Белые лилии

Сколько себя помнил, он не любил белый цвет. Цвет надежды. Цвет невинности. Цвет счастья. Цвет радости. Чистый свет. Нерукотворное добро во всей красе. Праведность. Справедливость. Честность. Лилии цветут, являя миру свою белизну и источая свет. Белый. Свет. Безликий и раздражающий. Цвет… жертвенности. Которой у него никогда по-настоящему не было. Все его жертвы, все подвиги не ради нее, а ради себя. Ради своего искупления. Белые лилии утвердительно кивают венчиками. А она… Она повод. Она причина. Она — его боль, его рана, что никогда не заживет, его память, что не даст забыть. Белые лилии укоризненно покачиваются на ветру. Их белоснежность, нежность и беззащитность — немой укор его черноте, и ожесточенности. У него нет совести. Но что тогда гложет его изнутри? Что терзает и без того истерзанную, изодранную на мелкие клочки душу? Что не дает ему забыть? Что не дает ему забыться? Белые лилии не дают ответа, покачивая своими невинными бутонами. У него нет права на искупление. Потому что недостоин. Потому что нет прощения. Прощение — это роскошь, которую он отвергает, но все равно желает как бедняк самый крупный алмаз в мире, как старик безвозвратно утерянную молодость. Белые лилии молчат, едва шевеля лепестками на ветру. Надежды нет. Не потому, что он не имеет на нее права. А потому, что ее нет априори. Ее не существует. Ибо она мертва. Мертва как и он, презревший жизнь и все ее краски. Ради себя. Ради нее. Ради гордого страдания. Ради жестокой казни самого себя длиною в жизнь. Где он сам судья, сам обвиняемый, сам палач. Но не адвокат. Ибо он не достоин оправдания. У него нет права на защиту. Белые лилии грустно поникли, уронив головки. Он сам себя казнил, лишив права на надежду, любовь и… прощение. Справедливо. Но почему тогда ему чужда эта справедливость? Почему все его существо противится этому? Потому что он терпеть не может эту справедливость, которая всегда пренебрегала им. Им, кто жаждал этой справедливости больше, чем кто-либо другой. Белые лилии по-прежнему не дают ответа, просто колышась на ветру. Она любила эти цветы. Они больше других шли ей. А он… он любил ее. И будет любить. Всегда. Он вздыхает, горько и тяжко, запахивается в черную мантию, — пожизненный траур по ней — склоняется к самому безжизненному цветку и приподнимает хрупкую головку к свету. Цветок оживает, тянется вверх и, кажется, будто благодарно шелестит. Если бы можно было все также исправить… Белые лилии источают легкий, едва уловимый сладкий аромат. Но ему даже этот запах кажется с привкусом горькой полыни. Окинув в последний раз взглядом ненавистные и в тоже время такие любимые цветы — живое напоминание о ней, он уходит, не заметив среди этого великолепия одну единственную белую маргаритку.