Мой милый Моска

Мой милый Моска, в последние дни я все чаще вижу перед собой твое лицо. Не наших Нано, Кастроне и Андрогино - и я говорю «наших», потому что ты был равен мне в наслаждении их искусством и вообще привольной жизнью. Лишь твои черты стоят перед моим взором ночью и днем, когда я леденею от холода и смертного страха, и когда меня изводят жар и лихорадка. Мой Моска, жив ли ты еще? Признаюсь, прощание наше не было мирным, но хотя я продолжал разыгрывать комедию перед достопочтенными судьями и их подпевалами, этими ревнителями благочестия, сердце мое сжималось от тоски при мысли об ужасной судьбе, ожидающей тебя. Если ты все еще остаешься на этом свете, обошедшемся с нами так жестоко, то тело твое, верно, иссохло от тяжелой работы и голода, твои кудри, своим непослушанием выдающие ядреную кровь простолюдина, поредели, а так холившие меня руки покрылись волдырями, и каждую милю, что проходит твоя галера, ты оплачиваешь своей кровью и соленой влагой, исходящей из мозолей. Милый Моска, кто смотрит теперь на твой профиль, который не восславил бы ни единый античный скульптор, чью участь облегчают твои остроты, твоя ловкость? Шутишь ли ты еще, мой верный спутник? Спросить бы тебя, в самом ли деле ты был мне верен? Я все больше сомневаюсь в виденном и слышанном, образы и звуки роятся вокруг меня, не щадя ни ночью, ни днем. Моска, Моска, в самом ли деле ты любил меня так, как говорил об этом? Умер бы ты за меня, Моска? Все эти вороны и стервятники, все, приносившие нам подарки, так тешившие нас - как ты умно водил их за нос, как потешался над ними, и я потешался с тобой. Был ли я для тебя одним с Корбаччо, Корвино, Вольторе? Ужели ты обдурил меня, а я и не заметил, ослепленный, как были они ослеплены? Мои глаза покрыты гнойными корками, порой слезы кипят под веками, не способные пробить сию отвратительную стену. Я вспоминаю твои легкие пальцы, и влага наконец струится по моим щекам, по бороде, давно не стриженной, и быстро высыхает в холодном воздухе. Порой я верю в твою подлость, твою прекрасную, ослепительную подлость, очаровательную, невыносимую до боли. Моска, всего красивее ты был, когда отбривал вившихся над тобой стервятников, заполучив мое богатство. Как ты язвил их, мой милый, милый Моска, как бледнели они от твоих слов! И когда я проникаюсь ненавистью к твоему предательству до глубины души, навстречу ей поднимается протест. Нет, Моска, я не верю, что ты разыграл всю пьесу ради денег, не ради меня. Ты златолюбив, что есть, то есть - но разве плохо тебе было при мне? Разве мог ты измыслить наслаждение, не испробованное нами, невозможное для тебя, пока ты был приживалом - до чего мерзкое слово, нет - верным моим помощником, спутником, луной моей, ярко сияющей лишь благодаря моему сиянию? Разве ты знал в чем-либо отказ? Нет, Моска, я не верю, что стал жертвой твоего коварства. Пускай я побежден игрой случая, изменчивостью счастья - но низко обвинять тебя в обмане. Низко и, признаюсь, горько. И если воспоминания о твоей дружбе, твоем лице, исполненном тихой задумчивости в секунды, когда ты не юлил и не играл, твоей находчивости и смелости, твоей жадности до всех наслаждений жизни, до всех ее потайных соков, до ее мозга, что мы высасывали из нее, как из бедренной кости - если это освещает мои дни, проведенные в одиночестве, холоде и болезни (голод я, милый Моска, уже почти не чувствую, и это большое облегчение.), то я согласен верить в них так же свято, как в Богоматерь и Сына ее. Мой милый Моска. Мой милый Моска. Мой милый Моска. Золото мое.