ribs.

Больше всего я любил ее ребра. Ее прелестные, с тонкой, синей паутиной вен ребра, которые так и норовили прорвать тонкую кожу. Я любил проводить по ним пальцами, чувствуя, как напрягаются под ними мышцы ее тонкого животика; слыша, как учащается ее дыхания; видя, как в глубоком стоне своего нежного голоса она, буквально, топит мое имя: – Ааах… – ее тихие, возбужденные и, в то же время, такие стеснительные всхлипы возбуждали меня намного сильнее всяких размалеванных девиц, так и норовящих залезть мне в брюки. Больше всего я любил ее пальцы. Ее длинные, тонкие пальцы, которые я просто обожал целовать. Начиная от острых ноготков, заканчивая, выпирающими костяшками на ладонях. Кажется, я уже говорил тебе, как же я обожал твои руки, их бархатную нежность и абсолютную холодность. Ты была похожа на снега Антарктиды – дико холодная внешне, но обжигающая внутри. Ты буквально загоралась, стоило мне только дотронуться до тебя. Моя чувствительная девочка. Я любил твои глаза. Такие большие, наивные и… детские, что ли? Я обожал их цвет, подобный земле после раскатов молнии летом возле зрачка и зеленый ближе к белку. Ты всегда говорила, что ненавидишь свой цвет глаз. Девочка моя, у тебя были самые прекрасные, самые любимые глаза. Я восхищался твоими татуировками. Всего их… 6, я прав? Калейдоскоп луны на левом предплечье, 2 маленькие птички над тазобедренными косточками (которые я так любил оглаживать, когда мы лежали рядом). Твои прекрасные тонкие ноги, чуть выше острей коленей, были украшены маленькими бриллиантами. Однажды ты рассказала мне, что сделала эту татуировку, как только съехала с родительского дома, дабы дать возможность почувствовать себя такой же несломленной и красивой как эти камушки на твоих ногах. Однако это тебе не помогло – ты всегда чувствовала себя недостаточно красивой, сильной, умной. Ты всегда ощущала себя дефективной, несмотря на то, что была идеальной для меня. Я обожал рассадник диких полевых цветов на твоей спине. Хах, знаешь, это было воистину забавное чувство – из-за чрезмерной худобы твоей, лопатки и позвонки наиболее отчетливо проступали именно там, где были изображена синева твоих любимых васильков. Это потом уже я узнал, что именно это и стало причиной того, что именно эти цветы – единственное яркое пятно на твоей изможденной спине. Или, может быть, это из-за того, что ты просто таки обожала синий цвет? Я был без ума от герани, которая распускалась каждую весну где-то сантиметров на 5 выше твоей поясницы. Однажды, ты сказала, что хотела бы провести со мной всю свою жизнь. Ты любила мое лицо, мои глаза, мои волосы. Ты говорила, что любила меня всего, без остатка. Почему еще тогда меня не смутило твое «хотела бы»? Почему эта чертова фраза не смутила меня тогда? Быть может, если бы я настоял на твоем походе к врачу еще тогда, ты бы осталась со мной? Ты бы осталась со мной навсегда, моя невесомая девочка? Каждый раз, когда я просил тебя лечь поспать, ты всего лишь отнекивалась и уходила на кухню, на нашу с тобой вечно прохладную кухню. Брала с книжной полки свой любимый «Норвежский лес» и, ступая босыми ступнями по холоду паркета, брела в ту чертову комнату, которую я теперь просто ненавижу. Знаешь, после твоей смерти у меня в голове проскакивала мысль сжечь эту чертову квартиру вместе с моим воспоминаниями о тебе, но я… Я просто не смог. Слабоволен, трус – не знаю, в чем еще может быть причина. Правда, не знаю. Возможно, я просто все еще люблю тебя, детка? Ты ворвалась в мою жизнь в конце 2010 года, это я точно помню. Я помню даже тот холодный зимний день и то, как я спас тебя из-под колес своей же машины, моя маленькая девочка. Знаешь, я никогда не мог понять, как я мог быть таким идиотом. Я прекрасно понимал, что ты больна, что-то не так. Что-то было не так с твоим сном – ты и вовсе не спала; что-то не так с твоими сосудами – у тебя часто текла кровь носом; что-то не так с аппетитом – ты не могла есть ничего, кроме запеченных яблок. Я все еще помню, как ты с детским восторгом поглощала эти чертовы яблоки, и еще, ту сладкую карамель, которая вытекала из них при готовке. Этого «что-то» было слишком много, но вместо того, что бы начать рассуждать трезво я предпочел нырнуть во впадину между твоих ребер. Я предпочел сделать вид, что все нормально, просто что бы не делить тебя с белоснежностью больничных коек. Твоя любовь убила во мне всякий здравый смысл, детка. А ведь я мог хотя бы попытаться бороться за тебя, но, к сожалению, когда я осознал это, было слишком поздно. Девочка моя, знаешь, ты была такой же фатальной для меня, как и твоя болезнь для тебя. Кажется, твоя фатальная бессонница убила все-то живое во мне, что еще имело возможность чувствовать. Теперь единственное что меня беспокоит – та зияющая кровавая рана на месте сердца, которую я получил этой зимой, зимой этого чертового 2014-ого года. Прости меня, у меня больше нет сил, мне слишком больно… Я любил тебя, моя девочка.