Тэхён наблюдает за Юнги уже несколько дней, потому что на собственном не раскрашенном холсте становится как-то чертовски скучно; уж слишком невыносимо, что граничит с желанием вскрыть нарисованные-недорисованные вены, убиться об рядом стоящую стенку и тяжело выдохнуть остатки хоть чего-то человеческого.
Тэхён видит каждую минуту жизни Юнги, кажется, насквозь; словно через стекло или в зеркале как собственное отражение ― слишком чётко и близко, что уже давно не кажется неправильным.
КимТэ слабо улыбается, вглядываясь в черты лица своего создателя. Юнги такой аккуратный, красивый, невозможный, что у Тэхёна зубы сводит. Хочется подойти ближе, сбросить с себя оковы рамок собственного холста и просто-напросто оказаться рядом, чтобы сказать хотя бы привычное и банальное «Привет, хён».
Жизнь Юнги похожа на минное поле, ― обязательно где-нибудь рванёт. У Мина совершенно нет денег на поступление в хороший университет, зато есть немало проблем и младшая сестра, что неожиданно свалилась на него после смерти родителей. Она живёт у старой бабушки, что совершенно не может помогать Юнги, который волком воет и, кажется, собирается сдавать бутылки. Юнги оценивает и понимает ситуацию слишком хорошо, чтобы махнуть рукой и прокатиться на «может, пронесёт». Он винит во всём чёртово одиночество и дергает и без того редкие чёрные волосы на голове, потому что совершенно не знает о Тэхёне, что остаётся на недорисованном холсте по дням и вечерам в пустой комнате, когда Юнги, укутавшись в осеннюю парку и ни черта не греющий шарф, отправляется на площадь, чтобы подрабатывать хотя бы так: собственными рисунками, когда падающие снежинки портят и без того дешёвые ни на что негожие краски.
Мин Юнги привык вертеться в гуще событий, что утягивают его вниз, словно зыбучими песками. Тэхён на это лишь тяжело вздыхает. И снова закатывает глаза, когда Юнги возвращается домой слишком поздно, не разбирая и не видя ничего, потому что сонные и красные от усталости глаза отказываются открываться. Мин кидает на пыльный пол синий потрепанный шарф и измотанную временем парку, и ложится следом. Кажется, сил совсем не осталось. И между нотами отчаяния лишь изредка звучит, въевшийся под кожу, диез. Он дышит рвано, совсем устало и мысленно проклинает тот день, когда решил подрабатывать ещё и по вечерам в небольшом кафе. Просто Юнги слишком хороший брат и любимый внук, что слаженно лжёт про успешную учёбу в престижном университете и подработку в небольшой фирме. А всё потому что расстраивать совершенно не хочется; лучше уж так, чем никак.
Юн засыпает мгновенно, потому что всё, что осталось в нём ― пустота, перебираемая ледяными пальцами в свободном кармане лёгкой парки. Юнги простужен насквозь, отравляясь ядом из собственных лёгких и дешёвых сигарет, затушенных одна за другой, потому что нервы уже давно ни к чёрту. И уже давно хочется нарисовать на запястьях порезы, потому что, в конце концов, струна рвётся именно на нём и ни на ком больше.
Тэхён лишь тяжело вздыхает и, вырываясь из собственной клетки, укрывает Юнги шерстяным одеялом, дотрагиваясь не раскрашенными белыми пальцами до тёплой колючей ткани. Но не чувствует буквально ничего, потому что, вроде бы, и не должен; потому что, вроде бы, раскраскам и не положено. Тэхён привязывается слишком быстро, чтобы отпускать; слишком быстро, чтобы осознавать, что Юнги никогда о нём не узнает; слишком быстро, чтобы в конце концов одному из них было чертовски больно.
Тэхён касается Юнги как в последний раз, потому что тот действительно может оказаться таковым. КимТэ печально улыбается уголками расстрекавшихся, но белых губ, и проводит по теплой щеке сильнее, не чувствуя ничего, потому что, черт возьми, и не должен; потому что, черт возьми, он лишь нарисованная, но не раскрашенная картинка; потому что Киму везёт в этой жизни как-то меньше всех.
Тэхён остаётся в комнате лишь акварельным воспоминанием в памяти этих обшарпанных старых стен, мягким прикосновением на краю шерстяного пледа и невесомым поцелуем на чужих губах. Тэхён остаётся здесь и нигде больше; замирает яркими красками, разбросанными по углам черно-белой диахромной комнаты и отказывается уходить, потому что и не должен; потому что ощущение, что они с Юнги уже давно на дне, в клоаках, где мыши ― частые гости, становится чем-то обыденным, а нехватка даже обычного рамёна, чтобы не сдохнуть с голоду ― так вообще одна из любимых традиций. Но только не для Тэхёна.
Тэхён слишком привыкает к такому вот
его Юнги: неряшливому, бедному и не знающему, что делать в перерывах между рисованием, когда мысли пчелиным роем вскрывают черепную коробку; такому типично «никакому».
Тэ привыкает накрывать его пледом после того как тот, свалившись без ног, словно лепестками розы, засыпает, не проронив и слова; убирает грязные от кофе и чая чашки, потому что Юнги становится это просто-напросто некогда делать; прибирается в комнате и ставит чужие тапки на место; ни раз укладывает Мина на кровать и слабо выдыхает прямо в губы, потому что лицо
его хёна слишком идеальное, как и он сам.
Тэ влюбляется с каждым новым рисунком, с каждым новым действием; с каждым новым чаепитием, когда Юнги его совершенно не видит, потому что Тэхён научился хорошо прятаться, а Мин слишком быстро забывает о собственных творениях. Тэхён наблюдает из-за дверей в маленькие щелки и слабо улыбается, потому что ему нравится такой Юнги ― сонный, расслабленный и ещё не вспомнивший о проблемах, что топят его похуже того самого Титаника и разбивают о чёртову реальность, потому что судьбе в какой-то момент становится просто-напросто всё равно. Тэхён влюбляется с каждым «как же заебало» и «но нужно идти», потому что Юнги действительно собирается сквозь ругань и хруст конечностей, и уходит.
Тэхён ждёт его прихода домой поздно вечером, чтобы накрыть колючем одеялом и пожелать спокойной ночи, ― хоть тот и не слышит, дотронуться до щеки. И не важно, что Ким не чувствует чужого тепла и гладкости кожи; это всё не важно и никогда не было таковым. Ему достаточно и радости, непривычно разливающейся радугой изнутри. Становится щекотно, что смеяться хочется...
Тэ оседает здесь, словно пеплом выкуренной сигареты Юнги; словно крошками мёртвых надежд; словно лепестками весенней сирени; словно всем и ничем сразу; словно пустотой между тонкой гранью безумия; словно...
везде.
Ким уже давно становится вторым жителем этой квартиры, которую и нормальным помещением назвать нельзя; больше похоже на пыльный и древний сарай. И Юнги тут самая главная библиотечная пыль, собранная веками, потому что ничего больше не осталось.
Тэхён привыкает собирать чужие раскиданные вещи и относить их к другому грязному белью; привыкает находить Юнги расческу среди разбросанного хлама; привыкает убирать чёлку, когда тот не может избавиться от неё во сне; привыкает находится рядом и дышать в такт дыханию Юнги.
Они с Юнги ― уже давно образовавшийся мицелий, только вот старший об этом совершенно ничего не знает; и знать вряд ли захочет. И вечерами, когда поздней подработки не бывает, сидя возле телевизора и пережёвывая остатки одиночества, он и понятия не имеет, что какой-то там Ким Тэхён наблюдает за ним с дешёвого холста или приоткрытой двери; что складывает его рубашки, когда Юнги валится без ног на незаправленную кровать и с последним вздохом закрывает красные глаза; что какой-то там парень с белыми волосами и такой же кожей, улыбкой, чертовым костлявым взглядом моет кружки и со вздохом собирает его обувь на полку; что какой-то там Тэхён просто-напросто
существует.
Тэхён слишком привязывается к Юнги; привык ставить тапки на место и убирать кружки из-под кофе; привык протирать старенький телевизор от пыли; привык подметать полы, потому что больше и некому; привык выкидывать просроченные продукты из холодильника и быть рядом с Юнги;
привык. И он и понятия не имеет, что могло бы сложиться что-то по-другому, совсем иначе или вообще, просто-напросто никак.
Тэ знает, что Юнги обожает клубничный чай с двумя ложками сахара и кофе с молоком, что слишком влюблён в какую-ту женскую группу, чтобы избавиться от их плакатов; слишком хороший брат, что берёт сестру к себе, когда бабушке становится совсем плохо; слишком хороший внук, покупающий на последние деньги лекарства для человека, что ласково зовёт его каждый раз; что прекрасный друг, когда ввязывается в драку и приходит домой с разбитой губой, а затем сквозь сон чувствует невесомый поцелуй от не раскрашенного Тэхёна; что слишком подходит младшему, и иначе и быть просто не может... И, вообще-то, не должно.
***
У Юнги как-то неожиданно налаживается жизнь, и он уже давно сам убирает за собой тапки и грязные кружки из-под кофе с молоком; уходит рано утром в новом красивом костюме с галстуком, завязанном кое-как из-за неопытности, и возвращается вечером с какой-то девушкой, мило смущающейся на всё происходящее; сменяет старенький телевизор на дорогую плазму; выкидывает истрепанные домашние тапки ровно также, как и Тэхёна, что отказывается принимать происходящее за правду. И вопль Тэхёна похож на смерть под поездами: невыносимо и больно до ужаса в глазах, до мурашек на коже, до вен, разливающихся черно-белым океаном безмолвия.
Юнги клеит новые обои, стирая из памяти стен того самого Тэхёна, что всё ещё ждёт уставшего Юнги, чтобы накрыть его пледом и слабо улыбнуться как в последний раз, потому что знает ― когда-нибудь он действительно станет таковым.
Юнги сам выбрасывает просроченные продукты из холодильника и покупает новые, заставляя ими полки. И Тэхён, выходя по ночам из собственной картины, уже не находит себя занятия. Его выкидывают, выпирают, трясут, вытряхивают, пинают и вышвыривают вместе с теми обыденными вещами, что стали частью чей-то не раскрашенной однотонной жизни.
Тэ лишь слабо улыбается, будто это привычка, когда видит новые фотографии на недавно купленной тумбочке. И понимает ― Юнги никогда не был
его; никогда не был
с ним; никогда не знал о самом Тэхёне.
Юнги снова приводит
её домой, что-то оживленно рассказывает про дела на новой работе и угощает клубничным чаем. О Тэ забывают все... И в какой-то момент и он сам. Даже стены, что видели его заботу, сочащуюся сквозь белые вены, давно заклеили рты однотонными обоями.
Тэхён хочет стереть самого себя.
Мин как-то для «просто так» упоминает чем подрабатывал несколько месяцев назад, указывая на накрытые полотном картины. Он говорит о нарисованном Тэхёне, что вышел лучше всего, потому что в тот день Юнги было особенно грустно. О том, что он желал человека, который будет любить его и делать хоть что-то, чтобы помочь; о том, что, наверное,
этот человек и есть ―
Тэхён девушка, стоящая перед ним.
Они весело смеются, пока Юнги ищет нужную картину, переворачивая листы и старые краски одни за другими, вертя вещи как можно резче и быстрее, чтобы не заставлять ждать. Он находит не скоро, потому что Тэхён действительно остаётся на дне (в отличие от Юнги). И если Юнги прожил клоаки, то Тэ остался там, кажется, навсегда. Тэхён не хочет звать Мина обратно, потому что видит его радостную улыбку и взгляд, где в радужке глаз кофе плещется; замечает за ним весёлые нотки и шутки, что летят одна за другой; слышит в чужих наушниках не тяжелый рок, а милые саундтреки из аниме;
знает Юнги, который
не знает Ким Тэхёна.
Мин с гордостью показывает его лучшую работу и обсуждает её с милой девчушкой, сидящей рядом. Они и не замечают, как по нарисованной-недорисованной щеке Тэхёна скользит далеко не акварельная слеза. Потому что Тэхён понимает ― он должен уйти, и не важно как. Всё, черт возьми, не важно, потому что Тэхён сгорает и топится одновременно; задыхается между чужими предложениями и умирает в сумраке чужих взглядов. Он больше не может, потому что, чёрт возьми, стирает сам себя...
Тэхён остаётся здесь брошенной раскраской и поводом гордости, но не как не парнем, что влюблялся с каждым «как же всё надоело» и последующим «но нужно идти».
***
А на следующее утро холст оказывается пустым, чисто белым, будто и сам Тэхён, который остаётся лишь в воспоминаниях запечатанных стен и прикосновением на щеке Юнги, касанием к тёплому пледу и одинокой слезой на чистом холсте; разбросанной белой акварелью по пыльному полу и лёгким бризом в чужих черных волосах; однотонной радугой.
Тэхён остаётся на дне, отпуская Юнги.
