Odero si potero, si non, invitus amabo

Под быстрыми шагами хрустит покореженный и рассыпающийся асфальт. На нем — грязь и пыль, потеки ворвани и экскременты вездесущих крыс. Ветер с моря — жалящий лед приближающейся зимы — приносит с собой запах тухлой рыбы, крови, сочащейся из гигантских туш левиафанов, безжалостно выброшенных на берег. Он доносит отголоски разговоров китобоев, их смех и жестокий азарт человека, победившего более крупного противника. Громкий стон пойманного кита даже отдаленно не напоминает легендарное пение — скорее мучительный плач агонизирующего существа, понимающего, что смерть быстрой не будет. Но эти звуки, раздирающие глаза, все равно назовут песней, предсмертной песнью левиафана, и закаленные китобои будут наслаждаться этой мелодией, наблюдая за покачивающейся на стальных тросах тушей морского божества. Этот город провонял чумой и ворванью. Едва ли не в каждом переулке, в каждом пустом доме громоздится гора из трупов. Кто-то из них уже разлагается, кто-то — еще дышит. В воздухе витает сладковатый запах тлена и гнили, химикатов и жидкого электричества — адская смесь, вызывающая привыкание. Еще нет и шести часов, но в городе сумрачно, как поздним вечером. Солнце, если оно еще не задохнулось от смога, было надежно скрыто за тяжелыми серыми тучами, грузно ползущими по небу, так низко, что казалось, будто сейчас они заденут смотровые башни. Дануолл, что б его. Дауд ненавидит этот город. Он притерпелся, привык и стал здесь тем, кто он есть. Но он никогда не полюбит его. Отчасти ему даже хочется посмотреть, как этот город захлебнется собственным смрадом. В Дануолле вечно холодно. Летом пейзаж меняется лишь незначительно — сквозь разломы в бетоне пробирается желтушная, нездорового вида трава, да и мир будто бы светлеет на пару тонов. Костры горят всегда. Возле них греются, готовят, трахаются. В них бросают трупы и неугодных. В Дануолле холодно всегда. Во всяком случае, Дауду. Канализации, вентиляционные трубы и продуваемые со всех сторон крыши домов — его частые места обитания, это то, как он должен существовать, как жить и как сдерживать дрожь до желваков на щеках. Ветер треплет бордовый макинтош. Такие носят предусмотрительные аристократы, готовые в любой момент отправиться на бал, где точно будет много танцев и вина, льющегося через край. Такой носит Дауд. Только он пока еще не проливает вино и не ходит на балы. В качестве гостя, во всяком случае. У всех свои причины. Затопленный квартал, как ни странно, действительно затоплен; хотя, казалось бы, в этом городе, где все наоборот, где убивают больных и лечат здоровых, где пытают невинных и улыбаются преступникам, уже и не может быть такого совпадения. Но оно есть, и по ночам от воды поднимается густой туман, в котором легко спрятаться и раствориться. Дауд держит свою паранойю в узде, четко разграничивая, где заканчивается осмотрительность и начинается страх. Он не боится умереть, ему просто хочется пожить еще немного. Хотя бы ради того, чтобы посмотреть, как закончится эта история. Корво сбежал и теперь скрывается где-то в одном из сотен заброшенных кварталов. А может, он уже идет по его кровавому следу, готовый воздать по заслугам. Иногда Дауд почти физически чувствует холод смерти за спиной, но на поверку она каждый раз оказывается всего лишь Чужим, кривящим омертвевшие губы в злой насмешке. Дауд предан, беззаветно предан своему богу, пусть и называет его «черноглазым ублюдком». Он бы умер, если бы тот приказал, но Чужому плевать на его жизнь. Он потерял к нему свой интерес, найдя более забавную игрушку. Его не гложет обида, нет, он знает, что такое Чужой. То, что он испытывает — это алчное чувство собственности, ревности и молчаливой ярости. Дауд помнит, сколько дней назад он в последний раз виделся с Чужим. Двадцать один день. Погрешностей нет. С ним плохо, от одного его вида Дауда начинает тошнить — слишком сильно отвращение к этому скучающему существу. Дауд не переносит его равнодушного тона, намеков на слабость и старость; хочет, чтобы тот, наконец, оставил его в покое, но в голове каждый раз всплывают жалящие слова. «Я в тебе разочарован». Дауд горько усмехается, и перед глазами вновь встает Джессамина. Ее тонкая шея, гладкая вздымающаяся грудь под накрахмаленной рубахой, блестящие застежки корсета. Он помнит каждую мелочь, каждую латунную завитушку. Помнит, как его собственная рука, помедлив секунду, вонзает клинок в ее живот. Он слышит треск разрываемой ткани, придушенный вскрик и возню своих подопечных на фоне. Кровь на черных перчатках — почти до локтя. Он не помнит ее лица в тот момент. Не знает, горел ли ее взгляд укором или гневом, страхом за дочь или болью. Он не смотрел в ее глаза. Впервые, исполняя заказ, он не смотрел в глаза своей жертве. Он не отдал ей даже этой чести. Возможно, потому, что знал с самого начала, чем это обернется. Реками крови, выплеснувшимися на улицы, словно помои, хаосом и смятением горожан. Знал, и все равно пошел на это, пренебрегая собственным предчувствием. Дауд хрипло смеется и смотрит на свои ладони. На левой руке тускло блестит метка его жестокого божества. Чужой разочарован в нем? Дауд сам разочарован в себе. Он не раскаивается, но сожалеет, и это сожаление отправило его на поиски таинственной Делайлы. Он не исправил свою ошибку, — прошлое не вернешь, даже имея метку бога. Дауд искупил свою вину — не перед Джессаминой, не перед Эмили, даже не подозревающей о том, что ее в очередной раз спасли, не перед Корво, которого пытали вместо него, но перед — империей, которая, он уверен, лорд-протектор постарается, совсем скоро увидит свою маленькую правительницу. Это искупление иронично осталось еще одной тайной, известной разве что мертвецам. И Чужому, но и тот промолчал, словно навсегда покинув своего подопечного. Чтобы потом неожиданно появиться. Вот только Дауд отвернулся на минуту, заряжая револьвер, а поворачивается, уже встречаясь взглядом с Чужим. Дауд шумно выдыхает. Чужой молчит, только чему-то улыбается гнидливой улыбкой. Его глаза — расплавленный обсидиан и липкий деготь. Бездна кружится вокруг него едва заметными клубами дыма. Его бог. Он здесь. Внутри Дауда все подрагивает, как натянутая струна. Зачем он пришел? Его не было, когда Дауд стоял у алтаря святилища и, украдкой от Чужого, — что за нелепость! — целовал свою метку. Его не было, когда Дауд возвращался в убежище после бойни с Бригморскими ведьмами, кашляя кровью и едва переставляя ноги. Убийца не жаловался. Он знал, что потерял милость своего бога. Знал, что заслуживает каждый свой шрам и каждую каплю пролитой крови. Вот только зачем он пришел сейчас? Чужому стало скучно и он решил поиздеваться? Раздражение, смешиваясь с чем-то, чему убийца не знает названия, выражается в непереносимом желании ударить его. Ему хочется вмазать ему со всей силы, закричать или уйти. Но Дауд уже не мальчик, поэтому не делает ничего из перечисленного. Время идет на минуты.  — Чего тебе? — наконец не выдерживает этой пытки Дауд. Чужой подходит к нему, почти по-человечески, но совершенно неслышно, и кладет ладонь на его плечо. Прикосновение холодит кожу сквозь ткань и отдается электрическими разрядами по всему телу. Метка на руке ослепительно сияет, отзываясь на хозяина, и Дауд заводит ладонь за спину. Так близко, сейчас ему хватило бы несколько секунд, чтобы выдернуть кинжал из потайного кармана и распороть ему глотку. Если бы Чужой не был богом. Он усмехается, и Дауд вспоминает, как легко тот читает чужие мысли.  — Ты как всегда кровожаден, мой дорогой Дауд. От этого обращения Дауд дергает бровью, но не может решить, нравится оно ему или нет. Впрочем, желание разложить Чужого на атомы немного уменьшается. Чуть-чуть.  — Я пришел сказать, — Чужой легко ведет ладонью по его шее, и у Дауда встают на загривке волосы. Напряжение, словно желе, настолько ощутимое, что его можно было бы разрезать клинком. Это утомляет, невозможно долго смотреть в эти нечеловеческие глаза, словно провалы в бездну, но отвести взгляд — значит проиграть, а Дауд не привык проигрывать. Даже своему богу.  — …что доволен тобой, — заканчивает Чужой почти игриво. От неожиданности Дауд несколько раз моргает. Ноги становятся непростительно слабыми, и он быстро освобождается от захвата божества и опирается о стол. Чужой смеется в его голове.  — Ваши игры такие забавные. — Хватит издеваться, ублюдок, — огрызается Дауд, но получается совсем не так грубо, как он хотел. Чужой посмеивается, опирает руки о стол по бокам от Дауда. И медленно, не сводя клубящихся тьмой глаз с меченого, будто объясняя ребенку, говорит:  — Я никогда не бросаю тех, на ком лежит моя печать. Это почти то, что Дауд хотел услышать после стольких месяцев равнодушия, когда он окончательно убедился в том, что Чужой покинул его, что он больше не нужен ему, что он перестал представлять «интерес». Только это звучит, как тонкая ирония, потому что меченых у Чужого — семь. Это звучит насмешкой, потому что Чужой никогда не вмешивается в ход истории, с любопытством наблюдая за своими игрушками. Это звучит… жалко. Это почти то. Но этого чудовищно мало. — Жадный человек, — журит его Чужой. — А ты — жадный бог, — выплевывает Дауд. Тебе недостаточно меня. Ты хочешь, чтобы тебе принадлежали все. Мысль звучит так оглушающе четко, если бы была сказана вслух. Дауда трясет от злости, его нервирует вся эта ситуация, Чужой, пришедший то ли объясниться, то ли посмеяться. А ведь Дауд — самый преданный его последователь. Только он сделал бы все. Если бы Чужой захотел это "все". Ассасин знает, что не заслуживает милости, но ведь так хочется, хочется. Чужой открывает рот, наверняка собираясь сказать очередную пакость, но его предупреждают. Секунда уходит на то, чтобы вдохнуть, как перед прыжком в ледяную воду, а потом Дауд рывком подается вперед, впечатывая в чужие губы злой поцелуй. Чужого сразу оказывается слишком много. Его губы — физически — всего одни, но Дауда не покидает ощущение, что он целует тысячу человек сразу. Дауд целует саму Бездну. Чужой, помедлив, отвечает, и Дауда накрывает острое чувство нереальности происходящего. Его божество наконец-то с ним, в его руках. Он отзывается на его прикосновение здесь и сейчас, а не равнодушно следит из Бездны, и то не за ним. По хребту бегут мурашки от собственного святотатства, злость не утихает, но к ней добавляется трепещущее благоговение, заставляющее немного расслабить мертвую хватку. Совсем немного, потому что Чужой — слишком иллюзорен, слишком легко может растаять дымкой. Чужой — жидкое электричество, трещащее вокруг него; его запах — пары ртути и глубинная соленая вода — забивается в глотку, мешая дышать. Его руки спокойно лежат на поверхности стола, но одновременно нежно сдавливают шею, до голубых искр под веками нажимают на глаза. Они сползают на спину, кончиками пальцев царапают внутренности. И все одновременно. Он будто бы обнимает кусает целует его со всех сторон. Дауд чувствует его каждой клеткой тела. Дыхание заканчивается тут же. Дауд отстраняется, и Чужой, распустивший свои эфемерные щупальца, резко втягивает их обратно, превращаясь в одного чересчур реального человека. Когда Дауд открывает глаза, чёрные лужицы напротив подернуты томной поволокой. Сердце пропускает пару ударов.  — Право, ещё ни один смертный не позволял себе такого, — шепчет Чужой, безумно улыбаясь. С такой улыбкой — убивают; от нее Дауду хочется сбежать куда подальше, но вместо этого он только грубовато интересуется:  — И что? Губы Чужого сжимаются в тонкую полосу. Бог уже не смеется, только механически гладит его шрам, пересекающий правую часть лица. — Вот за это я однажды выбрал тебя. Брать все — и не отдавать ничего. Он наклоняется к нему и целует в лоб, как покойника. А затем без прощаний растворяется в искаженном пространстве комнаты. Дауд с рыком сметает со стола кучу бесполезного хлама. На пол летят желтоватые бумаги, гильзы и полупустая бутылка красного тивианского, тут же разлетевшаяся на окровавленные осколки по полу. Он искупал бы весь город в крови, если бы это изменило хоть что-нибудь. Дауд ненавидит Чужого почти точно также, как Дануолл. Вот только это то, без чего он уже не может обойтись.