По Экзюпери

Юра чувствует себя так, будто уже умер — и умер давно и теперь бесплотным призраком скользит меж людей. Вот он, вот, оглянитесь! — но никто не видит, никто не смотрит и не хочет замечать. Юры не существует ни для кого, кроме Виктора и дедушки. С дедушкой, пожалуй, приходится легче всего: он ничуть не изменился, всё так же печёт свои ароматные и сочные пирожки (с брусникой, с капустой, с яблоками, с картофелем — всех видов и не упомнишь), потихоньку сетует на старость и звонит каждые два дня на домашний телефон (Виктор специально провёл линию, потому что теперь, в свете особых обстоятельств Юра не ладит с сенсорными гаджетами). С дедушкой легко и спокойно, и он всё порывается приехать через неделю, две, — в крайнем уж случае, через месяц, — но потом внезапно меняется погода, и у дедушки подскакивает давление, и начинают ныть суставы. Он смеётся: «Старость, Юра, не радость» — и Юре приходится каждый раз отговаривать его от поездки, выслушивая сбивчивое: «Ну как же ты, Юра, там?» Юра бодро говорит: «Хорошо. Справляюсь» — и переводит тему, и гладит дрожащими пальцами кота, уснувшего у него на коленях. Потому что ни черта, конечно, Юра не справляется. Он уже два года чувствует себя мёртвым, и не видит ничего вокруг. Ничего — то есть, совсем. Его окружает беспросветная тьма, изредка становящаяся чуть светлее, позволяя вместо чёрного увидеть мир в грязно-серых тонах. Виктор говорит, что, может быть, со временем станет чуточку лучше. Юра, конечно же, ни черта не верит этому сукиному сыну, но с тех пор, как он начинает пить таблетки (французские, и каждая стоит как маленький звездолёт), сердце почти перестает выпрыгивать из груди, и становится почти терпимо, настолько, что ненависть ко всему поднимается до тридцати двух градусов по Фаренгейту. В отличие от изначального нуля. И не то, чтобы Юра ненавидел Виктора двадцать четыре часа в сутки, просто с ним очень тяжело. Больно слышать, как тот завоевал очередную медаль, как, пропав на две недели, притащил какого-то японца-неудачника, заявив что теперь будет тренировать его, прибавив, наверняка, со своей завораживающей улыбкой: «Это же замечательно, Юра! Ты бы видел...» — тогда он осёкся на середине фразы и замолчал, притянув Юру к себе, заключая в объятия, и шепча бесконечное: «Прости, прости, прости» — и руки у него были тёплые, они всегда тёплые, но Юра, вырвавшись, смачно послал его к чёрту и на ощупь вышел из комнаты, споткнувшись о низенький порожек. Юра же справляется, блядь. Справляется, да так, что проливает кипяток на руки, пытаясь налить себе чаю, потому что не просить же Виктора, прости господи, с которым только что поругался (опять). С Виктором тяжело, и было бы легче, если бы он не относился к Юре как к беспомощному инвалиду, как к хрупкой кукле, и не спрашивал этим своим голосом, полным нежности, которую можно дарить только своей душе, и свет. Если бы относился к нему, как к равному, Юра бы не чувствовал себя так тошно. Конечно, труднее всего приходится без льда. Без этого ощущения полёта, без изнуряющих тренировок, соревнований — без мечты. Всё, что осталось у Юры из прошлого — это кот, которого он забрал с собой к Виктору, и старые коньки, что давным-давно убраны в шкаф. А в настоящем — раз и навсегда — Виктор. Его душа, идеально подходящая половина, и добрая треть, если не половина, всех поклонниц и поклонников Никифорова восторженно пищит в комментариях под их фотографиями в instagram, которые Виктор делает без спроса, наплевав на мнение Юры, и щедро сдабривает небывалым количеством сердечек. Ещё б Юра их видел, эти фотографии, сердечки и комментарии. Пока он их видит только в гробу. Тема тренировок Виктора и японца — который оказывается тем самым Ка-цу-ки — табу. Разговоры на эту тему Юра тоже в гробу видел: какая ему разница, выкручивает ли этот самый Кацуки этот самый четверной флип, если Юра никогда больше не сможет? Один раз Юра попробовал, уже потом, после всего ... этого. Предсказуемо грохнулся, разбивая колени, не имея сил подняться, и его в этот момент затапливало чувством неимоверного стыда. Виктор прибежал через три минуты и развёл это всё, что он обычно разводит, стремясь показать, ах, какой он заботливый и чуткий. Это, кстати, Юра в гробу видел отдельным пунктом. Однажды Юра ставит Виктора перед фактом: каток. Он с силой опускает раскрытую ладонь на столешницу, чуть промахиваясь, чуть не падая из-за потерянного равновесия, и повторяет: – Я хочу кататься. И ты можешь в задницу засунуть себе эти все «нельзя». Виктор вздыхает тяжело, устало и грустно – для него эта душевная связь тоже оказывается не самой желанной в мире, но он слишком благороден, и, может, Юра бы даже сказал, что Виктор его любит, но Юра и сам в это не верит. Глупость какая, право слово. Виктор завязывает ему шнурки на коньках, аккуратно поддерживает под локоть, когда Юра выходит на лёд и остаётся у бортика, давая Юре нужную долю приватности. Юра за это почти благодарен. Юра привычно отталкивается, и парит — парит в этой темноте, в пустоте — шаг, другой, третий. Юру ведёт в сторону, и он падает; вскидывает левую руку, упираясь правой в лёд, — пальцы сводит от холода, от осознания синтетичности льда, от самого факта его наличия — и, не поворачиваясь, кричит Виктору: «Всё нормально!» А то вдруг ещё полезет, нарушив карикатурный ритуал приветствия со льдом. Он же придурочный, с комплексом героя. Кто их, придурочных знает. Юра с трудом встаёт на ноги, удерживает равновесие. Расталкивается, чувствуя, как лицо обдувает хрустально-морозным ветром, держится за несчастное равновесие, клянёт дрожащие ноги — он встаёт на коньки в первый раз за последние года полтора, слышит шум работающих установок, и в который раз понимает, что без своей мечты — даже с цельной душой — тяжелее всего. Его сердце открыто всем ледяным ветрам. Там вечный абсолютный ноль.