Здесь, в мире темном и пустом

Это тяжелее всего, что она когда-либо делала. Нелегко сказать что-то подобное, будучи шаманом женщин из клана Урднот. Она просидела многие дни в удушающей темноте, где нечего было слышать, кроме собственного дыхания. Она прокопала себе выход сквозь гору голыми руками и осколком кристалла. Она сражалась — врукопашную и в перестрелках; как на тренировках, так и в смертельном бою. Она убивала. Она была почти что убита. Она купалась в молоке и змеином яде, и перенесла вызывающую галлюцинации болезнь, она зрела видения и изрекала их. Она предала своё имя костру (ритуал, существовавший также у шаманов-мужчин) и проглотила его обратно в себя, обсидианом и пеплом (ритуал, знакомый только шаманам женщин). Однажды она отбивалась от голодной стаи диких варренов, чтобы защитить нескольких детей, и лежала полумертвой от ран, и её сестры выхаживали её, пока она не выздоровела, — и всё это время она молчала, как и приличествовало её положению. Она была беременна своими собственными детьми — и все до единого родились мертвыми. Она сидела рядом со своими сёстрами, пережившими то же самое. Она выла в небо, поскольку это было легче, чем плакать. Это — тяжелее. Это — куда более утомительно. — Ева, — говорит Мордин, и она открывает глаза. (То, что он зовёт её «Евой» — очень по-салариански. Если отказаться сообщать своё имя другому крогану, тот, всего вероятнее, попытается выбить его из тебя — и то же самое можно сказать о батарианцах и большинстве турианцев. Люди или азари принялись бы ходить вокруг да около, избегая называть тебя хоть как-нибудь. Очень саларианское решение — выдумать что-то еще, чем можно тебя назвать. Она оскорбилась бы, не будь слишком удивлена, чтобы оскорбляться). — Доктор, — говорит она. Стоит ей открыть рот, как у нее в горле начинает першить, и ей хочется откашляться — и першение быстро становится зудом, а зуд превращается в дерущую боль. Она, впрочем, не кашляет, пока может. Невеликая победа — подавлять кашель, держать его в себе, превращая легкие в клетку и пленяя его в них, но по крайней мере на это она способна. Её тело ломит от боли, каждое движение и каждый вдох требуют усилий. Даже попытка сидеть прямо, сложив руки на коленях, для неё утомительна. — Как самочувствие? — он дважды моргает; веки скользят вверх по блестящим черным глазам. Как объяснить ему? Другие женщины, на которых экспериментировал Мэлон, уже мертвы, и она знает, почему — о, она знает. Избыточность встроена едва ли не в каждую биологическую систему, какая только может найтись у кроганов, и кроме того, они способны к регенерации. Если не убить крогана наповал первым же калечащим ударом, его станет практически невозможно прикончить. Вот почему, в конечном итоге, понадобился генофаг: невозможно было перебить живых кроганов, так что удар пришелся на тех, кто ещё не родился. Другие женщины-кроганы, умершие после экспериментов Мэлона, умерли не потому, что их органы не выдержали нагрузки, и не потому, что получили слишком серьезные повреждения. Кроганы умирают не так. Они умерли, потому что усталость опустошила их. Они умерли, потому что в конечном счете сдались. Они перестали сражаться. Они обрели покой. Шаман женщин из клана Урднот не превосходит их ни силами, ни жизнестойкостью, ни заслугами, ни удачей. Она просто слишком, трижды упряма, чтобы сдаться усталости, изъевшей её до костей. С каждым вдохом, с каждым глотком, с каждым ударом сердца она делает выбор: жить. И подобный выбор — как всякий выбор — имеет цену. Нет никакой возможности объяснить это саларианцу, чья жизнь горит, как лучина: ярко, быстро и коротко. Так что она отвечает: — Я в порядке, доктор. Он на мгновение наклоняет голову, но не упорствует, когда она не разъясняет ничего больше. — Тошнота? Мигрень? Судороги? — Ничего, чего я не могу вытерпеть. Моргание. — Не спрашивал, можно ли терпеть. Не прошу вежливости. Прошу необходимых медицинских данных. — Он останавливается, моргает вновь, его странный складчатый рот дёргается — как она подозревает, это должно означать веселье. — Тошнота? Мигрень? Судороги? Она не может удержаться от усмешки, и кашель, который она глотала, вырывается, наконец, наружу — начинаясь сухими резкими хрипами и вырастая во что-то такое, отчего она сгибается пополам. Мордин ждет несколько секунд, глядя, сможет ли она совладать с собой — и у нее это получается. (Вот еще кое-что: он даст ей несколько секунд, чтобы откашляться — чтобы у неё была возможность побороть кашель самостоятельно. Если у неё не получится, тогда он использует холодный спрей, от которого её горло онемеет и кашель прекратится. Но только тогда). — Легкая тошнота, — говорит она. — Никакой мигрени. Никаких судорог, кроме как в нижней части ног, но вряд ли это имеет отношение к делу. Он серьёзно разглядывает её. — Важна вся информация. — Совсем не вся, доктор. — Вся информация, — повторяет он столь твердо, что она смеется и едва не начинает кашлять опять. (Но не кашляет. Это еще одна небольшая победа. И за неё тоже придется платить). — Ну что же. Мои одежды натирают мне шею сзади. Можешь приписать это ко «всей информации». И, к её удовольствию, так он и поступает. (Вот почему она ему доверяет, пусть даже Рекс никогда этого не поймет. Рекс слишком сердит, чтобы понимать. Мужские особи, в некотором смысле, пострадали от генофага больше, чем женские, потому что скорбь женщин проста. И у женщин, по крайней мере, есть будущее: все женщины собираются вместе, чтобы взрастить единственного ребенка из тысячи, что они могли бы выносить. У мужчин нет никакого будущего, только вечное настоящее, только юноши и взрослые, но ни детей, ни беременности, ни даже твердого знания, удалось ли им вправду произвести ребенка. Подобное разделение никогда не было благом для кроганов: мужчины отдельно от женщин, дети отдельно от родителей, поколение за поколением. Они нуждались друг в друге, чтобы их история была цельной: и прошлое, и настоящее, и будущее). — Тебе нужен сон, — говорит ей Мордин, теперь его голос спокойный и успокаивающий. — Таблетку? Она знает: он спрашивает исключительно для проформы, поскольку, хотя он предлагает ей ежедневно, она ни разу не соглашалась на снотворное. Она очень устала, но не рискнет одурманить себя лекарствами, чтобы выспаться. Мэлон держал её под лекарствами куда чаще, чем наоборот. Мэлон... — Лучше спой мне, — отвечает она. Он вздыхает, преувеличенно-тяжело, хотя она знает, что это не входило в его намерения, и быстро моргает. — Королеву кроганов? — спрашивает он. — Нет, ты уже пел её сегодня, чуть раньше, — говорит она. — Спой мне что-нибудь новенькое. Она ложится и осторожно переворачивается на живот, принимая удобную позу: подогнув под себя руки и ноги, под защитой своего бронированного горба. Не то чтобы она нуждалась в защите — не на «Нормандии», не теперь — но после столь долгого нахождения в путах сама возможность устроиться в любимой позе кажется удовольствием и благословением. Она может слышать напряженное молчание его раздумий — а затем он начинает: — Я отдаю себе отчет в моем ужасном положении: Мне нужно ехать на Тучанку и давать там объяснения, Что с варреном, добытым там, я был не в силах справиться И должен это я признать, пока совсем не оскандалился, Ведь живность на Тучанке удалая и чудесная, Но от неё на Цитадели в толпах паника известная... Он поёт на собственный импровизированный мотив, демонстративно размахивая руками. Она закрывает глаза и улыбается. (Однажды она скажет ему своё имя. Однажды. Урднот Бакара — та, с кем считаются, та, кого знают, и та, кто должна нести бремя, возложенное на нее. Урднот Бакара — имя, которое шаман женщин из клана Урднот сожгла до пепла, становясь шаманом, а затем смешала с огненным стеклом и золой, проглотила и вернула внутрь себя. Урднот Бакара — старое имя, имя, которое кое-что значит. А что до Евы — у Евы нет прошлого. Ева может не беспокоиться ни о чем). — ...пусть варрен и непревзойден во врагоразрывании, но для подобных дел Совет не сыщет сострадания. Биение её сдвоенного пульса входит в один ритм с его пением, и шаман женщин из клана Урднот, по имени Бакара, по имени Ева... она засыпает, наконец, и спит крепко.