* Прошедшее и настоящее гибнут — я наполнил их, потом исчерпал, А теперь заполняю ближайшую впадину будущего. *
Чарльз приподнял бровь, закрыл книгу и вернул её на стол. — Каждый раз открываю наугад, — сказал он, полуобернувшись к Эрику, — и каждый раз безрассудно надеюсь, что там будет что-то более жизнеутверждающее. Эрик сверкнул улыбкой. Он соизволил приподняться и сесть в постели, стратегически полуприкрывшись шёлковой простыней, и теперь лениво взирал оттуда на бегающего по комнате в одном халате Чарльза. — Меня всегда умилял и восхищал твой оптимизм, друг мой, — ответил Эрик. — Но в этот период моего существования жизнеутверждающей литературы ты здесь, пожалуй, не найдешь. Бровь Ксавье снова характерно изогнулась. — Я не заметил в тебе меланхолии, — сказал он. — Чему, кстати, очень рад. Эта когда-то частая гостья, похоже, уже давно не обременяла нас своим присутствием. — Ты прав, — Эрик пригладил рукой взъерошенные после сна белые волосы. — И в этом кроется ответ. У меня все хорошо. У меня есть Геноша, дети, ты, — он протянул руку, и Чарльз в очередной раз не нашёл в себе готовности отказать. Он пересёк комнату и вложил ладонь в ожидающую ладонь Эрика. Эрик снова улыбнулся, привлекая его к себе. — Поэтому я не хочу терять бдительность. Не хочу забывать ошибки и горе прошлого, которые внесли свой вклад в того человека, которым я являюсь. Не хочу терять из виду то, что ещё не у всех всё так радужно. И у меня все ещё много работы. Ради них. — Ха, много работы! То есть, выманивать тебя из постели следует не кофе, а Уитменом? — усмехнулся Чарльз, позволяя халату вновь распахнуться, пока Эрик укладывал его на спину. — Королям тоже положены выходные, — твердо сказал Эрик.* По-твоему, я противоречу себе? Ну что же, значит, я противоречу себе. (Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей.) *
Чарльз снова стоял у стола, и листал чёртов томик чёртового Уитмена. После утреннего секса он принял душ и переоделся, и теперь слушал приглушённые звуки воды из ванной, которую сейчас занимал Эрик. С другой стороны — из окна — слышалось не менее умиротворяющее журчание фонтана в саду. Пели птицы. Люди, по-видимому, спали — каждый раз, когда Чарльз подходил к окну или высовывался из дверей королевских апартаментов, ему не встречался ровным счётом никто. И когда Эрик, наконец, вылезет, Чарльз планировал выразить ему своё недоумение ленью его подданных. Но притягивала Чарльза не книга. Его взгляд то и дело поднимался от неё и скользил по ровной шеренге фотографий в рамках на полке. Вот Ванда, позирует в скромном, но богато расшитом красном платье, и золотая рамка фотографии под стать. Вот Пьетро, его поза зеркально отображает позу сестры, и рамка такая же, но серебряная. Вот Лорна, смотрит прямо, глазами отца. А на четвёртой фотографии Чарльза начала одолевать смутная тревога. Он не мог вспомнить, как зовут этого мальчика. Джек? Сид? Вот какое ощущение называют «будто кто-то прошел по моей могиле», подумал Чарльз. Резко заболела голова. Он провёл рукой по лицу, зажмурился, с силой ущипнул переносицу. Мало ли, он сказал себе, мозг — сложный механизм, бывает, что он даёт сбой. Тем более, что Чарльзу приходилось много работать с Церебро в последнее время. Надо выпить еще чаю, успокоиться, и подумать снова. Чаю они попили — Эрик как обычно заварил его сам, не вызывая прислугу. Он рассказывал о передовой, экологически-чистой Геношианской индустрии и том, как он собирается представлять её на предстоящем всемирном саммите по устойчивому развитию. При других обстоятельствах Чарльзу было бы даже интересно, но сейчас он слушал вполуха. Его внимание то и дело возвращалось к четвёртой фотографии. Кем же был этот мальчик? У Эрика совершенно точно было только трое детей. Кто четвёртый? Дэниэл? Лукас? Почему вспомнить так сложно, и почему размышления о нём сопровождаются этим жутким чувством и нарастающей мигренью? Ладно. Если он не может разобраться сам, почему бы не спросить того, на чьей полке вообще-то стоит эта фотография? — Эрик, — начал Чарльз, — извини, что перебиваю. Этот вопрос может показаться странным, но не мог бы ты сказать мне... Он запнулся. Дух буквально перехватило паническое ощущение, что если он задаст этот вопрос, то обязательно произойдёт нечто ужасное. Прямо сейчас. Он ясно чувствовал: этого пресловутого слона в комнате следует продолжать игнорировать. Даже не думать о нём, и уж точно не выносить на обсуждение. Просто продолжать получать удовольствие от жизни, пока она... не разлетелась вдребезги, да, именно так. Чарльз был реалистом. Он никогда не боялся примет и прочих паразитических, как он считал, иррациональных предрассудков. Поэтому сейчас он был уверен, что это не внезапное суеверие. Это были знаки, которые посылало его подсознание. И черта с два он будет их игнорировать. Но подойти к этому можно менее в лоб: — ...не мог бы ты сказать мне, где дети? — закончил он. Эрик посмотрел на него с удивлением. — К этому часу они уже должны были встать и позавтракать, так что, скорее всего, где-нибудь гуляют. А почему это тебя беспокоит? — Я не чувствую их присутствия поблизости, — ответил Чарльз, и это было недоговоркой столетия: не только их он не чувствовал. Нет, они с Эриком не были в полном вакууме — где-то за стенами, он знал, есть и другие люди. Но они не показывались, и чем больше Чарльз пытался сконцентрироваться на них, тем больше болела голова и подступала всё та же тревога. — Лорна часто читает в саду, — нахмурился Эрик. Он поднялся из-за стола и направился к окну, рассеянно проходясь взглядом по полке с фотографиями.* И следом за мною — другие, и связь между ними и мной, Реальность этих других, их жизнь и любовь, и слух, и зренье. *
Эрик не дошёл. Вдруг остановился, покачнулся. Наблюдавший за ним Чарльз видел его внезапно осунувшиеся плечи, почувствовал его беспокойство и недомогание. Чарльз подскочил, подталкиваемый чужой тревогой помноженной на свою. Обойдя Эрика, Чарльз увидел, что тот прикасался к своему лицу, и теперь смотрит на свои окровавленные пальцы. Он был бледен, как мел, и у него шла носом кровь. Вот оно, подумал Чарльз. Все неминуемо рушится. И — боже, нет, только не Эрик, единственный, кто был здесь настоящим, кроме него. — Эрик! — Чарльз успел схватить его, поддержать, пока Эрик доставал носовой платок. На ярком свету, лившемся из окна, блеснула золотая вышивка с гербом Дома М, и затем потемнела, насквозь пропитавшись кровью. Промокать её оказалось бесполезно — кровь хлынула из ушей и глазниц, и Эрик осел у Чарльза в руках. Чарльз опустился на пол, прижимая Эрика к себе. Окружающие декорации схлопывались, как картонные коробки, но ранили, как осколки стекла, срезая слои реальности. Вдребезги. Теперь он помнил, что уже видел, переживал это раньше. Это ведь он сам убил Эрика, и из извращённого милосердия создал для него утопическую иллюзию, чтобы скрасить агонию — и чтобы отвлечь. Самый любимый его друг, самый ужасный его враг. Что это за ад, в котором приходится проживать его смерть в сотый раз? Чарльз всё ещё не верил в мистику, но верил в справедливость. Пожалуй, он это заслужил.* Пускай я распался на атомы, пусть каждый из нас распался, — мы все — частицы этого строя. Так было в прошлом, так будет и в будущем *
— Мистер Хэллер, пора принимать лекарства, — сказала тюремная медсестра. Легион открыл глаза. Его веки были красными и распухшими от слез, а взгляд все ещё дезориентированным. — Да, — прошептал он, и его глаза забегали. — Да-да, конечно. Когда медсестра подошла, запахло палёным, и она остановилась, подозрительно втягивая носом воздух. Легион сбросил с себя вдруг воспламенившуюся смирительную рубашку, и резко провел рукой перед шеей медсестры. Невидимые псионические лезвия разрезали ее горло, и где-то в изломанных просторах психики Легиона появилась новая грань, беззвучно кричавшая вместо тела, которое ударилось о тюремный пол, заливая его кровью. Тысячи глаз — парами и не только — наблюдали изнутри за тем, как мутант преображался с каждой использованной способностью. С каждой задействованной личностью. — Конечно, — прошептал он, уже другим голосом. Тяжело дыша, провел ладонью по лицу, размазывая пепел — единственный знак, который оставило пламя на его коже. Он знал, куда идти теперь. Дети, каждый раз все ломалось из-за детей. Надо их добыть, и тогда этим двоим не будет одиноко, они не будут искать чего-то ещё. Потерпи еще немного, отец. Я уже почти научился удерживать вас. Вы получите свое счастливое посмертие. Это всё, что я могу для тебя сделать.* Я вступаюсь за моих братьев и сестер. Видите, мои братья и сестры? Это не хаос, не смерть - это порядок, единство, план — это вечная жизнь, это Счастье. *