***
Белль спешилась, взяла коня под узцы и направилась неспешно по старой дороге. Интерес ею двигал вполне понятный и оправданный. Третья из дочерей в семье разорившегося купца была предоставлена самой себе. Любимый батюшка не мог позаботиться о ее приданом. Он выдал старших дочерей замуж, еще будучи человеком богатым. Младшая на тот момент носила короткие платьица, открывающие кружевные оборки штанишек, передники и чепцы. Играла в куклы, до балов не доросла. А теперь, ввиду вопиющей бедности, нужна стала одним старикам да безродным. Таким же нищим. Она собиралась глянуть, правдивы ли слухи и, возможно, старый замок стоит вполне пригодный для жилья. В нужде пришлось научиться всему на свете: стряпать и дрова колоть, силки на дичь ставить, ловить рыбу, различать съедобные грибы, ездить верхом. Почему бы не попробовать восстановить замок, раз никто до сих пор не предъявил права на него? Огромный мохноногий брабансон по кличке Филипп спокойно шел за хозяйкой, похожей рядом с ним на белку. Его-то она и водила на ярмарку в соседний городок. Филипп немного заработал на еду и на жизнь, покрыв специально привезенных для того кобыл. Что ни говори, а жеребец он был выдающийся. Единственный, оставшийся в хозяйстве с тех пор, как еще снаряжались огромные обозы. Наконец, перед путниками выросла стена жутко колючих кустов. Пространством дороги она не ограничивалась. Заросли, возвышающиеся на голову выше лошади, казались высаженными заботливой рукой. — Вот как мы, значит, защищаемся… — пробурчала упорная путешественница. Сначала она попробовала обойти стену справа. Но только ей начинало казаться, что кусты редеют, как их становилось столько, что и помышлять было глупо их преодолеть. Тоже самое повторилось и слева. Тем временем вечерело. Тусклый свет под кронами дубов угасал. В страхе остаться на ночлег в лесной чаще, девушка повернула назад и поняла, что дороги не различает. — Вот так влипли мы с тобой, Филипп! — обратилась она к коню, чтобы прогнать оторопь. Монструозный жеребец согласно закивал огромной башкой, зафыркал, переминаясь с ноги на ногу. Ему тоже было неуютно, хотелось есть и пить. Воду он не чувствовал и принялся жевать траву под ногами. А девушка развела небольшой костерок и присела прямо там, где их застала темнота, не ища иного убежища. Ближе к середине ночи жеребец внезапно навострил уши и завертел головой. Ноздри раздувались, явственно давая понять, что он учуял нечто враждебное. Белль сунула в костер разлапистую ветку и осветила пространство чуть шире. В отдалении мелькнуло несколько пар фосфоресцирующих в отсветах пламени глаз. К ее ужасу их окружили волки. Первые морды зверей высунулись в пятно света. Огромные серые волки с шерстью, торчащей на загривках дыбом, сужали кольцо. Девушка выставила ветку перед собой. Но стая действовала слаженно. Один волк прыгнул сзади, а, как только она обернулась отбиться от нападающего, другой быстро выскочил и куснул ее за лодыжку, сбив с ног. Преданный конь тут же прыгнул, ударив передними ногами и отчаянно лягаясь задними. Такого большого существа лесные жители встретить не ожидали. Один из волков уже лежал кишками наружу, растоптанный огромным копытом. Не обращая внимания на боль, девушка вскарабкалась в седло, понимая, что зверей лошадь надолго не задержит. «Что же это такое! — взмолилась она. — Нам необходимо убежище немедленно! А мы здесь беспомощны, как на ладони!» Внезапно кусты с потусторонним шорохом расступились, и делать больше было нечего, как отступать туда. Белль крепко зажмурилась. И только шорох смыкающихся по волшебству кустов достигал ее слуха. Через некоторое время Филипп остановился по собственной воле. А его хозяйка в кромешной тьме слезла и ощутила, что погружается по щиколотку в мягкую почву. Из огня да в полымя. По всей видимости, незадачливые путешественники стояли на самом краю гибельных болот. — Стой-ка, Филипп, — заговорила она вновь сама с собой, облачая монологи в разговор с лошадью. Впрочем, тяжеловоз всегда со вниманием слушал ее и интонации человеческой речи воспринимал прекрасно. — Вот так напасти одна за одной! Говорили люди добрые не соваться, а мне все едино. От любопытства кошка сдохла. Так и стояла она до самого утра, не решаясь поискать место, где присесть. Только и радости было, что возможно обнять сильную шею. С рассветом проснулись птицы, живущие на болоте, заквакали лягушки на все лады. И понятно стало, что топь непролазная загораживает путь, а прямо за спиной, подпирая огромными шипами в спину, стоят вчерашние кусты. И веренице их нет конца.***
Старый замок до крыши оброс плющом и плетущимся диким виноградом. Растения цеплялись за трещины в стенах. Самая высокая башня обвалилась. Сквозь отверстия — из переплетов выпали стекла — свистел ветер. Он привык, что пол устелен мягкой пылью и опавшей листвой. Ковры на полах были истрепаны когтями за все время блуждания из угла в угол. В плохом настроении он метался, как зверь в клетке. В трапезной накопилось множество побелевших обглоданных костей. Периодически, пробуждаясь от сна разума, хозяин этих стен выносил и прикапывал их, словно собака в саду. На том вся уборка и заканчивалась. Ни одной живой души не было поблизости. Сколько лет подряд, он позабыл. Одно время можно было ориентироваться на опадающую розу. Проклятый колдовской цветок! Раз в год она сбрасывала лепесток. Лепестков на столе, под колпаком было не так и много. А роза отличалась капустной пышностью. Но как-то он заметил, что ничего не меняется. Если первые лет пять юноша малодушно помышлял умереть со смертью цветка, то потом смирился. Зимой он вил гнездо из остатков разрушенной мебели, подушек и разорванных занавесей, переплетая их с растерзанными шкурами им же убитых и съеденных зверей. Просыпался он изредка. Давали знать о себе черты медведя. Последний раз в зеркало он смотрелся бог весть как давно. В первый год подобного состояния зрелище его шокировало: в замке было много зеркал, богатое убранство и дорогая мебель. Заколдованный юноша старательно обходил все стороной, догадываясь, что с ним что-то не то. Но, как только он отражался в зеркале, разум застила волна ярости, разочарования и неверия. Все еще думая, что ему мерещится, он оглядывал себя с высоты роста и сходил с ума. Таким образом, была переколочена вся обстановка. Так он и не понял, за что его наказала волшебница. Их, волшебниц, вообще не разберешь! То заставят ни в чем не повинную принцессу спать веками, то принца в лягушку обратят. И это в лучшем случае, если волшебница считается более-менее доброй. А злые колдуньи вовсе жрали ни в чем не повинных детей. Ночь на дворе стояла ужасная. Ненастье разыгралось. Бедный тот путник, что брел в водовороте ливня, хлещущего со всех сторон. Знатный юноша чувствовал себя неважно. Только что пережитая болезнь сказывалась. Недуг унес половину слуг и отца с матерью. Поговаривали, что это страшное проклятие. Но жили они мирно, с соседями не ссорились. Откуда бы такая напасть? Он собирался уже лечь в постель, когда слуга доложил, что у дверей стоит какая-то нищенка. — Так впусти ее. Обогрей, накорми, только предупреди, что в доме болезнь свирепствует. Вполне возможно, что и сама чума! Отдав приказ, он со спокойным сердцем отправился спать. Только лег и нашел удобное положение, как дверь скрипнула. В полоске света мелькнула сгорбленная фигурка. Присел он на постели. Спутанные волосы, мокрые от пота прилипли к щекам, обвились вокруг шеи, душа. Он чувствовал, что лихорадка поднимается. К изножию огромного ложа приблизилась сгорбленная старуха. Такого уродства, сопровожденного и бородавками, и темными пятнами, и кривыми, выщербленными зубами в провале скалящегося рта, знатный юноша в жизни не видел. Морщины, глубокие и темные, делали ее кожу похожей на растрескавшуюся землю. — Чего тебе? — спросил он из страха, а не из жалости. — Твои слуги, господин, обогрели меня метлою, накормили помоями, а уложили со свиньями, сказав, что такова твоя воля. — Соврали. Сейчас крикну я своего лакея и повторю, что надо сделать. — Поздно уже… — закаркала старая карга. — Теперь меня обогреть сможешь только ты. Помои свиньям дают жирные, так что я сыта. Но мне холодно! Пусти-ка меня к себе под бок. Сладко будет выспаться подле молодого тела. — Что ты такое мелешь, старая?! Я бы в жизни не согласился! Цепляясь за последнюю возможность отвязаться от сумасшедшей нищенки, разгуливающей беспрепятственно по замку, он сказал: — Да я и болен еще. Поберегись! И так жизнь в чем только держится! — Тогда я тебя вылечу! — смех ее вновь походил на вороний грай. — Смотри, что у меня есть… С этими словами она извлекла из-под рубища огромную, полную красную розу. Роса дрожала на ее лепестках. Цветок издавал удушающее благоухание, такое сильное, что юноша закашлялся. — Держи ее, болезный, — продолжила старуха. — Плата за ночлег. Три дня и три ночи простоит она у твоего изголовья, и болезнь отступит. Но, смотри, ничего не подействует, если меня не допустишь. — Да чтоб тебя разорвало! — взбесился молодой человек, начиная думать, что все это горячечный бред. — То цыгане с медведями ручными и обезьянами таскались по деревням, должно быть, что-то и принесли с собой. Начали тут петь плясать, девок своих мне тыкать пред отцом и матерью, не стесняясь. А одна хороша была, все погадать предлагала. Я и то отказал. — Хороша была… Что ж… Такая, поди? — с этими словами она крутанулась вокруг себя и предстала в образе той цыганки. — Чтоб тебя! — в страхе запустил он в ведьму кувшином с водой. Она увернулась ловко. Стряхнула только несколько капель с туфельки шитой золотом. Подбоченилась и уставилась со смехом на несчастного. — Неинтересно играть с тобой. Вижу, никакая я тебе не люба. И папенька с маменькой не мешают, а все едино. Так и ты будь никому не люб! А здоровье я тебе поправлю, не такая я злыдня. С этими словами подалась ведьма к несчастному юноше и прошептала проклятие. Что жить ему в облике страшном зверином до тех пор, пока не отцветет цветок и не опадут с него все лепестки. Или, смеялась она долго и заливисто, пока не полюбит его какая честная девушка. Только что-то однозначно пошло наперекосяк в ее злобном проклятии. Или сгинула дрянь, а колдовство без нее было уже не то. Но роза, как известно, вянуть перестала, а замок, заросший со всех сторон лесом, окруженный болотом и непролазными зарослями колючек, вряд ли могла посетить хотя бы одна женщина.***
Он поднялся, вылез из вороха тряпок и с удовольствием выгнул спину дугой. Настроение с утра было странным. И, прежде чем сходить на двор по нужде (дом хозяин не метил: с какого преляду, если никто не претендует), натянул замызганную рубаху. Несколько раз безнадежно поддев ее носом, штурмовал, наконец, и побрел, мягко ступая огромными передними лапами, а задние поставляя с аккуратным изяществом. В кого он превратился, так и не решил. Чудище лесное! Тело на медведя смахивало по размерам, и передние лапы медвежьи, но большой палец был противопоставлен. В лирическом порыве чудовище могло немного облагородить шерсть с помощью расчески, сжать в руке черенок ложки, но только чтобы сломать. Задние ноги походили больше на львиные лапы. Хвост шикарный, как у кудлатого пса. Морду свою «красавец» пытался классифицировать по старой памяти только в первый год новой жизни. Потом стало все равно. Хоть горшком назовись, а краше не станешь. Именно в ее несуразности крылся главный подвох. С кошачьим или медвежьим, на худой конец, «лицом» он одичал бы значительно скорее. Но нос с подвижным медвежьим рылом располагался по вертикали, не выдаваясь сильно вперед. Пасть с огромными клыками сохранила мимику. Челюсть была округлой, а не вытянутой. Зверь выходил очеловеченным. Когда его что-либо удивляло, он поднимал внушительные валики бровей, делающие обычно взгляд суровым. А под ними были глаза совсем человеческие, ставшие пропорционально большими относительно огромной морды не менее огромного существа, но и цвет, и выражение, и форма сохранились. Пробегая иногда мимо очередного зеркала, он вздрагивал, цепляясь взором за собственные человеческие глаза. Полнились они обычно тоской. Мысли в голове путались. Время шло. Внешность заботила его все меньше, как и странные условия снятия проклятия. Что там говорить, года через три, когда в одичавшем саду, смешавшемся с лесом, каждая травинка стал знакома по запаху, было ли ему дело до барышень! Значительно интересней было пересчитать, сколько цыплят вывелось у куропатки, куда спешила лиса, и зайдет ли стадо оленей на водопой к ручью, протекающему сквозь весь парк и дальше в лес. Жрать хотелось! Сырость и запахи царили вокруг осенние. Листва на деревьях медленно, но верно сдавала позиции, с каждым днем все больше бурея и желтея. Хотелось уже, чтобы опала, и можно было поваляться на осенней подстилке, глядя на небо сквозь кружево ветвей. Принюхавшись и не найдя ничего нового и отличного от вчерашнего дня, выбрал дерево, под которым можно было расслабиться. А после анализировал результат, вызывающий неизменно восторг. Никто не мог сомневаться, наткнувшись на метку, что существо живет здесь огромное и хищное. Поточил когти о ствол и наткнулся на человеческую мысль. Необходимо было вновь попрактиковаться в хождении, собственно, на ногах. Поддержание равновесия и взгляд на мир с другого ракурса дарили иное восприятие ситуации в целом. Голова соображала быстрее. Чем дольше он занимал вертикальную позицию, тем ближе чувствовал себя к чему-то неуловимому. Речи он лишался медленно, но верно. Давно ему нравился собственный голос. Он слушал себя. Пытался найти для самого себя слова ободряющие, изредка пел. Все впустую. Зверь углубился в чащу леса, чувствуя свежий след кабаньего стада. Много было молодых свиней первого года. Рот полнился слюной. Что забыли эти твари на болоте? Много раз испробовав на прочность болото и кусты, заколдованный юноша пришел к мнению, что принадлежат они неистребимым чарам. Под его ногами трясина становилась твердой землей, пусть вокруг ряска плавала. А кусты расступались беспрекословно. Будто в насмешку предлагая прогуляться к теплу человеческого жилья. В конце концов, трогать естественные барьеры на пути к своему убежищу он перестал. Добравшись в этот раз до кромки болот, охотник отвлекся. Немыслимый коктейль запахов несся издалека. Мощный шлейф давно позабытого зверя окутывал сердцевину нежную, как лепесток ненавистной розы. Тонкую красную ниточку, от которой тело наполнилось необычайным волнением. От удивления он забыл, как переставлять лапы, когда их четыре. Чтобы сделать несколько следующих шагов пришлось подняться на ноги. Внезапно все умерло и возродилось вновь… Ветер принес издалека обрывок отчаянного возгласа: — Филипп! Она звала его по имени. Откуда узнала? Что произошло? Что же это?! Имя, имя, имя… Он — человек! Человек! И поступки должен совершать человеческие. Вот почему вновь обретенный Филипп ринулся сквозь болото туда, откуда доносились вопли отчаяния. Лошадь находилась довольно далеко. По-животному осмотрительная и боязливая тварь не спешила тонуть вместе с хозяйкой. А девушка торчала из жидкой болотной топи только головой, шеей и плечами. Хотелось ее предупредить, крикнуть, чтобы зажмурилась. Но он чувствовал, что не сможет и зарычит. А рык в данном случае ни к чему хорошему привести не мог. Девушка распахнула глаза еще шире, открыла рот, хватанула воздух, задохнулась им и провалилась в блаженное забытье. В огромных руках нес он комочек болотной тины, с гордостью вышагивая на задних лапах по кочкам, что сами собой вставали ему под ноги. Девушка очнулась по дороге. Закрутила головой, как сова, попробовала вывернуться, но он сжал ее до писка и чертыхания. — Ты кто? — решилась задать вопрос. В ответ услышала недовольную, утробную буркотню. — Адова тварь, не ешь меня! Пожалуйста! А? А ты ведь все равно ничего не понимаешь! В лицо повеяло мощным выдохом из пасти зверя. И неожиданно были то не зловоние и смрад, а смесь нежных, ароматных трав, которые он жевал для собственного удовольствия по нескольку раз в день. Внушительный запас в сушеном виде хранился дома всю зиму.***
Перед девушкой во всей красе запустения предстал романтический замок. Жаль только, прагматическому складу ее ума сразу представилось, сколько предстояло работы по приведению его в жилое состояние. Белль поняла, что замок и окрестности опустели по вине чудовища, оккупировавшего территории. И если зверь был колдовской, то, возможно, и неуязвимый. Он распахнул плечом двери. Одна из высоких створок натужно скрипнула петлей, висящей на одном шурупе. Ну и страшно было внутри! Под стать хозяину. Внезапно она поняла, что дальнейшие действия существа совершенно неясны. Он нес ее довольно долго, чтобы съесть в логове. Нелогично для зверя. Будь тварь лишена разума, съела бы ее там, где поймала, да поскорей. Тем более, на болоте он ориентировался потрясающе, ни разу не провалившись даже по колено. Тем временем Филипп с остервенением повторял про себя свое имя. И тысячи новых связей в голове порождали вопросы, ответа на которые не было. Прежде всего, она была мокрой и грязной. В жирной болотной грязи, деть которую было некуда. И хозяин притащил ее в комнату, сохранившуюся за ненадобностью почти идеально. То была уборная с огромной мраморной ванной-бассейном, в которую вели четыре ступени. Воды в ней не было, только пыль. Чудовище, наконец, бросило добычу на пол и обошло бассейн с обратной стороны. Послышался скрип проржавевшего механизма. «Печально будет, если вода не пойдет и насос неисправен!» — подумал Филипп. За последние несколько лет эта мысль была самой связной, сложной и большой. Послышался свист прогоняемого по трубам воздуха. Из недр красивой раковины, резаной из мрамора, хлынула вода. Некоторое время бассейн наполнялся. Чудовище спрыгнуло вниз, грациозно приземлившись, нашло сток и определило, что тот закрыт. Каким образом вода раньше грелась, его не заботило. При доме было две дюжины лакеев, десяток горничных, семь кухарок и четыре повара, садовники, работники конюшен и старый дворецкий, который, как ни сопротивлялся болезни, умер еще раньше родителей. Филипп ждал, что девушка полезет в воду, отстирается и отмоется заодно. Ждал смиренно, рассматривая ее простое и открытое лицо с большим ртом, который улыбался, наверно, от уха до уха, маленьким круглым носом, неравномерно усыпанным веснушками, ее палево-рыжие волосы длиною всего-то до плеч, зеленые глаза. Продлилось бесконечное ожидание минуты три. В результате в голове включилась странная смесь человека и чудовища. Зверь набросился на девушку. Ее крики были такими отчаянными и громкими, что впору было подумать, он причиняет ей боль. Но было это не так. Да, где-то он ее, должно быть, оцарапал. Запах крови стоял дурманящий, отдающий удушливыми розами. Но он всего лишь помог ей решиться. Белль полетела в холодную воду, присела, обхватив колени руками, и с ужасом наблюдала, как существо, стоящее в бассейне, моет руки, умывается, скребет когтями грязную шерсть на груди. Он выскочил, отряхнулся по-собачьи, разбрызгивая не совсем чистую воду. Присел на пол, согнув ноги в торчащих в обратную сторону коленях, и чинно выставил руки перед собой. Сидеть в воде было холодно. Выхода только не было. Она не собиралась показываться перед существом откровенней, чем получилось. Шерсть с головы до пят ее не защищала. «Стоит ли с ним разговаривать?» — вот каким вопросом задавалась путешественница. И так же беззастенчиво, как он разглядывал ее, глянула на морду зверя, показавшуюся ей забавной. Не лев, не медведь, не собака, по бокам головы круглые, довольно высокие подвижные уши. Сверху покрыт огромной гривой, окладисто спускающейся на грудь. Шерсть цвета гречишного меда, довольно темная, но отдающая в золото и рыжину, а на макушке два маленьких рога, как у совсем маленького козленочка («забодаю-забодаю»). Внезапно она прыснула в кулак и обратилась к чудищу: — Зачем ты порвал и испортил мою одежду? Как я теперь отсюда вылезу? Шерсти на мне нет! И прекращай пялиться. Сделай лучше что-нибудь. Я не убегу. На улице осень. Сделай что-нибудь… Слишком расплывчатая задача для того, кто думать начал по-старому пару минут назад. Тем не менее, он развернулся и затрусил на четырех лапах вон. Девушка получила возможность кое-как отмыться в грязной воде и осмотреть рану на ноге и свежий багровый след от когтей на плече и боку. Экскурсия оказалась недолгой. Хозяин вновь стоял на пороге, внушая ужас, трепет и вызывая множество вопросов. Ведь явился он ни в чем-нибудь, а в одежде! На существе была внушительного размера рубаха, с оборванным криво подолом, разорванная от шеи до пупа, чтобы помещаться в нее внушительным телом. А на плече, драпируясь до самого пола, висел бархатный отрез, в прошлом представлявший собой нечто вроде шторы, судя по остаткам, с фестонами по всей длине. Он отвернулся, демонстрируя нечто. Стеснение это было или проявление элементарной вежливости, не все ли равно, когда интересно. А ей теперь было ужасно интересно. К виду чудища она привыкла. Да и нашла в нем много чего забавного. Белль приблизилась к мысли, что перед нею был хозяин замка. Обувь свою она оставила в трясине и шагала, неуютно ежась, по каменным плитам за хозяином, который передвигался теперь на двух ногах, возвышаясь над миниатюрной девушкой больше чем на две головы. По дороге он явно к чему-то принюхивался и прислушивался, поворачивая уши независимо от головы и друг от друга. Шерсть высохла и перестала издавать запах. Движения давались ему легко. Все это время он не проронил ни слова, слышно было только дыхание могучего существа. Иногда, когда он оглядывался, и без того будучи уверен, что гостья следует за ним, можно было уловить чуть более громкий выдох. Филипп привел ее в комнату отца, служившую при жизни кабинетом. В замке осталось немного мест, которые он старательно охранял от себя самого, чтобы оставить хоть жалкую толику памяти. Обстановка сохранилась. Только кресло от стола было передвинуто к камину. Юноша глядел в потухшую пещеру, облокотившись на кресло плечом или спиной. Сидеть в нем при нынешнем виде было неудобно. Приведя гостью в место для тоскливых дум, он преследовал не цель открыться больше нужного. Его интересовало, как еще девушка сможет пробудить в нем остатки человечности. Жестом он указал ей садиться и принялся за обследование. Следы крови продолжали беспокоить. Белль сидела в старом кресле, обозревая нечищеные шкафы, заросшие паутиной, столешницу, на которой все еще стояло перо в пустой чернильнице, но зверь взял ее за ногу. Вновь можно было оценить, что его лапы похожи скорее на громадные ручищи, а ладони гладкие и мягкие, несмотря на хождение по земле. Зверь сжал и покрутил ступню, давая возможность ощутить, все ли кости целы. Несколько глубоких ранок вскрылось, и потекла кровь. Он повел носом, наклонился, обдавая дыханием, и начал монотонно зализывать раны большим, мягким розовым языком. И было в этом что-то такое тихое и домашнее, что она вновь обратилась к нему, проявляя завидное упорство: — Ты хозяин дома? Как тебя зовут? — она не дождалась ответа и продолжила. — Меня зовут Белль. Мне уже двадцать два года. Я возвращалась с ярмарки и заблудилась. Спасибо, что ты спас меня, но… Внезапно ей в голову пришла страшная мысль, что ее замечательный конь рыжей масти, с шикарными белыми штанишками, огромными мягкими губами, коротеньким хвостиком и заплетенной гривой, товарищ, который почти умел говорить, как вот это чудовище, гибнет на болоте, а может, становится жертвой волков. Она засуетилась. — Пожалуйста, брось все и выведи из болота моего коня. Я ехала верхом. Он большой, но послушный. Да и ты большой. «И послушный», — подумал Филипп… — Его зовут Филипп. Глупо, да? Имя человеческое. Если бы ты мог позвать его, он бы откликнулся и пошел за тобой. Эй, ты что?! В глазах существа стояли абсолютно человеческие слезы. Он открыл пасть, захлопнул, лязгнув зубами, и еще раз. Мотнул головой и ушел. Стало тихо. Она оглянулась и обнаружила, что за окном глубокий вечер наполняет окрестности тенями. Очертания предметов становятся резче. Твари просыпаются к ночи, выходят на охоту. Ей стало до того страшно, что сидеть она не смогла. И на улицу не хотелось, и обстановка становилась гнетущей, как будто в комнате покойник лежал. Белль поднялась и пошла шататься по замку. Парадоксальные реакции на события частенько играли с ней злую шутку. Она легко поддавалась на вызовы. Потому и делать умела все на свете. К четырнадцати годам она могла самостоятельно подковать своего брабансона, хотя вес подковы и молотка гнули ее к земле. В шестнадцать, на свадьбе средней сестры, она напилась на спор. Потом с конем, которого считала своим, батрачила, водила его на ярмарки, где он прославился как производитель. В общем, ничего на свете она не стеснялась. Белль методично заглядывала во все комнаты по пути. Одни были пусты. Другие наполнены предметами, снесенными из разных мест. Изменения в доме красноречиво говорили, что владелец медленно, но верно сходил с ума. Все больше попадалось разломанной на части дорогой мебели. Комнаты на этом этаже некогда все были жилыми. Очень скоро она наткнулась на спальню чудовища. Перед девушкой предстало гротескное гнездо. Иначе не назовешь! Кровать была провалена по центру. Столбики, поддерживавшие прежде балдахин, скрещены. Помимо самого балдахина на них, ниспадая до пола, было накинуто несколько глухих тяжелых занавесей. Внутри лежало около десятка разновеликих подушек, снятых с диванов и постелей. Прорех они не имели, и своеобразное ложе перьями для пущей мягкости устлано не было. С краю свисал остаток медвежьей шкуры, в глубине было еще несколько, она видела отчетливо лисий хвост. Окно в спальне хозяина оказалось цело. В некоторых местах, довольно высоко, видно было, что грязь размазывалась. Значит, он мог стоять и смотреть в окошко, например, как падает снег, засыпая остатки парка. Гигантская скотина оказалась сговорчивой, когда он с места махнул жеребцу на спину и ухватил по старой памяти поводья. Этого оказалось достаточно, чтобы жеребец поверил, что правит им не зверь, а нечто похожее на человека. Болото не подвело, полагая, что хозяин земель обзавелся новой игрушкой. В конюшне было сыро. Старое сено многогодичной давности пахло плесенью. Оставить животное здесь было бóльшим издевательством, чем бросить на болоте. Филипп вывел тезку во двор и привязал к колышку, где трава казалась погуще. Сложные манипуляции, производимые пальцами, делали с телом нечто невообразимое. Он соединил большой палец по очереди с каждым, все ускоряя темп. Губы сами собой вытянулись трубочкой. Стоило только медленно и с толком пропустить через них воздух, как раздался тихий мелодичный свист, на который обернулся жеребец. Связь с конем была налажена. Теперь необходимо было наладить связь с гостьей. Он шел стремительно, перебирая беспрерывно пальцы, скрещивая их в замке и разминая. Уверенности в руках становилось все больше. Можно было попробовать взять уголек из камина или печки на кухне, что было еще реально, и написать свою мысль. Остановился он также резко, как и передвигался. Запах девушки несся из его собственной комнаты. Он вновь испытал смесь животных и человеческих чувств. Это был отчетливый стыд и злость одновременно. Она нарушила границы его территории! Мало того, что пошла бродить, влезла без спросу. И, однозначно, осталась. Филипп распахнул двери и остолбенел. Если так подумать, постель в доме была не единственной, но он не устроил гостью отдохнуть и вообще не снабдил никакими инструкциями относительно поведения. Как удивительно?! Он ведь разучился говорить! А девушка спала, свернувшись калачиком.***
Наутро она нашла у кровати старые стоптанные туфли, кувшин с водой и несколько подпорченных гнилью яблок. Чудовища нигде не было. Но стоило ей пошевелиться, как в дверь постучали. Ночь он провел беспокойно. Ходил несколько раз переставить лошадь. Проваливался в сны, полные разговоров. Просыпался с подозрительно сухим носом, как в горячке. А утром угрюмый и не выспавшийся притащил к собственному убежищу все эти аксессуары. Как ни странно, голода он не чувствовал, хотя поохотиться вчера не удалось. Сказалось необычайное волнение. Девушка пригласила его войти. И вновь человеческая речь пленила. Она сидела, вставив ноги в увесистые ботинки. Можно было наконец-то оценить ее искреннюю улыбку. И вдруг заложник колдовства понял, что сделает все, чтобы девушка не уходила. Надеяться, что она останется насовсем, было глупо. Можно только попытаться задержать ее. Долго и мучительно они играли в напряженные гляделки. Белль удивлялась произошедшим в хозяине замка за одну ночь переменам, а он удивлялся тому, с какой незнакомой страстью желал общения. Она должна была каким-то немыслимым способом заставить его заговорить! Ведь сперва речи ничто не мешало, а нос, рот, губы и язык были те же. В этом недостатке, кажется, крылась главная загвоздка. Он придумал и тысячу раз передумал, что скажет ей, что поведает о своем существовании и о том, как жил прежде. Прежняя жизнь казалась ему сказкой, рассказанной на ночь. И что-то надо было спросить у нее… Он должен был услышать нечто. Он забыл! Все помыслы существа, а он полнился всевозможными желаниями, отражались на его морде. И был он вовсе не страшным, а нуждался в поддержке и защите. Загадка была такой интересной, что она в порыве встала, желая произнести клятву, что узнает его тайну и поможет справиться, если это беда. Девушка подскочила так внезапно и так решительно, что все оборвалось внутри. Она собралась бежать! Невзирая на холод на улице, на препятствия в пути. На то, что перед нею стоит и сопит огромный хищный зверь, только прикидывающийся ручным. Он разинул пасть, обнажая сахарно-белые клыки, смертоносными клинками выступающие из основного ряда не менее острых зубов. Из груди рвался хрип зверя, раненного навылет в легкое. Рот неестественно вытянулся, а потом разошелся и он услышал собственную хриплую речь — эхо прошлого приятного баритона: — Охр-станьс-ся… — Что?! — она не верила своим ушам. — Останься, — вышло намного легче. Можно было рискнуть сказать еще что-то. — Филипп…***
Она болтала, как взбесившаяся сорока, обо всем на свете. Он не успевал внятно отвечать на ее вопросы. Девчонка перебивала, перескакивала с одной мысли на другую. А ее деятельной натуре можно было по-доброму позавидовать. Первым делом она принялась за камины и попыталась разжечь их. В одних тяга сохранилась, а в других произошли обвалы. Целыми днями, отпуская его только поохотиться, она раздавала задания, требующие применения физической силы: разобрать обломки мебели на дрова, поправить и вычистить конюшни: лошадь не могла жить под открытым небом. Разворошив старый замок, как осиное гнездо, они придумали тысячи способов проводить досуг, если силы на таковой оставались. Под завывание вьюги за окнами играли в шахматы. Некоторые партии длились по нескольку дней. Читали бесконечные книги из огромной богатейшей библиотеки. Окон в комнате предусмотрительно не было, и книги не отсырели и не подверглись гниению. Все прочитанное подвергалось обсуждению. Говорили они много. А однажды чудовище, которого она намного чаще звала по имени, позволяя себе только шутить подобным прозвищем, запел. С тех пор и дня не было, чтобы они не исполнили песенку дуэтом. Звуки из расстроенного пианино вылетали ужасные, фальшивые. Но все с лихвой компенсировалось зрелищем огромного зверя, барабанящего виртуозно по клавишам. Однажды вечером, после трудного дня, валясь с ног, она вдруг изрекла: — Я воняю смесью собаки и медведя. Ой, да я воняю тобой! — и она подтолкнула хозяина по-приятельски плечом, а он обиженно хмыкнул и ушел. Он ушел, оставив ее разбираться со своим поруганным обонянием. До того она не жаловалась. А после второго бездумного поворота его осенило, что с момента последнего омовения прошло больше недели. И хотя ему нравилось, как пахнет девушка, самой себе она могла начать вонять. Белль стоически мерзла в надраенном до блеска бассейне, поливая себя горячей водой из ведерной кастрюли, обдуваемая холодным воздухом большого помещения, ничем не обогреваемого. Эта находка, в попытке оправдать ее грубость, заставила искать способ подать горячую воду. Но сколько он ни рыскал в поисках ответа, куда ведут замурованные в стену трубы, найти их не удалось. А наполнить целый бассейн водой, нагретой пусть и в самых больших котлах, было полной утопией. Тогда он и вспомнил про корыто, используемое для купания в особо холодные зимы, когда из постели-то не хотелось вылезать. Филипп направился на поиски купели. Память ему изменяла, но сломать ее, сделанную из латуни, было проблематично. А Белль сидела и горько плакала. Она попыталась за все это время наладить непринужденное общение. Просьбы чудовище выполняло беспрекословно. Отвечало на множество вопросов, а она, в свою очередь, пыталась почти не перебивать его неспешную речь, в которую вернулось множество слов и интонаций. А его голосом можно было заслушаться. Так как зверь не спешил возвращаться, а она не хотела блуждать кругами, пришлось отвечать на собственные вопросы со странным собеседником. Розу на окошке она видела не раз. Филипп без прикрас объяснил ее назначение, умолчав только о роли девушки. Он рассказал, что цветок, очевидно, сломался и не желает больше отсчитывать время. Белль часто нюхала розу и прикасалась к ее лепесткам в минуты раздумий. Застывший, словно бумажный, цветок относился снисходительно к ее фамильярности. Вдруг раздался страшный грохот, скрежет метала по камню, и в комнате чудовища, где они проводили вместе все свободное время, появилась настоящая ванна. — Чтобы я не воняла тобой, ты не должен пахнуть собой, — и негодяйка сунула в котел целый куст сушеной аптечной ромашки, а из кармана извлекла кусок мыла, найденный так же, как и платье, при археологических раскопках завалов. Чудовище покорно уселось в ванну, предусмотрительно почти пустую. Какое это было наслаждение, когда она поливала ароматной горячей водой, чесала голову в самых приятных местах: за ушами и на затылке. Он млел и хрюкал, выставив ноги наружу, позволяя мылить живот и грудь. А спину с более короткой и жесткой шерстью, он предвкушал, потом расчешет щеткой, и придется постыдно мотылять хвостом от наслаждения. Серую воду вывернули за окно со смехом и наполнили ванну вновь. Филипп собрался уходить. — Ты, что меня боишься? — спрашивала девчонка с вызовом. — Не так это называется, — он насупился. — Стесняешься? — повисла пауза. — Тогда просто закрой глаза! Находить ее наощупь… Сто лет, наверно… Но это было не то, не то! Она не воспринимала его как человека. По какой-то причине ей захотелось бросить вызов странному зверю, не ожидая отклика. Она была авантюристкой. Чудовище развернулось и со скрипом забралось в свое «логово». Так они называли постель в его комнате, в которой по обоюдному согласию менять ничего не стали. Лежал он на животе, сложив руки под голову, а ноги прикрыв хвостом. Под боком притулилось маленькое и теплое. Он кожей чувствовал ткань и решился обернуться. — Я тебя обидела? — Нет! Разве не очевидно? — Я тебя заставила? — спросила она сокрушенно, и тут же отметила. — Не все мои просьбы надо выполнять. Ты мне не слуга! — А кто? — спрашивал он наиграно весело. — Хозяин, — отвечала девушка бездумно. — Зверь человеку не хозяин! Я говорящий питомец! Стоять, сидеть, служи… — он выдохся, не понимая, на что злится. — Какой же ты зверь, — отвечала она тихо. — Даже страшно заколдованный-презаколдованный ты — молодой хозяин этого места. И я видела твои портреты в западном крыле, а ты на себя очень даже похож, только вырос и возмужал с тех пор чуть-чуть. Иначе я бы не смогла к тебе так относиться. И я тебя… — Потом расскажешь, спать хочу, — он сгреб ее по-свойски ручищей и прижал к себе, перекатываясь на спину. — Ты мокрый, — смех прорывался сквозь слова. — Скоро высохну. Это же шерсть! — пробурчал он почти сонно.***
Сквозь узкую щелочку приоткрытых глаз, сквозь спутанные ресницы она смутно видела длинный прямой нос, большие и знакомые глаза цвета пасмурного неба с тонкими вкраплениями лазури, абрис губ в полуулыбке, упрямый подбородок. Вокруг видения колыхалось целое море — грива жестких, длинных волос цвета гречишного меда, отдающих в ореоле в золото, а в глубине — в медь. — Что ты хотела сказать вчера? Ты меня что?.. Давай, говори! Казнишь? — Я люблю тебя, дурак! Чудовищем был, и есть ты чудовище. Она протянула руку, пытаясь отогнать наваждение, ухватила его за густую прядь и поняла, что ей не чудится. Особенно реальным вышел поцелуй, от которого ненавистная роза сгорела сама по себе, наполняя комнату удушающим миазмом.***
Но если им и хотелось когда-то вернуть чудовище, то обостренный нюх и привычка шевелить ушами никуда не делись…