Противоречия

Сигарета в тонких пальцах вызывает лишь раздражение. Говорят, курение успокаивает, но сейчас оно, вероятно, дает обратный эффект. Чуя хмуро смотрит на почти затухший огонек и все же снова затягивается, а потом сразу выбрасывает окурок. Противоречия. Их стало как-то слишком много. Больше никогда, ни за что он не согласится, не поддастся, не позволит. Чуя часто себе это говорит. За день, за час, даже за минуту до капитуляции, искренне веря, что так и будет. Но когда он смотрит в бесстыдные светло-карие глаза, очень хочется рассмеяться. Ведь Дазай и в этот раз не сомневается: Чуя не устоит. А потом, позже, сам наблюдает в этих глазах унизительную насмешку, и ничего не может с ней поделать. Вчера было так же. Убеждал и себя, и его, даже всерьез строил планы на утро, которые разбились в этой постели, в этих руках, в горячем дыхании, в невозможном подчинении, в боли, неизбежно уступающей ослепительной вспышке эмоций, выжигающих дотла. Он горел. Он и сейчас горит. Буквально сгорает от ненависти. Осаму Дазай — насквозь прогнивший, бесстыдный, лишенный принципов, аморальный и просто отвратительный тип, которому нельзя довериться даже на секунду. Гнусный предатель, у которого нет ничего святого, и стоит лишь раз уступить, как в один момент получаешь тонну поводов об этом пожалеть. Вчера было так же. — Чуя, — тянул он свое тепло-сладкое, подрывая и без того тяжелое дыхание, заставляя закрыть глаза, чтобы избавиться от пронзительного взгляда, ныряющего в самые глубины и без того безотказно раскрытого сознания. Где-то там была и насмешка, и демонстрация пренебрежения, и минутная нежность, хоть немного, но греющая душу. Очередной последний раз, настолько хороший, что утром подкашиваются ноги. Чуя оборачивается обратно в комнату и напрягает взгляд, так как солнце только-только поднимается, и здесь еще темнее, чем на балконе. Дазай беззаботно спит, натянув на себя одеяло, из-за под которого виднеется только темноволосая макушка. Снова из глубин естества поднимается это жаркое, всепоглощающее чувство — ненависть. Чуя ненавидит такого Дазая, ненавидит себя, сумевшего заснуть только лишь на пару часов, ненавидит приятную слабость и в то же время усталость собственного тела. У него столько причин убить этого ублюдка. Его предательство и показное равнодушие, боль, с которой так долго не удавалось справиться, выливавшаяся в злость на самого себя. Эта ненависть давно разрушила в нем прежнего Чую. Его трясло от жажды всадить кинжал меж ребер Дазая, и это желание совмещалось с пагубной зависимостью от этого человека. Он горит. Ему нужно гореть — таков характер, иначе не умеет. Как-то так вышло, что Дазай стал маслом, которое он раз за разом подливает в свой огонь. Без него все затухнет. Уже затухало, обращалось пеплом, делало огонь искусственным, неискренним. Бои теряли вкус, любое событие становилось вторичным. Ничто не раздувало искр, и Чуя с удивлением признавал, что покой может быть приятен и притупляет боль, но все же чужд его натуре. Ощутимо не хватало возможности загореться по-настоящему, и он растрачивался по мелким пустякам, а то и вовсе закрывался в себе, предпочитая мрачную оторванность на заданиях. Его дела могли быть хоть в тысячу раз более важными, но не находили того отклика. Все дело в том, что Дазай раскрыл его уже давно. Раньше, чем Чуе удалось самому себя понять. За это Чуя ненавидит его вдвойне. Но сейчас, наблюдая, как в его постели спит этот отвратительный человек, Чуя ощущает себя как никогда живым. В этом он себе тоже пока не признается. Достаточно, что это понимает его невозможный, ненавистный любовник.