Общее

Юри хочется побиться об стенку. Об три стенки, а потом выпрыгнуть в окно и проломить череп окончательно о камни. Но все, что он может - обкусывать себе пальцы до неприличия нервно, боже мой, сколько можно, тебе не пять лет, и чего ты так завелся, - бросает один человек. А его бросает в дрожь, и не в такую, как от паники или стыда, здесь гремучая смесь и он лажает, как же он лажает, даже подумать стыдно, не то чтобы сказать. Цвета неудачника, - темно-сиреневый, желтоватый и бордовый - цвета сладкого вина - и все до единого на его коже, цветут проклятыми синяками. Упал на льду, упал в раздевалке, упал в комнате, упал прямиком в руки Виктора или Юрия, или по очереди, или сразу. От клятого "сразу" его начинает трясти, как в лихорадке, рот наполняется слюной, щеки горят, Юри, ты в порядке, у тебя не температура, милый? Он срывается и сбегает в комнату, театрально стреляя пальцами себе в голову и падая на пол, переворачиваясь на спину и глядя в бесцветный потолок. Что же он делает, ну чтоооо. И он матерится, как будто что-то исправляется, как будто мозги на место встают. - Нет бы за девочками бегал, желающих-то много, - бормочет Юри и кладет пальцы себе на шею. Пальцы ледяные, слегка дрожат, но он представляет вместо них чужие, тонкие. У Виктора они чуть грубоваты, немного ободранные обо всякое, потому что он никогда не сидит на месте, чем-то шелестит, что-то перебирает, как будто у него ОКР. У Юрия они мягкие, такие же ледяные, как зимы в России, и та же самая зима в глазах - снежная, черствая. Его глаза плавятся только тогда, когда губы Юри рисуют ровный овал и его трясет от наслаждения, вот тогда его глаза темнеют и становятся теплее градусов на 15, а на губах играет легкое самодовольство, ну же, Юри, кончай для меня, давай. Сейчас он жесток и ласков одновременно, потому что рядом стоит Виктор, а Юри смотрит на него, всегда только на него, и они оба в нем нуждаются в самой последней точке, но Юри путается и пугается, от своего проклятущего желания принадлежать сразу двоим; один - личный Бог, а другой ну Дьявол во плоти, но он отдается его сатанинским желаниям с куда большей охотой, потому что он не просит, - он дает, а Виктор лишь предлагает робкой усмешкой, и солнце в его волосах играет невероятным теплом. Юрий требует, Юрий никогда не просит, Юрий целует его так, словно мешает желание обладать с желанием убить, но пока рука Плисецкого смыкается на горле Юри и он убирает другую с его рта, склоняясь к нему ближе и хрипло шепча: "не сдерживай дыхание", и у Юри словно срывает все мыслимые границы, и он тянуще стонет, словно готов заплакать, а Виктор кладет руку ему на сердце и считает удары, не трогает ничего другое, дает Плисецкому развлекаться, как он хочет. А Юри прикрывает глаза и дышать нечем, совсем нечем, только болезненная потребность принадлежать этим двоим превращается в огромную черную дыру в его груди, вместо сердца, вместо легких. Он раскрывается, как простая книга, вываливает кровавыми ошметками простую правду о желании принадлежать, читайте, пожалуйста, пожалуйста, я хочу быть только вашим, я не скажу вслух, но я молю. Виктор улыбается и они вдвоем с Юрием застегивают на шее Юри ошейник в две руки. Самая крайняя точка - здесь, все, наша конечная. Бог и Люцифер смешиваются в одно целое, и по сути - везде одинаково, нет никаких кумиров детства и врагов юности. Вместо всего - что-то общее, на троих. Он улыбается так неловко, и краснеет так очаровательно, что Юрий просто напросто фыркает и склоняется ниже, проводя языком по чувствительной шее. Сейчас можно.