Восковые фрукты

Цукияма поднимает руки, и Канае застегивает овальные кнопки-камеи на манжетах своего господина. Цукияма поднимает голову, и Канае ставит накрахмаленный воротник белой рубашки, затягивает узел белого галстука, расправляет его, стараясь не смотреть в лицо своему господину, который драматично произносит: — Гром в такую прекрасную ночь. Оконные стекла вздрагивают. Канае заходит за спину и раскрывает для Цукиямы жемчужный жилет, запахивает его, вдевает пуговицы-полусферы в серебристые петли. — «Ликующие звуки торжества»,* — подыгрывает Канае, вытягивая из жилета галстук. Цукияма смотрит наискосок и вверх, на небрежный шмат серой тучи в оконной арке. — Он точно готов? — нетерпеливо спрашивает Цукияма, облизывая сохнущие от волнения губы. — Да. Он уже ожидает вас. Цукияма счастливо улыбается, и Канае закрепляет в петлице бледно-зеленую розу, а после так же смотрит в полукружье окна, где проносятся рваные и черные, как его мысли, грозовые облака. Цукияма не видел Канеки Кена уже более трех суток с тех пор, как поймал его в свою ловушку и принес в особняк. Сладкий запах мгновенно рассеялся по всему дому, как пыльца диковинного тропического растения. Цукияма вдохновлялся им, истязая в ночи фортепиано и раздумывая над деталями своего будущего пиршества. Никогда он еще так много не фальшивил во время игры — музыка не слушалась его. Тогда он замирал, глядя в пустоту над лаковой крышкой, глубоко вдыхал, и глаза его закатывались, обнажая белки. Он перебрал десятки вариантов, как ему впервые употребить Канеки Кена: будет ли это обед жадного до роскоши римского императора, скромная готическая трапеза с тонким, как паутина, кружевом, или, может быть, званый ужин аристократа в восточном стиле с яркими павлиньими перьями, расписной керамикой и цветными горками специй на плоских чашах. Чем дольше Цукияма раздумывал о мотиве, тем больше уверялся, как безнадежно он влюблен. Никак иначе он не мог объяснить постоянные судороги и многонедельные переживания, предшествующие поимке Канеки Кена, тоску по нему, зависимость от него. Он вспомнил об их роковом свидании в церкви и решил, что они уже обручены. Теперь им осталось лишь закрепить свою безмолвную клятву первой брачной ночью — такую тему он выбрал. И теперь новобрачные, после трех суток ожидания, готовы для встречи. Цукияма сбегает по лестнице, толкает массивные двери и попадает в столовую, превращенную в гигантскую спальню. Полупрозрачные шторы взметываются вслед за ворвавшимся женихом и припадают обратно к окнам. Его слуги в масках и парадных фраках кружат вокруг огромной кровати — его обеденного стола. Он застывает на пороге и вздыхает при виде красного балдахина с золотыми кистями. Канае за его спиной запирает двери и тоже глядит на кровать — сердце заходится от ревности. Никому еще его господин не дарил такого красивого ложа. Цукияма движется по ковровой дорожке вдоль приземистых и широких вазонов с водой, где плавают зеленые розы и свечи, поднимается на подиум, где стоит кровать, и слуги, как молчаливые призраки, расходятся в стороны. Канеки Кен лежит в постели, ее изголовье украшено восковым виноградом, гранатами, апельсинами и красными яблоками, виноградные лозы обвивают кроватные столбы, усики покачиваются от сквозняка. Он абсолютно нагой, белая гипюровая фата спадает ему на лицо, и он сам словно отлитая из воска фигура на темных простынях. Грудь обреченно вздымается и опускается, глаза смотрят вверх сквозь сетку с узором из лилий. Как бы Цукияма не хотел портить его вкус транквилизаторами, у него не оставалось выбора — вряд ли Канеки согласился бы на такое добровольно. После отмачивания в растворе с RC-депрессантами, он велел надрезать ему сухожилия на шее, руках и ногах и вставить в них костяные пластины. Канеки Кен потерял возможность двигать конечностями, но мог ощущать, видеть, слышать и говорить. Цукияма распорядился вычистить ему кишечник, тщательно вымыть его тело в трех водах, избавить от волос и накрасить как женщину. Все эти заботы выпали на долю слуги. Теперь, глядя на идеальное во всех отношениях блюдо, Канае сдавливает руку за спиной в кулак и отворачивается от пляшущих свеч к равнодушной темноте. Каким бы мучительным ни было желание убить этого непонятно откуда взявшегося мальчишку, выпустить желчь и отравить его плоть, любовь к господину его пересилила. Канае больше некого винить, кроме себя, и когда Цукияма жестом велит всем выйти, вереница в белом молча покидает столовую, а Канае мрачно замыкает процессию, сжимая канделябр до скрипа лайкровой перчатки. Цукияма опускается на кровать и приподнимает фату. Канеки обращает на него безразличный взгляд того, кто уже смирился со своей участью и мог даже притворно улыбнуться ей, вот так, слабо, краешками губ в бледно-розовой помаде. — Ты так хорошо выглядишь, dolce, — шепчет Цукияма, и улыбка пропадает с лица Канеки. Он снова смотрит в полог. — Прости, что заставил тебя ждать. Я так скучал по тебе. А ты скучал по мне? Канеки, в котором уже не осталось никаких сил для сопротивления, игнорирует его, и Цукияма касается прохладной кисти руки, проводит по впадинам между костяшек, сжимает неподвижные пальцы в своей ладони. — Посмотри на меня, Канеки-кун. Пожалуйста, посмотри на меня. Канеки медленно закрывает глаза, демонстрируя свой отказ. Цукияма подносит его руку к губам и целует ее. — Ты обижен на меня? Обижен, что я обманул тебя снова, Канеки-кун? — он зарывается носом в его ладонь и горячо дышит в нее. — Скажи мне что-нибудь, Канеки-кун. Он упорно молчит, испытывая терпение Цукиямы, а потом все же выдыхает короткую фразу. — О чем мне говорить с вами? Пальцы его не слушаются, а Цукияма бередит ими свои губы, прикасается к своим зубам. — О чем твоей душе угодно! Я могу рассказать тебе все на свете. У нас ведь есть время мира, honey. — Что? — хрипло переспрашивает Канеки, на лице появляется тень удивления. — Вы разве не собираетесь меня съесть? Цукияма прикладывает его ладонь к своей щеке и счастливо улыбается. Огоньки свеч отражаются в его глазах. — Съесть? Si rude!* Я ведь истинный гурман. Я не просто «ем». Я наслаждаюсь своей едой. Собрав остатки всей своей вежливости, Канеки снова улыбается через силу. — Мне все равно, как вы это называете, Цукияма-сан. — Это значит, что я хочу распробовать тебя, как следует. Ты настоящее сокровище. Я собираюсь наслаждаться тобой столько, сколько получится. — Цукияма горестно выдыхает и очерчивает кончиком языка подрагивающую линию вдоль его большого пальца. — Это сколько? Пока я не умру своей смертью или, например, не выдержав унижения, не откушу себе язык? — прикосновения вызывают у Канеки смешанные чувства. С одной стороны они приятные, и Гурман в романтическом освещении кажется ему нечеловечески красивым. С другой — здравый смысл, вернее, его сгустки. В ответ на его угрозу Цукияма еще крепче сжимает руку и наклоняется к нему, рассматривает подведенные черным глаза и брови, тонкий слой пудры на лбу и щеках. — Non-non! — тянет он через нос, поглощая лицо Канеки глазами. — До тех пор, пока ты не примешь меня, Канеки-кун. Ведь сегодня наша с тобой первая брачная ночь. Они молчат. Канеки оглядывает убранство из ненастоящих фруктов, пораженный тем, что услышал. Он не знает, как реагировать на этот бред, вспоминает те жуткие три дня, проведенные на кухне Гурмана. Пробуждение в кадке с раствором, последующие осознание и ужас от того, что тело его не слушается, и он не может сделать ровным счетом ничего, тем более, воспользоваться кагуне. Его окружают кастрюли, сковородки, человеческие туши и невыносимый запах еды, рядом шепчется прислуга, не обращая на него никакого внимания, а когда он достает их своими воплями и мольбами, они заклеивают ему рот. А еще тот странный кудрявый юноша, похожий на Цукияму, который всегда смотрит с таким презрением, что становится не по себе. Есть что-то такое в его глазах, чего Канеки совершенно не понимает, как будто между ними некие личные счеты. Но что такого он сделал ему? Все, о чем говорит Цукияма, и все, что сейчас происходит с Канеки, не укладывается у него в голове, точно он попал в страшную сказку, в которой его мучитель — людоед, возомнивший себя героем-любовником. — И вы верите, что это когда-нибудь произойдет? — устало спрашивает Канеки, не надеясь услышать вменяемый ответ. Он хочет повернуть голову, чтобы посмотреть вбок, туда, за балдахин, где из мраморных вазонов поднимается мягкий свет. — Конечно. Я верю в это. Канеки успокаивает себя тем, что Гурман, во всяком случае, не собирается убивать его прямо сейчас, а, значит, ему еще выпадет возможность выбраться отсюда — вот во что верит он сам, но боится даже представить, через что ему придется пройти. Особенно после того, что он уже пережил, когда тот мальчик резал его ножом, а потом вшивал костяные пластины так безжалостно, словно Канеки был гусем на разделочной доске. Цукияма заботливо гладит щеку с розоватым румянцем. — Как ты думаешь, почему я решил украсить эту кровать фруктами? Канеки молчит, хотя и знает ответ, отводит глаза от коснувшейся его руки. — Потому, что я не представляю каковы они на вкус. Каждый раз, когда я читаю про них в опусах знаменитых гурманов, я представляю, как прекрасно они выглядят, вижу блестящие бока слив, полупрозрачные «дамские пальчики» — что за чудесное название! — кроваво-красные корольки и персики в разрезе. Ты, кстати, замечал, что они похожи на женские ягодицы, Канеки-кун? — Цукияма смеется, поглаживая скулу своей молчаливой невесты. — Con cattiveria!* Так вот, я хотел украсить тебя настоящими фруктами, чтобы подчеркнуть твою человеческую сущность, но они пахнут как плесень! Он восторженно вертит головой, потом касается гирлянды темно-фиолетового винограда, сколупывает крашеный воск и убирает его из-под ногтя. Канеки смиренно наблюдает за ним и слушает. — Я выдерживал их в соленом растворе и спиртовал, но, в конечном счете, они пахли не менее отвратительно, поэтому мне пришлось использовать искусственные. Во всяком случае, они si réalistes!* Его звонкий голос отражается в синей тишине. — Наверно, все дело в том, что эти фрукты такие же, как и ваши чувства ко мне, — задумчиво произносит Канеки, будто надеясь уязвить его, а потом с грустью добавляет, — Цукияма-сан, нам не о чем с вами говорить. Цукияма становится совершенно печальным. Занавески освещаются мелькнувшей молнией, Канеки слышит раскат грома и отвлекается на этот звук от тоскливых бредней, по всей видимости, крайне одинокого Гурмана. Но неужели он должен ему сочувствовать? — Ладно… — Цукияма аккуратно поворачивает к себе его лицо, и Канеки всячески отводит от него глаза. — Мне нравится твой протест. Сегодня слова нам больше не пригодятся. Цукияма выпрямляется, расстегивает свой жилет, и тот соскальзывает с пальцев, падая на ступени подиума. Затем он дергает за шнур с кистью, и балдахин запахивается — свет ночи, блеск молнии и вазоны исчезают за темным велюром. Вопреки тому, что чувствует Канеки, страх и недоумение, он со стыдом признается себе: если бы все это происходило с неким выдуманным персонажем в кино или книге, это могло бы ему даже понравиться. Присев на край кровати, Цукияма тщетно пытается увлечь его поцелуем, но Канеки никак не реагирует, не двигает губами, не раскрывает рта, только чувствует теплый и приятный запах дыхания и близости, который так изменился с гульим восприятием. Цукияма обходителен с ним: сжимая его виски кончиками пальцев, он катает языком по распухшей нижней губе, улыбается, когда ресницы Канеки царапают его щеки. Он уже возбужден, его лицо полыхает и он трет его ледяными пальцами, чтобы прийти в себя, а Канеки сглатывает скопившуюся под языком слюну и морщится от пробудившейся в надрезах боли. Протяжно выдыхая, чтобы успокоиться, Цукияма заворачивает манжеты, его ладонь опускается на бледную грудь Канеки, сползает вдоль проступающих ребер, спускается к низу живота, где непривычно голая кожа еще немного раздражена. Когда он касается бледно-розовой головки, Канеки втягивает воздух сквозь зубы, и Цукияма мгновенно схватывает эту реакцию, отвечая на нее улыбчивым «Хм-м…». — Так хорошо? — спрашивает он полушепотом и тянется к искаженному лицу, чтобы прочитать по нему ответ. Канеки благодарен боли за то, что она не дает ему сосредоточиться на прикосновениях, не дает ему возбудиться, хотя куда больше его смущает то выражение, с которым Цукияма смотрит на него. Это тот самый взгляд, на который Канеки повелся в первый раз и пришел на свидание в ресторан, и который после событий в церкви заставил его втайне порадоваться тому, что Цукияма остался жив. Канеки в который раз угождает в старый капкан. Когда смазка попадает на пальцы Цукиямы, он трепетно снимает ее гибким языком, чувственно выдыхает в прохладный воздух, запрокинув голову, чем окончательно сбивает Канеки с толку. Кровь бежит к его гениталиям, и больше никакая боль, никакие мрачные образы людоедской кухни не могут ее остановить. Вены под ладонью Цукиямы оживают, член набухает и становится тверже. Тогда Цукияма, удовлетворившись, убирает с него руку, и вновь, провоцируя, облизывает свои пальцы. Он переворачивает Канеки на живот, укладывает набок его голову, бережно разводит ноги и сгибает их в коленях. Затем берет в руки подушку в кружевной наволочке и кладет ее Канеки под живот. — Я бы так хотел дать твоему телу свободу, dolce, но ведь ты не будешь таким послушным, — оправдывается Цукияма, любуясь полученной формой. Фата прикрывает лопатки, поясница немного выгнута, руки расслабленно согнуты и лежат ладонями вниз на уровне плеч, мягкая тень стекает между ягодиц. Он приникает ртом к анусу, щекочет его дыханием и проникает внутрь языком. Его веки мелко дрожат, рецепторы посылают в мозг импульсы такой силы, что Цукияма обескуражен. Ему становится жарко, свечи в отсутствие сквозняка волнуются и коптят, а он нетерпеливо срывает с шеи галстук, стараясь протолкнуться языком еще глубже. Канеки невольно принимается часто дышать, как будто в знак одобрения, и больно кусает щеку изнутри, когда Цукияма растягивает его большими пальцами и углубляется на всю длину своего чувствительного языка. Канеки не видит перед собой ничего, кроме расползающихся в расфокусе зеленых восковых виноградин, и морщится, когда место языка внутри него занимают не менее скользкие, но прохладные пальцы. Теперь он действительно чувствует себя пищей, главным блюдом в центре фруктовой тарелки. Цукияма массирует чувствительный узел, наклонившись, чтобы заправить темные волосы за ухо и изучить его изнутри, раздражить языком и губами до покраснения. Оцепенение, в котором находится Канеки, такой силы, что он ощущает себя как бы смотрящим на все происходящее снаружи своего тела, и давится мыслью, что был бы согласен даже стать послушным, лишь бы не сходить с ума от физического бессилия, невозможности хотя бы повернуть голову на другой бок. Цукияма заводит в него еще один палец, третий, целует его в твердую скулу и, наконец, возвращает другую руку обратно к раздразненному низу живота. Где-то совсем далеко звучат раскаты грома, и они кажутся такими неуместными, как чье-то незаметное присутствие, чей-то разгневанный взгляд за той стороной балдахина. Цукияма упивается вкусом содрогающегося тела, и этих содроганий становится все больше и больше — в них обращается вся нерастраченная энергия, циркулирующая внутри Канеки Кена и вливающаяся в него вместе с быстрыми движениями чужой ладони. Хотя он не сопротивляется ей, но вместе с дрожью накатывает осознание. Его охватывает отчаяние такой силы, что, кончая Цукияме в руку, Канеки бросает в слезы и, глотая их, он с надрывом повторяет раз за разом: — Лучше бы вы просто съели меня… лучше бы я просто умер… лучше бы… я… просто умер… я так хочу умереть… просто съешьте меня! Он хнычет от унижения, едва соображая, что из-под него убирают подушку, что его переворачивают на бок, и не видит, как Цукияма, сгорбившись, жадно вылизывает свою испачканную семенем ладонь. Он чувствует себя таким счастливым и испытывает такое наслаждение, что исступленно кричит, от головокружения и духоты едва ли не теряя сознание. Из последних сил он отодвигается, чтобы рухнуть рядом с Канеки и, после такого потрясения, почти мгновенно провалиться в сон. В наступившей тишине Канеки смотрит на раскрасневшееся лицо Гурмана напротив сквозь безостановочные слезы. Его враг, только что надругавшийся над ним, якобы «вкусивший его», теперь так близко, он уснул и подставился, но Канеки ровным счетом ничего не может сделать ему. Последняя из свеч у изголовья потрескивает и гаснет в завершение трапезы, погружая все в темноту. Канеки не может забыться таким же крепким сном, и все еще глядит Цукияме в лицо, когда слышит, как открываются двери в столовую, и узнает вошедшего по шагам. Балдахин грубо отдергивается, кудрявый мальчик-слуга застывает в куске синей ночи, вспышка молнии озаряет столовую, и Канеки пробирает не то от холода, не то от пугающего выражения его лица. Канеки кажется, что он уже догадывается, в чем «провинился» перед ним. Канае же молча, с ненавистью смотрит на Канеки Кена, на его похабно разведенные ноги и голый зад, на размазанную помаду, на влажные следы в пудре и еле сдерживает только прекратившие катиться по щекам слезы. Все это время, что длилась трапеза, Канае пришлось стоять у дверей в столовую, чтобы никто не мог туда войти. Слушать все, что происходило там, в полумраке. Стать невольным свидетелем странного развлечения молодого господина. Это было так жестоко с его стороны! С таким же успехом Цукияма мог приказать Канае, например, выброситься из окна. Вскоре появляются другие слуги, и вокруг кровати разворачивается оживленное действо: Цукияме помогают подняться и поправить одежду, Канае робко промокает платком его лицо, Канеки Кена перекладывают на огромный серебряный поднос овальной формы с ажурными бортами, остальные же заправляют постель и убирают погасшие свечи. Канае подбирает жемчужный жилет с пола и вздрагивает, когда Цукияма произносит низким голосом: — Присмотри за ним, — Цукияма повелительно касается подбородка Канае рукой, от которой остро пахнет одноглазым гулем. — Дай ему воды с сахаром и приведи его в порядок к завтрашнему вечеру. Я рассчитываю на тебя. — Слушаюсь, Шу-сама, — с преданной улыбкой выдыхает Канае, закрывает глаза, а когда открывает их, то Цукияма уже исчезает за дверью. В столовой остаются только слуги с подносом, на котором лежит ненавистный деликатес. Канае смотрит на свисающую с борта белую руку, на съехавшую фату и набирается решимости. — Унесите его на кухню, а потом уходите. — Шу-сама! Шу-сама! Цукияма просыпается от жуткого стука в спальню, и неприятные предчувствия заставляют его, путаясь в одеяле, сорваться с кровати и, не дожидаясь, когда Канае войдет, самому открыть дверь. Он смотрит в широко распахнутые глаза слуги и даже не читает по пухлым губам — Цукияма уже знает, что Канае скажет ему. Ноги подкашиваются, он судорожно хватается за дверную ручку, когда все-таки слышит это роковое или, как ему кажется, сам говорит вслух. Тут же его хватает под руки, и что-то говорят его другие слуги, но в ушах Цукиямы эхом гремит одна и та же фраза. Канеки Кен откусил себе язык. Цукияма убивается весь день и весь вечер, и все это время никого к себе не подпускает. Только Канае находится рядом, снова и снова по просьбе господина рассказывает о том, как Канеки Кен был обнаружен на рассвете уже мертвым, захлебнувшимся кровью и с завалившимся в горло языком. Затем снова и снова слушает о том, как Цукияма даже не представлял, что Канеки действительно был способен на самоубийство, ведь он был полон жизни, и что это только его, Цукиямы, вина, что он не придал его словам никакого значения. — Я понимаю вашу боль, Шу-сама, — говорит Канае скорбным голосом и, глядя на рыдающего господина, пытается изо всех сил сохранить мужество, — но вы обязаны съесть его сейчас! Чем дольше вы тянете, тем хуже становится он на вкус! И Цукияме приходится с этим согласиться, поэтому уже вечером его слуги готовят прощальный ужин. Он велит сцедить кровь Канеки, сгустить и сделать из нее тонкие коржи для десерта с печенью, отрубить ему руки и ноги для бульона, а туловище подать целиком. Канае помогает ему надеть траурный костюм: черные рубашку, жилет и такой же галстук. Старательно застегивает пуговицы из серебра и агата. За окном в кроваво-красном закате с криком проносятся ласточки. Цукияма медленно заходит в столовую, где занавески сняты с окон. На столе, покрытом черной скатертью, стоит длинный и узкий поднос, на котором, обложенный восковыми фруктами, красным виноградом, сливами и алыми яблоками, лежит пепельный Канеки Кен. Лицо его также беспристрастно, опущенные уголки губ словно выражают презрение, на белой фате засохшая коричневая кровь. Его брюшина вспорота, и лоскуты кожи отогнуты, как лепестки страшного цветка с багряно-лиловой сердцевиной. Он источает сводящий с ума, совершенно дикий запах, чуть подпорченный гниением, и Цукияма, усаживаясь за стол, напрочь забывает о своем горе и начинает есть. Сперва неторопливо, как будто стесняясь своего голода, осторожно вытаскивая органы из вскрытого живота, пока глаза его не загораются красным, и тогда он принимается жевать все быстрее и быстрее, забывая о приличиях, заталкивает требуху себе в рот, почти не пережевывая, и просто ест, давится без всякого наслаждения. Рот, щеки и нагрудная салфетка Гурмана вымазаны в густеющей крови. В какой-то момент он перестает использовать руки и просто утыкается носом в брюшину, вгрызается во внутренности зубами, прячась от садящегося солнца и своего горя в остывающем Канеки Кене. Канае стоит у входа в столовую, чтобы никто не мог туда войти, и слушает все, что происходит в ее глубине: непривычные для господина звуки еды и глухой, надрывный вой, от которого опускается все внутри. Но это все равно лучше, чем слушать то, что происходило здесь вчера, и Канае с болезненным удовлетворением вспоминает, как под утро исполнилось последнее желание Канеки Кена, на которое Шу-сама почему-то не обратил никакого внимания.