Овсянка

Хёмин открыла глаза, обнаружив себя в одиночестве лежащей на краю широкой кровати. Глаза смотрели на обклеенную светло-бежевыми тканевыми обоями стену; в комнате удушающе пахло лилиями, несколько дней назад подаренных одним из ее поклонников — Хёмин относилась к нему несколько снисходительно, но, тем не менее, поощряла его внимание; под ладонью скользила гладкая нежная на ощупь простыня — хлопок, смешанный с шелком. Ощущения казались привычными, все говорило о том, что Хёмин находится в собственной квартире, в собственной спальне, в собственной постели. Она перевернулась с бока на спину и раскинула руки; тревожное чувство, возникшее в момент выхода из сна, мешало насладиться пробуждением, которое отчего-то сегодня было особенно приятным. Хёмин поднялась с кровати, ступив голыми ступнями на ковер, и ее ноги утонули в длинном мягком ворсе. Она накинула на голые плечи доходящий до середины бедра халат — еще один подарок от поклонника, и, не почувствовав никаких неудобств при движении, смахнула рукой с цветка желтую пыльцу, миллионами пылинок разлетевшуюся в воздухе. Зажмурилась и звонко чихнула. В ванной Хёмин не спеша приняла душ, тщательно умылась, после протерла лицо тоником, нанесла крем под глаза и на лицо, расчесала волосы, убрала их в аккуратный пучок. Внимательно рассмотрела в зеркале свое лицо, вернувшееся после сна к нормальному виду. Все шло своим чередом до тех пор, пока она не зашла на кухню. За кухонным столом сидела Ынджон: со спутанными после сна волосами, в одном нижнем белье, ссутулившись и подогнув под себя одну ногу. Она смотрела в окно, на рассвет, плавная линия ее плеч была опущена и расслаблена, изгиб шеи прорезал острый позвонок, а льющийся из окна свет поделил ее голую спину на темную и светлую части. — Отшила бы ты своего поклонника, — обыденно произнесла Ынджон вместо утреннего приветствия, поднесла ложку ко рту и продолжила как ни в чем не бывало говорить: — Спать же невозможно. Думала, задохнусь от этой сладкой до блевоты вони. Кофе будешь? Я на двоих сварила. А овсянку, наверное, нет? Ты не похожа на человека, который ест по утрам. И, кстати, уж прости, что позволила себе распоряжаться на твоей кухне. Хёмин машинально кивнула, не совсем осознавая, на какой из вопросов отвечает. На все сразу? Мозг не спешил обрабатывать информацию — одно то, что Ынджон осталась на ночь, хотя прежде избегала делить с Хёмин одну кровать, являлось весомым поводом для переосмысления их отношений. Зато все чувства, наоборот, будто обострились: в пятку впивалась мелкая противная крошка от хлеба, далеко под окнами мяукала кошка, от стоящей перед Ынджон тарелки шел пар, а всю квартиру пронизывал аромат сваренной на плите овсянки, которой в доме неоткуда было взяться. Хёмин зацепилась за эту мысль. — Я не покупала овсянку. Где ты ее взяла? — нарочито строго произнесла она и сложила на груди руки, требуя ответа. Только вот на Ынджон ее игры и представления не производили впечатления. С первого дня их знакомства она видела Хёмин насквозь. Кажется, увидела еще до того, как они встретились глазами: пока Хёмин, сидя за барной стойкой, полчаса безотрывно гипнотизировала ее затылок и открытую бледную шею, к которой немедля хотелось прижаться губами. Представляя на своем языке солоноватый вкус, исходящий от кожи жар и испарину, Хёмин еле сдержалась, чтобы не убежать в туалет и не засунуть внутрь себя пальцы. Она чувствовала, как внутри все буквально закипает, выступает вязкая влага — вот-вот потечет по бедрам. — Разве никто из твоих прежних поклонников не ел овсянку? — Ынджон повернулась корпусом в ее сторону, и взгляд Хёмин невольно скользнул по груди, прикрытой тонкой полоской черного кружева, чуть-чуть потяни и из него выскочит крупный темный сосок. Ынджон в выборе бюстгальтеров предпочитала брасьер, это вводило Хёмин в такое замешательство, что однажды она не постеснялась её в этом упрекнуть. — Ты же никогда не носишь глубокий вырез. Это был их пятый раз вместе, и Ынджон наконец позволила Хёмин проявить инициативу. Та расстегнула на ней рубашку, медленно стянула с плеч и огладила грудь по линии чашечки. — На них сделали хорошую скидку, — весело хмыкнула Ынджон и, подхватив Хёмин под лопатки, резко опрокинула ее голой спиной на пол рядом с кроватью и заставила метаться, подметая его волосами. Это было унизительно, но язык Ынджон, широко скользящий по ее промежности, уравнивал понятия стыда и наслаждения, сливаясь в агонию. Она в постели любила доминировать — будь с ней мужчина или женщина, а Ынджон являла собой воплощение разнузданности, простоты и дикарства, ей хотелось обладать. Но к неудовольствию Хёмин, та не поддалась ее обаянию и не приняла правил. Зато установила свои. Хёмин не капитулировала, но выжидание давалось ей с трудом. — Никто из моих поклонников не удостоился чести остаться в моем доме до утра, — холодно ответила Хёмин и прошла вглубь кухни, чтобы налить себе кофе. — Как хорошо, что я не отношусь к их числу. — И правда, — Хёмин села за стол напротив Ынджон и тут же почувствовала требовательное прикосновение ступни к своей ноге. Ынджон повела носком выше, пока не зацепила пальцами край халата и не потянула. Пояс развязался, полы распахнулись, обнажая небольшую грудь. Хёмин не надела под низ белье. — Я тут заметила кое-что. Насколько ты хороша в жизненном выборе, настолько плохой вкус имеешь в выборе кавалеров, — Ынджон продолжала рассуждать на тему, совершенно ее не касающуюся, и есть овсянку. Ее голос казался скучающим, но хищный тяжелый взгляд не давал обмануться. Он будто придавил Хёмин к стулу, связал за спиной запястья, сковал движения. Ынджон коснулась ее между ног, и Хёмин, подчиняясь чужой воле, широко раздвинула бедра: — Думаешь, сможешь удовлетворить меня подобным образом? — она откинулась на спинку стула, расслабляясь, хотя больше всего ей хотелось сжаться, закрыться, избежать прикосновений. — Если не смогу, позволю тебе разок побыть главной, — Ынджон засмеялась, когда Хёмин инстинктивно поддалась бедрами ей навстречу. — Ты знаешь, Хёмин, мне кажется, что тебе начинает нравиться…