Love bites (so do I)

— Виталь, это что у тебя на шее? Засос, что ли? — Холст наклонил голову вбок, вглядываясь в неопознанное пятно на шее друга. Сам Виталик в это время тщательно намывал руки в попытках смыть грязь и усталость — последствия долгой дороги. — Где? — он оторвал свой взгляд от мыла, что лежало на раковине, и посмотрел в зеркало. — Вон там, ближе к скуле, — уточнил Володя и позволил себе наглость ткнуть в предполагаемое место преступления. — А, ты про это, — Виталик усмехнулся и дотронулся до бледно-розового пятна. — Помада, видимо. Что-то вроде непредвиденного подарка на память. Его не слишком-то волновали следы на шее, но Володя красноречиво молчал, глядя с едва заметным укором. Не пояснишь — не отстанет теперь. — К нам на вокзале подлетели две немки. На Серёгу они и не взглянули, а вот ко мне прицепились будь здоров. Завели песню о том, что я — русский Томас Андерс, представляешь? Пришлось им спеть, чтоб отвязались. — Не припоминаю, чтобы тебя утомляло женское внимание, — Володя фыркнул недовольно, но интересоваться, сколько ещё таких немок его дорогой товарищ повстречал за последние полгода, не стал. Красавиц в Германии было действительно много. И блондинок, и брюнеток, и рыженьких — на любой, даже весьма специфичный, вкус. Но занудных гитаристов с ворохом идей в кучерявой голове там днём с огнём не сыщешь. И это была причина, по которой Виталя отчаянно рвался обратно, хоть и не признался бы в этом ни за что на свете. Соскучился по дому, по группе — стандартные, заученные и хорошо отрепетированные отмазки, в которые он и сам был готов поверить, пока вновь не увидел хорошо знакомую, вечно недовольную рожу. Володя всегда выглядел так, словно окончательно и бесповоротно разочаровался в жизни. Он выглядел так и на вокзале сегодня утром, и даже сейчас, когда наблюдал за тем, как Виталик безуспешно трёт шею. Володя всегда смотрел сверху вниз даже на тех, с кем был одного роста, и со стороны казался жутко высокомерным. Ровно до тех пор, пока не познакомишься настолько близко, что будешь делить с ним не только номер в отеле и авторство песен. Загадки Дуб любил, загадочность — на дух не переносил. Поэтому с завидным упорством продирался сквозь надменные реплики, отстранённость, колючий взгляд, оценивающий всё вокруг, и напускное безразличие; пытался докопаться до истины. И докопался же на свою голову: стоит тут пристыженный, будто школьник, которого за каким-нибудь непотребством застукали родители, и заметает следы преступления. Однако помада под леденящим душу взглядом Холста исчезать не желала. И что ему делать-то теперь? — Блять, да что ж такое... Еле оттирается, — сквозь зубы процедил Виталик. — Водостойкая, что ли? — Давай помогу, — вздохнув, сдался Володя и намылил руку. Как ни странно, у него получилось без особых усилий и с первого раза. — Плохо оттирается, значит? — оскалился он. — Это называется тактильный голод, — Виталик вздёрнул палец, пытаясь отшутиться. Умный всё-таки термин, Холсту такие всегда нравились. Но Володя снова промолчал, и Виталик подумал, что ляпнул лишнего. По закону жанра возникла неловкая пауза. — И что они вообще нашли общего между тобой и Андерсом? — пробормотал вдруг Володя, вытираясь. — Оба петь умеете? — Понятия не имею, — Дуб покачал головой и выскользнул из ванной комнаты, облегчённо выдыхая. — Они потом верещали ещё громче и сулили мне мировую известность. Даже как-то неудобно стало. — Что ты спел-то? — Володя выключил свет и прошёл в гостиную. — Любовную серенаду, за которую прекрасная дама наградила тебя поцелуем? — Ага. Авторства немецкого дуэта «Современный разговор», — Виталик плюхнулся на диван, откидываясь на спинку и наконец расслабляясь после утомительной поездки. — Действует на ура, знаешь, — он засмеялся и прикрыл глаза, не обращая внимания на нависшего сверху Холста. — Я бы послушал на досуге. — М?.. — Дуб открыл один глаз, пытаясь разглядеть лицо Володи сквозь размытые жёлтые блики. Мягкие ладони легли на плечи и помассировали их. То что нужно после долгого дня, проведённого в сидячем положении. — Тоже хочу послушать, говорю. — Немецкий дуэт? — Идиот, — беззлобно отозвался Володя. — На кой он мне сдался? Мне бы тебя. Немкам ты удовольствие доставил, а мне что? Уже несколько лет слышу от тебя только вопли да этот твой марсианский язык, — его губы тронула лёгкая улыбка, но в остальном он оставался привычно спокоен, словно рассказывал прогноз погоды. У Виталика же всё внутри сжалось до размера атома и грозилось вот-вот взорваться. — Ты моё сердце, ты моя душа, — тихо пропел он, притягивая Холста к себе за шею. — А я твой ужас и страх. — Да неужели?.. — ухмыльнулся Володя, прежде чем они соприкоснулись губами. Поцелуй получился быстрым и смазанным. Просто касание — осторожное, будто и вовсе случайное. Хотелось большего. Не целомудренных «чмоканий в губы», а долгих, пылких поцелуев, болезненных укусов, крепких объятий, от которых спирает дыхание и кружится голова. Чтобы поверить, что это — не сон; что он не проснётся в Германии, где дни сливаются в одну безликую массу и тянутся, тянутся бесконечно. — Да уж, действует на ура, — голос Володи вытянул его из такой ненужной сейчас рефлексии. — Но маловато будет. Спой мне ещё. И Виталик спел. Пустил всё на самотёк, обмякая и безоговорочно капитулируя. Руки Володи были везде: забирались под ткань майки, методично оглаживали кожу. Но Виталику всё было мало, и, разумеется, Володя это знал. И тогда, когда Виталик уже был готов умолять, Володя припал губами к его шее, аккуратно коснулся зубами кожи, оставляя засос. Теперь уже самый настоящий.