(не)живые

Двенадцатый дистрикт живёт в извечном сером, бледность отпечатывается на каждом жителе перманентной усталостью; Эффи в своём кислотно-зелёном смотрится нелепым пятном. Ей по цвету куда ближе даже недалекий отсюда одиннадцатый со своими природными ресурсами (Эффи и не догадывается, что люди там примерно такие же сломленные), только никто не спрашивает. Её мнением редко интересуются; даже собственным (любезно предоставленным президентом) стилистам плевать, что она терпеть не можешь оттенок фуксии, который у неё повторяется чаще всего остального, словно в назидание. Думать о шмотках глупо; только Тринкет и не считают умной, зовут набитой куклой, наверняка перекроенной там, у себя, в Капитолии. Тринкет не глупая и ни капли не перекроенная (Эффи ножей и всего колюще-режущего не любит); Тринкет живая, отчаянно дышащая и молчаливо кричащая после очередной смерти. Эффи больно; больно за золотыми париками и яркими костюмами, за обтягивающей кости кожей. У Тринкет боль, как и у всех, внутри – за каждого несовершеннолетнего, ступающего на арену для смерти. Улыбки у неё сверкающе идеальные, словно маскарадные маски; её голос раздаётся предсмертной песнью над площадью, и Эффи улыбается – улыбка – часть лживо-праздничного антуража. /// Здесь нет искренности; это главное правило, которое она буравит с молодости. Люди в Капитолии кричаще яркие, спрятанные под сотней тряпок со странно-причудливыми формами; только Эффи счастливая, в достатке, Эффи не имеет право жаловаться. Тринкет зубрит все свои речи до победного, только в последнее время не приходится, она ведь который год выбирает смертников тонкими изящными пальцами; Эффи каждый год возвращается с ответственностью за чью-то жизнь (и, что чаще всего, смерть) в маленьких хрупких ладонях. Эффи не слабая, но подчиняющаяся; только Хеймитч называет её «игрушкой» и «куклой набитою», вынуждая прятаться за отточенной улыбкой, говорящей «не больно». Хеймитч, конечно, не ведётся; Хеймитч всегда метко бьёт по больному. В нём самом этого «больного» запредельное количество, он весь состоит из вечно распоротых ран и царапин; Эффи знает, но никогда не отвечает, Эффи слишком в образе, чтобы махать кулаками и раздавать по заслугам, да и лежачих, знаете, не бьют. Хеймитчу больно, естественно; оттого он и живёт в беспробудной пьянке. Он зовёт её безвольной, принижает морально, оставляя колюще-режущие вдоль спрятанной за кричаще яркой одеждой душой; только Хеймитч и сам ни черта не стоит, на самом деле, он ведь даже не живёт, не пытается – существует между болью и забытьем. Эффи оставляет свою жизнь здесь, в двенадцатом; Хеймитч всегда встречает её едкими фразами и наполовину выпитой бутылкой, но Тринкет улыбается и давит боль за вспоротой им в очередной раз грудиной. /// После жатвы Хеймитч любит пить, Эффи – трепаться о не имеющей значения чуши; она рассказывает о выпущенной новой коллекции известного дизайнера, о новой операции у соседки снизу, о том, что фуксия в этом году не в тренде и на неё натянули что-то отвратительно розовое – о чём угодно, только не о паре живых трупов, выбранных ею самолично, пусть и случайно и неосознанно. Все, кто в списке хоть на сотую проценту в очереди на виселицу; Эффи ни черта не справляется с такой виной, если честно. Эффи больно, Эффи кричать хочется от бессилия, только выведенное на подкорках сознания «улыбайся» заставляет разжимать челюсти и изображать счастье (искажая его истинную суть). Хеймитч издевается, режет неприкрытой правдой – у него с фильтрацией слов всегда были проблемы; у неё в мыслях в ответ «пьяница», только это всё бессмыслица, жалкая констатация факта – ей откровенно нечем задевать его. Хеймитч по всему периметру – больное место; чувствительность отчасти потеряна, отчасти временно отключена. На их руках ответственность, только Хеймитч равнодушный, смирившийся; Эффи в сказки не верит, но почему-то пытается, даёт базовые советы вроде «держи голову выше и источай счастье». Это великая глупость; о счастье и речи быть не может, только она повторяет, въедается в голову отвратительно звонким голосом, бьющими по ушам октавами. Эбернети вроде как ментор, только он перманентно пьян и морально слишком слаб, наверное, чтобы сказать больше, чем «не сдохни». Двенадцатому не везёт; в шахты только с восемнадцати и то если доживёшь, а у большинства кожа болезненно обтягивает кости и страх отпечатывается на лице до самой смерти. Хеймитч не верит, Хеймитч привыкает к перманентному скептизму и отсутствию глупых надежд; Эффи выдаёт непривычно едкое «ты же выжил», за которое ему хочется ей глотку распороть по периметру – выжил, только половину себя оставил там, под кровью и смертью, под погибшими из-за него. С игр живыми не возвращаются; Хеймитч пьёт до отключки, чтобы потеряться во времени. Хеймитч идеально отсчитывает срок каждого безнадёжного, никогда не ошибаясь. /// Когда раздражающе яркие тряпки слетают, Эффи становится беззащитной; у неё ни грамма косметики на лице, ни кислотно-зелёного парика и ни намёка на улыбку. Хеймитч видит кости, обтянутые кожи, отпечатавшееся на лице время морщинами и едкий осадок виновного на дне бледных выцветших радужек. Хеймитч про вину знает многое – обязательно в первые два года в роли ментора безнадёжного двенадцатого, только Эффи не просит помощи; едкое «кукла» остаётся незашитыми ранами. Ей все раны вспарывают, её всю разбирают на части; она и выглядит то жалко в этом сером комбинезоне и такими же серыми рыдужками без былого желания жить. Капитолий падает, разбивается; к этому времени от неё ни черта и не остаётся, только внешняя оболочка и жалкие остатки былой надежды. Эффи уничтоженная; под кожными покровами столько горечи, что даже ему больно становится. Не кукла, говорит он, и она смеётся, давясь горечью; собирать Тринкет по частям оказывается некому, а он совсем не спаситель, только почему-то всё равно берётся, пытается. Безверие на дне выцветших серых радужек кажется приговором – если уж у Тринкет жить не получается, то куда уж ему – а у Эбернети всё ещё есть причины, чтобы пытаться.