We might be dead by tomorrow

      — Мы вместе уходим в Неизведанное, когда вводим в пульсирующую вену очередную дозу. Я больше так не хочу, Беатрис, это слишком скучно. Я хочу улететь туда с тобой.       Беатрис вздрагивает. Она сидит около кровати на коленях, прислонившись к её бортику спиной. Между тонкими девичьими пальцами порхает, дёргается и трепещет, как испуганная пташка, ржавый шприц, грязный, испачканный кровью; Беатрис укалывает пальцы снова и снова, и из них алыми бусинами сочится кровь, облизывая и пачкая пустой несчастный шприц. Вдруг он выпадает из тонких девичьих рук, противно звенит и катится к стене, толкая и заставляя так же катиться по гладкому полу другие использованные шприцы. Беатрис мелко дрожит, испуганно и нервно озираясь по сторонам; а шприцы всё так же катятся по пыльному полу, сталкиваясь со стенами, ножками кровати, коленями Беатрис… Девушка поворачивается лицом к говорящему, пытаясь ухватиться за его силуэт расфокусированным взглядом пьяных глаз, и хрипло спрашивает:       — Вирт, ты… ты о чём?       — Беатрис, — юноша, лежащий дотоле среди гор смятого постельного белья, приподнимается и садится на кровати. — Я хочу летать. Мне слишком скучно искалывать себя этими глупыми шприцами и получать в награду самую малость — лишь маленький взрыв быстролётной эйфории. Мы достойны большего, Беатрис. Пташка. Разве ты не хочешь научиться летать?       — Ты научишь меня лишь падать, — Беатрис вздыхает. — Ты научишь меня умирать. Мне страшно, Вирт, и я признаюсь в этом. Мне страшно видеть, как ты меняешься. Я чувствую, что ты ничуть меня не любишь, Вирт. Скажи мне, Вирт: права ли я?       — Прости меня, Беатрис… Я люблю лишь мёртвое, — тихо отзывается Вирт, перебирая пальцами спутанные волосы возлюбленной. — Всё, что живо, безобразно. Всё живое движимо лишь пороками и инстинктами. У мёртвого же нет недостатков, мёртвое безмолвно и гармонично, мёртвое — это самое прекрасное, что есть на этом свете. Я и Грега полюбил лишь тогда, когда он перешёл во власть вечного царства красоты и безмолвия. Слишком быстро он к этой дряни пристрастился, слишком быстро он сгорел, понимаешь? Беатрис, прошу, не смотри на меня удивлёнными глазами, только пойми меня: мы оба, я чувствую, скоро сгорим. Мы сожжём все мосты между нами, мы и себя спалим, потому что нельзя по-другому. Давай же как можно быстрее потушим пламя, которое горит в наших телах. Давай сохраним наши чувства — иначе они превратятся в прах.       Он слишком много врёт, думает Беатрис, он обводит меня вокруг пальца каждый чёртов день, но хочет, чтобы я ему доверилась. Что его так меняет: дурь, которую он курит, дрянь, которая течёт по его венам, или он правда настолько сошёл с ума, что хочет умереть вместе с ней?       — Давай, — тихо шепчет Беатрис и встаёт с колен. — Давай полетим, Вирт, давай полетим в Неизведанное. Вместе, — холодные руки юноши скользят по разгорячённым рукам девушки, касаются её шрамов в форме крыльев и птичьих перьев, которые он сам вырезал на её тонких руках; он помнит, они очень-очень долго кровоточили, их приходилось часто перевязывать бинтами и менять их чуть ли не каждые пять минут. Зато теперь эти шрамы выглядят как произведения искусства, думает Вирт и любуется ими, прижимает ладони Беатрис к лицу и улыбается: покрытые коростами руки его любимой так похожи на крылья, которыми взмахнёшь — и с лёгкостью взлетишь ввысь. — Я покажу тебе дорогу туда.       — Как насчёт последней дозы? Последней радости в этой жизни? — Вирт встаёт с кровати и уходит в сторону кухни, шаркая ногами. Едва слышно, как рвётся бумага упаковки; как растворитель капает в шприц, и новое вещество, несущее в себе волны наслаждения, шипит, бурлит, словно что-то приговаривает. Через минуту Вирт возвращается обратно, к Беатрис, всё так же сидящей на полу, со шприцем в руках. — Один на двоих, — поясняет юноша, стуча по прозрачной части сосуда и садясь рядом с девушкой. — Дай руку.       Беатрис подаёт Вирту руку и чувствует, как его ледяные костлявые пальцы очерчивают силуэты шрамов-крыльев, рытвин от толстых и ржавых игл; как Вирт щупает бирюзовую венку, слегка пульсирующую от ожидания. Как руки Вирта дрожат мелко и тревожно. Вдруг кожа резко рвётся, игла врывается в вену и распространяет по ней наркотик жгучей, мощной струёй. Вирт никогда не вводил иглу осторожно, нежно; он сгорал от нетерпения — ему скорее хотелось уйти в Неизведанное, встретиться с Грегом вновь, слушать его осточертевшую песню про картошку и сиропчик. Всё снова повторится. Только исход будет другой.       Беатрис шипит, улыбается, плачет, смеётся и смотрит на Вирта: бледный-бледный, худой, раскрасневшиеся глаза навыкате, сумасшедший взгляд — взгляд творца, который видит, что всё, над чем он годами трудился, рушится в одночасье. Её Вирт. Ей кажется, что нет в мире никого прекраснее такого Вирта — болезненного и слабого до боли. Вирт полупрозрачный, Вирт такой чудесный в объятиях смерти. Мысли Беатрис перепутанные, несвязные, они танцуют до боли в голове, до пульсации капилляров, говорят глупости, просят полететь как можно скорее. Не время, думает Беатрис, ещё не время.       Шприц наполовину пуст, и девушка принимает его из рук Вирта. Она аккуратно, почти невесомо, нащупывает вену, руки Беатрис со шприцом словно порхают, грациозные в непроизвольной дрожи. Беатрис осторожно, неспеша вводит жидкость в кровь, а Вирт изнывает, дёргается, стонет и умоляет девушку ввести заветную дозу чуть побыстрее — он не может терпеть, ему нужно получать всё и сразу; тем более, это его последняя доза, последний оплот счастья в этом сером мире…       За спинами подобно крыльям хлопают двери, под ногами пестрят бесконечные ступени, руки скользят по ледяным поручням, изредка впиваясь в них ногтями от приятного головокружения. В воздухе витают клубы серой душной пыли, танцуют в блеклых лучах солнца, облизывают облезлые стены. Дверь, ведущая на крышу, протяжно скрипит и открывается. А Беатрис смеётся и тянет Вирта всё ближе и ближе к краю плоской крыши старого многоквартирного дома, крутится вокруг возлюбленного, неуклюже танцует, напевая какую-то глупую песенку. Кажется, что им с Виртом, танцующим на крыше, ещё жить и жить, но глаза их застланы пеленой ужаса и грусти. Так жить больше нельзя. Такая жизнь как мучение.       В чём смысл жизни? Ответ дать раньше было невозможно: он, наверное, был либо слишком сложным, либо чересчур простым. И Вирт знает теперь, в чём смысл. Смысл в смехе Беатрис, в её рыжих волосах, в её шрамах и в том, как она танцует, как она разговаривает и как она молчит; в том, как она целует его холодные пальцы и как она держит шприц; в том, как она отчаянно смотрит в глаза шальной смерти, которая пришла слишком рано. Слишком рано.       Но Вирт знает: слишком поздно. Слишком поздно отворачиваться от своего выбора, слишком поздно уходить и просить прощения за угробленные, испорченные жизни. Поздно говорить, что он был неправ, поздно отговаривать Беатрис от полёта в бездну. Да это и не нужно.       Сейчас самое время умереть. Нужно запечатлеть самих себя в фотоплёнке времени такими, какие они есть сейчас: смешные и отчаявшиеся. Нужно заспиртовать эти рыжие волосы, эти крылатые шрамы, этот тонкий профиль и светлую кожу в бесконечную колбу человеческих жизней. Беатрис такая светлая, тёплая и до боли родная, что её не хочется делить с этим миром. Не хочется отдавать её на растерзание страшному зверю по имени Жизнь, и единственный способ сохранить её, хрупкую и нежную, оградить от всех ужасов и кошмаров жизни, — убить её. Другого выхода нет.       — Беатрис, — Вирт зовёт робко, тихо, подавленно, — тебе не страшно?       — Ничуть! — девушка спокойно прогуливается по краю крыши, её волосы развеваются на ветру и играют с ним, причудливо извиваясь. — Мне не страшно, Вирт, потому что когда я умру, я буду с тобой. Мы будем рядом, и уже навсегда — я буду знать, что мы никогда не расстанемся. Смерть будет нашим священником, Вирт, она свяжет нас узами сильнее брачных.       — Ты не думаешь, что ты совершаешь ошибку? — Вирт мелко дрожит, он почему-то чувствует вину перед хрупкой девушкой в тонком летнем сарафане голубого цвета — ветер пронизывающий, на крыше холодно, но Беатрис стоит на краю одна, не прижимается к Вирту, не ищет тепла. Возможно, она знает, думает Вирт, что я не могу дать ей ничего, кроме наркотика и смерти.       — Нет, — Беатрис улыбается. — Я больше не могу транжирить время и оставлять на сердце новые раны — старые болят ничуть не меньше. Вирт, пожалуйста, Вирт, скажи мне, что мы умираем не напрасно! Не говори — обними меня, поцелуй, сделай всё, что в твоих силах! Или… Вирт, ты… ты боишься?       Вдруг Беатрис чувствует, как Вирт прижимает её к себе, чуть ли не душит её своими объятиями, целует тревожно и отчаянно, а его плечи дрожат будто в плаче. Он осознаёт — он вынужден прервать её дыхание, ведь мёртвой и холодной Беатрис будет так прекрасна… Он вынужден. По-другому нельзя.       — Ты сумасшедший, Вирт! — Беатрис улыбается, словно не она на волоске от смерти. Словно не она жертва. Словно это не она. — Давай сделаем это быстрее. Мы не прощаемся, Вирт, мы встретимся там. Я обещаю.       Беатрис разрывает объятия и подходит к краю крыши. Она поворачивается к пропасти спиной, а на лице сияет улыбка — ведь Беатрис знает, она чувствует, что её милый Вирт будет с ней, с ним ничто не страшно, с ним даже смерть приобретает вид весёлого торжества. Её волосы развеваются и хлещут её тонкое веснушчатое лицо, тонкий сарафан надувается на ветру, словно паруса — и Вирт понимает, что на самом деле нет ничего прекрасней жизни, и пока жива Беатрис, жив и смысл существования, живы чувства и радости, которые она унесёт за собой. Вирт не хочет её останавливать, он понимает, что по-другому нельзя, и говорит ей лишь одно:       — Лети.       И Беатрис летит. Отталкивается босыми ногами от холодной бетонной плиты, встаёт на носочки, как красавица балерина, теряет точку опоры — и устремляется вниз. Скорость в её сердце, скорость в её волосах, и кажется, что вырастают крылья, ведь она видит Вирта. Он летит следом за ней с распростёртыми руками. Словно птица. Не соврал, думает Беатрис, мой дорогой Вирт полетел со мной, он рядом, он сделал то, что сказал. Он не соврал…       По жилам Беатрис течёт наркотик. А может, Вирт — и вовсе не Вирт, а всего лишь галлюцинация, глупое видение загубленного мозга?