Танцующий с тенью

Своды храма, уходящие в небытие, непроглядной темнотой притягивая взгляд, дышащие холодом. Святыня с тысячей тел на стенах и с сотнями на полу – живые ли они? Не они ли стонут от боли, когда ступаешь по ним, или в странном порыве прикасаешься рукой? Эту плоть хочется попробовать на ощупь – неживое нечто, осыпающееся мелкой крошкой прямо в руки. Безумный танец с тенью, внутреннее соитие проклятья и благословения, которое принимает ложный вид гармонии. Этот человек выверен во всём, до мелочей, уравновешен милостью и строгостью, очарованием и грозностью. Он сочетал в себе кнут и сладкий пряник, и выбирал свои орудия так ловко, словно чувствовал каждого, вдыхая аромат яблочного порока или же солёный бриз душевных слёз. Именно поэтому он берёт в руки весы и меч, приготовленные на алтаре душ, прежде, чем войти во внутрь, и до самого утра утратить зрение – виденья погрешностей этого мира. Порой сны для Кая превращались в сущий ад, особенно после того, как ты весь день тратишь на продолжительный и беспрерывный труд, глубокой ночью возвращаясь в родные стены. Уставшее тело сразу же давало слабину, стоило коснуться ему какой-то горизонтальной, мягкой поверхности, а вот сознание, видимо выключаться хотело не сразу, что и порождало ворох непонятных видений. Он видел их, жил ночами в них, переживал всё это, но если одни забывались к утру, то было одно, что оставляло после себя странный осадок. Кай видел себя в роли Фемиды, точнее чувствовал это. Он не знал, для кого это, но был эдаким правосудием, принимающим решения для одного и того же грешника, которого приводили к нему в этот самый храм, едва ли не притягивая силой. Всё словно кассета в плёночном магнитофоне, а её туда вставляет чья-то рука, чтобы сыграть этот акт с самого начала, вновь и вновь, повторяя безумный танец среди тел, всё так же стонущих от боли. Кай чувствовал всё настолько чётко, что становилось даже страшно: вынесет ли он это? Не разорвёт ли его на части от абсурдности происходящего, от тяжести преступлений этого человека? Он лишь думал, пока становился на эшафорт, на котором он, и то благо, не был палачом. Его дело было решить, достоин ли, в очередной раз, жить этот проклятый человек, лица которого он не видел. Всё, что было между ними – это звук шагов и шёпот. Из этого сна никогда не было выхода, он не мог снять маску или решительно откинуть от себя атрибуты правосудия. Его тело само, уверенно держало меч и весы, дожидаясь нужного часа, который неизменно наступал, вот как сейчас – босыми ногами по холодному полу. Каждый шаг, словно ритм его замедлившегося сердца и так долго, так невыносимо долго, что хотелось взвыть, подозвать его к себе, чтобы не оттягивать этот жуткий момент. Так не хотелось вновь проходить это, брать грех на собственную душу. Он знал, что когда его преступник дойдёт, то склонится перед ним, и стоя на коленях, будет шептать, будет произносить вслух каждый свой грех, и тщетно искать себе оправдания, лишь бы не ощутить на себе холод клинка. Он будет шептать, а Кай лишь слушать, не зная, как ему быть с ним, в который раз. Кассета играет одну и ту же песню, так же и он, каждый раз сталкивается с выбором, решая за другого человека судьбу. - Мой неуловимый фатум. – Шепчет грешник, и Кай бы вздрогнул, имей он возможность, от прикосновения к ногам дрожащих рук, словно в мольбе сжимая ткань. – Я виновен и чист*. Он не знает, как быть, не знает, стоит ли прощать ему всё это, позволяя уйти назад невиновным. Шёпот затихает, и только пальцы до сих пор привлекают внимание, и Кай даже представляет их – тонкие, музыкальные, красивые. Почему же он не может так легко представить лицо? - А по твоим рукам потоки крови невиновных. – Произносит он, и обречённо склоняет голову. Он не может, просто не может простить ему всё это, но и не хочет лишать жизни острием меча. Сегодня Кай почему-то хочет поддаться этим словам, откинуть себя, такого, каким видят его каждый день, каждый раз. Стены, пол – всё стонет в невыносимых муках, и руки отпускают его, безвольно соскальзывая вниз по постаменту на эшафорт. Он смирился, этот грешник ждёт, только вот его правосудие сегодня особенно долго медлит, а затем и вовсе шепчет: - Уходи. Невиновен. – Лёгкий шорох ткани, и Кай знает, что он действительно удивлён и не верит в своё счастье. Не спорит, не вопрошает это избитое «почему?», и всё вокруг взрывается голосами, отрицающими решение, считающими, что судья – куплен. Но чем он может быть куплен? Разве что этим сорванным шёпотом, с каждым разом становящимся всё более и более обречённым, будто человек чувствует приближающуюся гибель. Кай испытывал к нему только жалость, он чувствовал это горе собой, и не мог, просто вот так не мог сделать это, как и предыдущие разы обманывая всех, и себя в первую очередь в том, что чист, честен и может решать за других. В этом шуме ничего не понять, и только шаги, сначала неуверенные, а потом решительные, прочь, с грохотом открывающейся и захлопывающейся двустворчатой двери. Ну, вот и всё. Кай заносит меч, остриём на себя, признавая сам, что сдался, что был подкуплен этой бесконечностью, и обманулся во всём. Тот, кто выбирал его судьёй, видимо не заметил, что внутри давно растут ростки сомнения и медленно кончающейся веры. Он устал. Он тоже хочет хоть немного потерять над своей гармонией контроль, показав истинное лицо. - Кай-сан! – Его тормошат за плечо, и бедняге ничего не остаётся, только как вернуться в реальность, настигшей его уже в обеденный перерыв, в студии. – Совсем заработался. - Кай, мне нужно, чтобы ты просмотрел это. – К рядом стоящему Рейте, подходит Руки с ворохом каких-то бумаг и протягивает их, глядя в глаза, сквозь цветные линзы. Лидеру ничего не остаётся, кроме как вернуться в рутину, внимательно исследовать выданные вокалистом тексты, на предмет возможности создания из них полноценного трека. Однако, всё как всегда - очередные возможные хиты, очередная исповедь, пополам с загадками подлинности их содержания. Безупречно, не придраться. Вот только что-то не так с его словами, как и с обречённо сжимающими собственные предплечья руками. - Надеюсь, у нас будет хоть пара выходных? Жуть как хочется нормально отоспаться. – Недовольно бубнит Уруха, исподтишка глядя на Кая, словно только от него одного зависит, настанет ли долгожданный перерыв. Аой согласно кивает, и они принимаются обсуждать возможные поездки, теряя из виду то, что было дальше. - Руки, где такой синяк заработал? – Неожиданно интересуется Рейта, кивая на небольшое пятно, на руке. Одно, рядом другое, немного ниже третье... – Словно тебя кто-то за руки хватал силком. Пятерня прямо такая. Осторожное прикосновение к синякам, и Руки наконец обращает внимание, удивлённо возрившись на это. Задумывается на мгновение, и пожимая плечами, отвечает: - Понятия не имею. Просто заснул вчера над текстами за столом, и, видимо как-то приключилось… Он говорит ещё что-то, но Кай услышав это, переводит на него взгляд, и замирает, сжав пальцами бумагу до лёгкой помятости, выискивая подтверждение или опровержение своей безумной мысли в этих глазах. А в них ничего, совсем-совсем, кроме стены очередных линз, которые вокалист в последнее время зачастил носить. Но ведь такого не может быть. Не может, чтобы сон имел связь с реальностью настолько, что оставит след на ком-то. Безумное воображение? Они смотрят друг на друга и молчат. Только Кай снова слышит это "Виновен и чист" в своей голове, так явно и чётко, словно сейчас это произносят перед ним. - Что не так, лидер? - Тексты хорошие. Только вот на исповедь какую-то похожи. А в ответ лишь странное подобие улыбки, уголками рта и сухое «спасибо». Тонкие, музыкальные пальцы, осторожно забирают бумагу, а Кай понимает, что внутри него образовалась пустота – огромных размеров, такая же чёрная, как потолок в храме. Как одежды того, кто ставит кассету в его персональный магнитофон, чтобы воспроизвести музыку чистейшего безумия. Только оказывается совсем не для него.