсе не случайно, подумал он. Джим знал, что для Билла трусость была самым страшным грехом. Это случилось поздно ночью, на пятую неделю зимнего триместра посреди неожиданного похолодания, от которого не спасали камины и к утру замерзали водоемы. Они распили бутылку виски и залезли под одеяло, пытаясь согреться. Но не совсем согрелись: виски развязало им языки и они попросту позабыли о холоде. «Делай все, что хочешь, — сказал Билл, лихорадочно схватив Джима за руку, — пока имеешь храбрость сотворить это». — Ну, мы же говорим об Англии, не так ли? — ответил Джим, не в первый раз пожалев, что не обладает даром красноречия Билла. — Извини за клише. — Ничего страшного. Полагаю, только так это и можно выразить. Оставь красивые речи дуракам и лирикам, населяющим государственные школы и увлекающимся спортом. Все самые главные слова звучат кратко и зачастую шаблонно. «Спасибо». Или «прости». Или «я тебя люблю». Разумеется, это был всего лишь пример. — Ты записался? — быстро спросил Джим, сменив тему. — Я подумал, мы могли бы пойти вместе. Сегодня. Билл заговорщически наклонился к нему, и Джим инстинктивно отзеркалил его позу. Или не заговорщически. Возможно, это походило на дружескую беседу двух мужчин в баре. Вероятно, Джим просто по природе своей был подозрительным. — Нет, — сказал Билл, не особо понижая голос. — Но я думал... Ты сказал... — Образно говоря, я уже записался. Ох. «Ладно, на самом деле это неважно», — подумал Джим. Слишком сентиментально было предполагать, что они отправятся вместе. Словно они должны были быть вместе, «во веки веков, аминь», и все такое прочее. — О. Ну хорошо, что ж, тогда я пойду сам. — Нет. Ты отправишься в Оксфорд. — В Оксфорд? — Именно. — Но мы же договорились не возвращаться! — Джим знал, что ведет себя как ребенок. Но он не видел Билла несколько месяцев, и теперь, когда они, наконец, встретились, тот решил темнить. Это было очень неприятно. Напоминало времена, когда Билл говорил о Цицероне, Достоевском или Геродоте и ожидал, что все вокруг поймут, о чем он говорил, а если нет, то его это даже забавляло. Джима смутно раздражало, что Билл хвастался знаниями, которыми не владели собеседники. И обычно он вместе с Джимом вот так подшучивал над остальными. А сейчас Джим сам оказался в роли тех, кто не мог понять скрытый смысл слов Билла, как никогда прежде до этого. — Не нужно заботиться обо мне, — сорвался Джим. Лицо Билла вдруг окаменело, приняв решительное выражение. Джим не был уверен, что ему это нравилось. — Я забочусь не о тебе, а о своей стране, — твердо сказал он. — Ты слишком хорош, чтобы затесаться среди провинциальных мужланов, которых разорвет на куски или бросят гнить в каком-нибудь лагере для военнопленных. У нас и так полно идиотов, готовых к смерти, и будь уверен, большая их часть погибнет. Ты, Джим Придо, заслуживаешь лучшей смерти. Он толкнул Джиму через стол лист бумаги. — Это один из моих старых преподавателей античной истории. Позвони ему в два часа дня во вторник. Он ждет тебя на чай. — Я не понимаю, — сказал Джим, когда Билл встал и потянулся за своей сумкой. — Обещаю, поймешь, — искренне сказал Билл. — Ты мне доверяешь? — Конечно. Во всем. — Это плохо. Я вот сам себе не доверяю полностью, — Билл допил джин и поморщился, прежде чем снова легко улыбнуться. — Вероятно, местный джин — худший в Лондоне. Пойдем, я знаю хорошее местечко тут за углом, где я смогу угостить тебя ужином. *** Первые две недели сентября выдались холодными и не по сезону сырыми. Приехав на вокзал, Джим удивился расклеенным плакатам, предупреждающим пассажиров, что путешествие может внезапно прерваться, и призывающим быть внимательными на станции в темное время суток. Джим вышел из вокзала и сразу же попал под дождь, выругавшись про себя за то, что не захватил зонт. По пути к Крайст-Черч ему не встретился ни один знакомый — учебный год еще не начался, и на улицах еще не было столько галдящих студентов на велосипедах. Дорога заняла очень мало времени, усилив чувство, что он перерос это место. Его не тянуло назад. Швейцар проверил имя Джима, впустил, дал немного отряхнуться от дождя и направил в сторону кабинета, который находился наверху у лестницы, ведущей к Тому**. На дверной табличке было выгравировано «Фаншо», дверь открыл худой мужчина в очках без оправы, с нездоровым цветом лица. По виду он напоминал чахоточного больного, и Джим почувствовал себя неестественно массивным, когда пришлось немного наклонится, чтобы пройти через низенькую дверь в кабинет. Несмотря на то, что оба окна выходили на поляну и Том двор, в гостиной было темно, и повсюду лежало множество книг. Это напомнило Джиму кабинеты всех преподавателей, к которым ему приходилось обращаться. В отличие от Билла, у него не было привычки устраивать дружеские посиделки с наставниками. Ему казалось, что те считали его интереснее, чем решили поначалу, однако не столь талантливым, чтобы обратить на него свое пристальное внимание. Парочка из них прокомментировали его мастерское владение крикетной битой после его участия в матче в составе Оксфордской команды. И его знания нескольких иностранных языков совсем не впечатляли их, когда они узнавали о его происхождении. Он сомневался, что Фаншо станет исключением из этого правила, и снова удивился тому, зачем Билл отправил его сюда. Он окинул взглядом комнату и кое-что, наконец, привлекло его внимание: прислоненная к камину картина. Абстрактный холст, написанный в красных и охристых оттенках. Джим был уверен, что автором ее являлся Билл, однако не был уверен, что имеет право сказать об этом вслух. У него было ощущение, что он должен сесть в кресло и ждать, пока Фаншо начнет разговор, поэтому именно так и сделал. Долго ждать не пришлось. — Как и шледовало ожидать, я наткнулшя на ваше имя, — произнес Фаншо, слегка шепелявя, и Джиму пришлось сдержаться, чтобы не рассмеяться. — Был шреди одиннадцати лучших учеников еще на первом курше, — повисла пауза. Джим чувствовал, что должен хоть что-то сказать. — Да. — И шреди пятнадцати лучших на шледующий год. Две награды в шпорте. Значительные доштижения. — Полагаю, да. Мне нравится этим заниматься. — Играете прошто потому что нравитшя игра, — сказал Фаншо и визгливо рассмеялся. Джим не слишком поверил в это веселье. — Вошхитительно. Снова повисла пауза, но на этот раз Джим знал, что не нужно разрушать это молчание. — Мне шказали, что вы швободно говорите по-венгершки, — снова заговорил Фаншо, более серьезным тоном. — Я учился там, — объяснил Джим. — Некоторое время. — Почему? — Мой отец работал в Будапеште. — В какой шфере? — Банковское дело. — Придо — не английшкая фамилия. — Мой отец — француз, а мать — англичанка. — И ей не хотелошь, чтобы вы училишь в Англии? — Хотелось. Но отец был против. Он многое слышал о нравах, царящих в закрытых английских школах. — Как у ваш ш французшким? — спросил Фаншо на французском, проигнорировав намек. — Думаю, хорошо, — на том же языке ответил Джим. — В течение года мы жили в Страсбурге. А лето проводили у родственников в Париже. — Штрашбург — значит, и немецкий? — очередная смена языков. Джим также заговорил на немецком. — Естественно. Фаншо бросил взгляд на листок бумаги, лежавший у него на столе. — Хорошо. Разумеетшя, вы и читаете по-немецки, — он вернулся к английскому. — Какие-нибудь еще языки? Russki? — Nemnogo, — ответил Джим по-русски. Он не знал, понял ли его Фаншо. — No... — он пытался подобрать нужное слово.— Podzabil, — он снова переключился на английский, чтобы объяснить. — Как видите, вряд ли я смогу блеснуть им сейчас. — Вам еще предштавитшя такая возможношть, — загадочно ответил Фаншо и снова посмотрел в листок. — Что ж, ваши наштавники шчитают ваш неглупым молодым человеком. Он повернулся к Джиму и посмотрел на него сквозь очки, которые от этого показались маленькими и холодными. Джим ответил ему бесстрастным взглядом. — Он прав, — наконец сказал Фаншо. — Вы дейштвительно напоминаете широтку. И понимаю, почему он находит это привлекательным. — Фаншо мог говорить только о Билле. Ради всего святого, что Билл наговорил о нем? «Сиротка». Он считал Джима каким-то несчастным ребенком, которого нужно было опекать? Более того, Фаншо сказал это с таким подтекстом, словно думал, что они... — Если вы намекаете, — воинственно начал Джим, но Фаншо лишь снова рассмеялся, почти по-девичьи откинув голову назад. — Я напишу кое-кому из швоих знакомых в Лондоне, — сказал он и выпрямился в кресле. — Рекомендую ваш для небольшой работы. Они ищут полезных людей, пока идет война. Думаю, миштер Придо, что молодой Уильям оказалшя прав, и вы тот человек, который им нужен. *** Хозяйка квартиры, которую снимал Билл, была огромной женщиной в белом переднике. Она громко негодовала по поводу бутылок с дешевым пивом, которые Джим сжимал в левой руке. Однако когда он спросил о Билле, выражение ее лица полностью изменилось, и она, просияв, благосклонно взглянула на него и провела к комнате. Билл запустил его внутрь, и Джим слышал, как вежливо отказался тот от чая с тостами, которые настойчиво предлагала хозяйка. — Вы действительно очень добры, миссис Локетт. Уверен, что мы с Джимом сможем сами управиться с беспорядком, — он широко и по-мальчишечьи улыбался до тех пор, пока не закрылась дверь. Затем повернулся к Джиму, застонал и откинулся на дверь, проведя рукой по волосам. — Фух, она невыносима. Полезна, но совершенно невыносима. Хорошо, что я ненадолго тут. Джим огляделся. Комната была не очень большой. Ее даже с преувеличением нельзя было назвать чистой и опрятной: то, что по словам Билла являлось «художественным беспорядком», Джим считал неудобным хаосом. Маленькая гостиная была захламлена коробками разной степени распакованности. В углу стоял мольберт, а полотна лежали на полу. Большинство из них были завернуты в бумагу, но в одной из тех немногих, что были открыты, Джим узнал картину с выставки. Когда они готовились к ней, он повесил ее вверх ногами, и парочка «богемных» друзей Билла посмеялась над этим. Однако Билл спустя несколько мгновений хладнокровно заявил, что, по его мнению, это нововведение улучшило его картину. Она так и провисела всю выставку вверх ногами. — Знаю, не слишком уютно, да? — сказал Билл, как обычно, озвучив мысли Джима. — Но это все, что я смог позволить себе на такой короткий срок. Сгодится. Как я уже сказал, не думаю, что задержусь здесь. — Все хорошо, — солгал Джим, про себя подумав, отчего Билл не остановился в великолепном Кенсингтонском доме его родителей, о котором Джим читал в его летних письмах. Но сейчас это была не тема для разговора. Решив не тешить себя надеждой обнаружить здесь открывалку, Джим открыл бутылку о край стола — мебель и так была достаточно обшарпана, чтобы это ей повредило. И протянул пиво Биллу. — Итак, — начал Джим и сел на перевернутый ящик, попытавшись вытянуть свои длинные ноги в небольшом пространстве так, чтобы не потревожить пожитки Билла. — Ах, — сказал Билл, взял бутылку у Джима и лег на коврик перед нерастопленным камином. — На этот раз ты первый. — Я встречался с Фаншо. — Правда? Думаю, он все объяснил тебе. — Вполне, — Джим помолчал и сделал большой глоток пива. — Он назвал тебя «молодой Уильям». Билл засмеялся и закатил глаза. — Держу пари, так и было. Господи, он ужасен. Я когда-нибудь рассказывал тебе о том, что он... — но Джим прервал его. — Ты собирался рассказать мне о своих тайных посланиях преподавателям, разыскивающим таланты для секретной службы? Потому что Фаншо именно этим и занимается, не так ли? — Да, так и есть, — снова вернулась мальчишеская ухмылка. — Я собирался сказать тебе. В конечном итоге. — Ты слишком любишь тайны, — проворчал Джим. — Наверное, поэтому они и выбрали тебя. — О, я уверен в этом, — Билл перевернулся на живот и посмотрел на Джима. Его рубашка, расстегнутая на воротнике и выпущенная из штанов, задралась, обнажив гладкую белую кожу на пояснице. — Так что же ты написал в своем письме к Фаншо? — Ой, много чего. Часть была посвящена мысли, что если вы хотите, чтобы чудесный Уильям Хейден работал с вами, придется принять не менее чудесного Джеймса Придо, иначе — извините, ребята, но ничего не выйдет. — Черт возьми, так и есть, — фыркнул Джим. — Но я хочу знать, что ты написал обо мне. — Я достаточно жестко обозначил свою позицию, — усмехнувшись, сказал Билл. — «Придо или ничего», — написал я. Выбираете нас двоих, или мы не сработаемся. — Да брось, Билл, о чем ты там говорил? — его жесткий тон сбил всю игривость с Билла. Джим опустил бутылку на пол и встал, нависнув над Биллом, который смотрел на него сквозь длинные ресницы и упавшие на глаза отросшие кудри. — Нет, ты не добьешься от меня ни слова! — закричал Билл, когда Джим практически бросился на него сверху. Они совсем не игриво боролись, катаясь по ковру, пока Джим не оказался сверху, схватив ошарашенного Билла за руки и прижав к полу. Он нерешительно смотрел на него, не зная, что делать дальше. Джим понимал, что слишком сильно давил на плечи Билла, и его другу, вероятно, было больно, судя по тому, как напряженно он сжал губы. — Ты назвал меня «сироткой»? — резко спросил Джим. — Да, или что-то вроде того, — вяло ответил Билл, словно это действительно не имело значения. — Ну, да будет тебе известно, это совсем не так! — сорвался Джим. — То, что я — не ты со всеми твоими грандиозными школьными друзьями и проклятыми кузенами, не дает тебе права так меня называть! Я не сиротка, умоляющий о внимании и ожидающий, пока ты соизволишь прийти. Именно так, разве нет? Это же вообще не касалось их дружбы? — Я очень рад, что ты — не я, — все тем же тоном сказал Билл. — И, если хочешь знать, я сделал тебе комплимент. — Ох, мне, черт возьми, это известно! Фаншо весьма подробно высказался. Выставил все так, словно мы... — он не мог заставить себя произнести это слово, хотя и мог придумать множество синонимов для фразы Билла. Почему он не мог это сказать? Он не владел словом так, как Билл, но никогда не испытывал проблем с выражением своих мыслей. Если это неправда — а так оно и было, — то почему нельзя просто произнести это? Прибегнув вместо слов к действию, Джим толкнул Билла на пол, с холодным удовольствием отметив, как тот вздрогнул при контакте. Внезапно он понял, что оба они дышали слишком часто. — «Этим объясняются и обширные познания нашего Джима в области чужеземных обычаев, и его довольно сиротский вид, который я нахожу просто неотразимым», — прозвучал голос Билла с пола так, словно он цитировал что-то, и, конечно, именно это он и делал. — «Джим действует, опираясь на чутье... он очень работоспособный... Он смог бы стать идеальным дополнением ко мне, вместе мы представляли бы совершенного человека...» Губы Билла задрожали, и Джим не мог решить, хотелось ли ему ударить их или целовать до тех пор, пока они не закровоточат. Но Билл продолжал говорить, хотя уже и не цитировал. — Думаю, это ужасная банальность — признания в любви накануне войны, — сказал он. Его обычное изящество сейчас сошло на нет. Джим сказал бы, что это требовало усилий: спринтерская пробная пробежка перед марафоном. Билл повернул голову влево и уставился на бутылку пива — бутылку Джима, — которую они сбили в драке, и теперь пиво заливало пол, наполнив комнату дрожжевым запахом — несвежим и кислым. — Мы должны были сделать это в Оксфорде, — продолжил Билл, видимо, не обратив внимания на тяжелое молчание Джима, или то, с какой силой сжимали пальцы его плечи. — В Оксфорде есть отдельное место для такого рода разговоров. А здесь, кажется, довольно грязно, — он тяжело сглотнул и выдавил еще несколько слов. — Я был пьян, когда писал это письмо. Хотя и не говорю, что не имел в виду ничего такого. Совсем наоборот, вообще-то. Но я мог бы быть более сдержанным. Не волнуйся. Там не было ничего по-настоящему криминального, и к тому же... — О, ради бога, прекрати, — сказал Джим и поцеловал его. Если бы его спросили об этом позже, Джим мог бы сказать, что выбрал поцелуй вместо удара, потому что был уверен, что именно это наверняка заставит замолчать Билла. Ведь тому было невозможно продолжить свой нехарактерно показной монолог, когда губы Джима прижимаются к его собственным. Билл вполне смог бы говорить с разбитыми в кровь губами и выбитыми зубами — по крайней мере, Джим ожидал, что тот будет пытаться это делать. И в то время как удар имел бы явные качества определённого действия, которые всегда нравились Джиму, поцелуй, как он вскоре обнаружил, мог быть столь же неистовым и бесконечно более приятным. Это не был первый поцелуй Джима. В Париже была одна служанка, которая, когда он в одиночку тренировался в боулинге, сбивая болванки, которые дядя сделал для него, приносила Джиму мяч из-за калитки с таким видом, чтобы он понимал, что может на что-нибудь отважиться. Поцелуй был быстрым и целомудренным, и между ними лежали болванки, не позволявшие их телам слишком приблизиться. Затем Джим отстранился и покраснел — генетическое наследие английских джентльменов во всей красе явило его смущение. Внезапно он не смог подобрать ни одного французского слова, чтобы похвалить ее или хотя бы поблагодарить. Девушка засмеялась, покачала головой, глядя на растерявшегося мальчика, и ушла. Джим думал обо всем этом, пока губы Билла крепко прижимались к его собственным и он ощущал, как покалывала верхнюю губу небольшая щетина. Он почувствовал прикосновение загрубевших от скипидара и холода студии ладоней, которые, минув воротник его рубашки, опустились на плечи, и он дернулся, словно через него пропустили ток. Поцелуй был неопытным, они несколько раз стукнулись зубами и их горячие дыхание смешалось. Джим почувствовал жар и напряжение между ног, но не знал, сам ли до такой степени возбужден, или это тепло от тела Билла. А потом Билл внезапно отстранился от него. — Дверь, — сказал он. — Не заперта. Джим скатился с него, и Билл — помятый и взъерошенный — неловко поднялся на ноги и принялся искать ключ. Наконец, он закрыл дверь на замок и, тяжело дыша, посмотрел на Джима. Его рубашка измялась, а одна из пуговиц оторвалась и исчезла где-то на полу. Джим решил, что и сам, очевидно, выглядел не лучше. — Есть один секрет, — сказал Билл. Джим кивнул, дав понять, чтобы он продолжил. — Тогда, в пабе, я сказал, что сделал это ради Англии, ради своей страны... Я солгал. «Ну, конечно, — хотел сказать Джим. — Конечно солгал, ты просто заботился обо мне, как и всегда. Вмешался, чтобы спасти. Не желал, чтобы меня затоптали в этом хаосе. Протолкнул меня по протекции и ждешь, что я буду за это благодарен, и я... Господи, я...» — Я сделал это для себя, — сказал Билл слегка надтреснутым голосом. — Потому что не мог... и, конечно, не было никакой гарантии, что мы с тобой... но хотя бы шанс... Джим встал на колени, потянулся к Биллу и увлек его обратно на пол. *** Несколько десятилетий спустя он снова нашел список с перечнем книг. Тот лежал в коробке, которую ему вручили вместе с выплатами после того, как его выпустили из «Яслей». «Вот некоторые из бумаг, которые лежали в вашей квартире, — объяснил директор, — Мистер Хейдон убрал их на следующий день после того, как пришло сообщение. Не хотел, чтобы до них добралась пресса. Спрятал их в Цирке в безопасном месте, чтобы вы снова смогли получить их, когда... Ну, в общем, вот они». Той же ночью, в дешевом деревенском мотеле Гемпшира, Джим одну за другой распаковал все коробки. Письма от Билла отложил в сторону — не сегодня, когда-нибудь потом, когда у него найдутся для этого силы. Придет время, когда он сможет гордиться тем, что Билл был верен до конца, тот самый Билл, который вернул его обратно. Но сейчас он чувствовал лишь горечь от навязанной извне необходимости прекратить их дружбу. Они больше никогда не заговорят. Если позиции изменятся, Джим, возможно, дрогнет и попытается установить контакт, но Билл всегда был умнее, и не позволит ему это — его пренебрежение правилами распространялось не на все. Больше не будет никаких писем. Он искал хотя бы что-нибудь, что не относилось бы к Биллу; что-то из прошлого, не включающее в себя дуэт Хейдон — Придо. Таких вещей оказалось совсем немного. Поэтому, наткнувшись на список книг, он схватил его и быстро пробежал глазами. Листок пожелтел; бумага истрепалась. Джим едва смог разобрать список из десяти текстов на средненемецком диалекте, в разных изданиях, среди которых встречались помеченные его преподавателем как наиболее предпочтительные. Прочитав названия, Джим попытался вспомнить, какие из них он все же читал. Ему пришло в голову, что сейчас у него как раз появилось время, чтобы изучить их, наверстать упущенное, и он понял, что снова плачет. Не из-за того, что произошло, а по тому, что было прервано навсегда.