Тишина

Каждое утро начинается с тишины. Тишина оглушает, точно удар — точно взрыв, бросающий лицом в промёрзлую землю, и только маленький огонёк трепещет где-то внутри, под стенками черепа; мерцает, словно чахлый дверной фонарь во вьюжную ночь. Требуется несколько секунд — долгих промежутков между медленными, бдительными ударами сердца, — чтобы вспомнить: она на вражеской территории, но всё-таки — не в плену. На ней — не роба заключенной, а старая застиранная пижама, перешитая наспех, чтобы подошла по размеру. И голова касается не соломы, не снега, не тряпья даже — мягких, взбитых подушек. Гинко просыпается, лежа на спине: левая рука вытянута вдоль тела, а правая зафиксирована, чтобы не тревожить плечо. Она просыпается — и дышать по-прежнему трудно, но госпожа Цубаки — «можешь даже называть меня мамой, милая» — Рэйя-не-мама — говорит, что у неё еще остались лекарства. Говорит, что местный доктор ничего даже не заподозрил — еще не заподозрил, пока что, — и хорошо, должно быть, что на медведях всё заживает лучше, чем на обычных людях (она так и говорит — «обычных», и Гинко поначалу моргает, не понимая: для нее «медведи» и «люди» — существа из разных вселенных, и странно, как этого можно не сознавать). Она осторожно, стараясь даже не шуршать лишний раз, откидывает в сторону одеяло и приподнимается на локте. Не сразу вспоминает про тапочки — в приюте при аббатстве, и тем более в казармах королевской армии, ничего такого не полагалось. (Медведям лучше чувствовать землю под лапами; так, по крайней мере, говорят). До ванной комнаты — всего десяток шагов, но Гинко делает их, словно по минному полю. Словно приговор военно-полевого суда не замедлит обрушиться на неё, если она позволит тишине расколоться). Наклонившись над раковиной, она плещет в лицо холодной водой. Выходит неловко — плечо и ворот пижамы намокают, и Гинко вздрагивает: темное, влажное пятно в полумраке очень похоже на... — Ой, ты уже встала? Я не заметила. Гинко оборачивается резко, в одно движение, отработанным жестом тянется за спину, но боль в плече столь же стремительно возвращает её в реальность. Курэха стоит в дверном проёме, прикрывая ладонью неприлично-широкий для воспитанной юной леди зевок. Курэха моргает и тут же улыбается: от такой улыбки тянет заслониться рукой. (Словно пронзительный луч прожектора, слепо шарящий в вопящей ночи). И сама Курэха — светлая, воздушная, как снежинка; как церковный витраж — драгоценный и хрупкий, сияющий отблеском нездешнего света. (Как церковный витраж — надмирный лик Богини, проступающий сквозь благоговейные слёзы, сквозь трепет сердца, — дарящий единственное, ради чего стоить жить... и стоит умирать, что важнее). ...Не такая уж хрупкая она, конечно, если сумела — выкопать из-под снега, встряхнуть, взвалить на плечо; а потом — говорить, непрерывно говорить что-то, горячо и уверенно, понукая, мешая сползти в горячечную дремоту. Поминутно спотыкаясь, останавливаясь, переводя дух — встряхивая непослушную ношу, пачкаясь в чужой крови, — но Курэха всё-таки дотащила полумёртвую Гинко до дверей своей матери. (Ей вспоминается: полузадушенный вздох и рука, вскинутая ко рту, — а потом её обхватило что-то большое и теплое, так похожее на желанную смерть, что Гинко даже заплакала). — Ну вот такая я тихая, Курэ-тян, — мягко, насколько может, усмехается Гинко — одной стороной рта; другая, сведенная судорогой, остаётся (к счастью) в тени. — Прямо как настоящий разведчик. * Гинко всегда ест молча, и хорошо, что в ее распоряжении только одна рука, и та — левая; иначе сложнее было бы уследить за собой. Хватает и того, что человеческие столовые приборы не слишком приспособлены для медвежьих лап. (Волосы у неё отросли уже достаточно, чтобы закрывать уши — благо мех с ними одного цвета, — и когти она старательно подпиливает, чтобы не бросались в глаза). Здесь никто не возносит молитву перед едой, но набрасываться, утробно чавкая, на содержимое тарелки — оскорбление не только для Богини. Гинко ни за что не оскорбит госпожу Рэйю тем, что будет вести себя, как животное. (Как голодный до плоти, дикий медведь). Она наклоняется над тарелкой, вдыхает запах, подносит первую ложку ко рту, и даже вторую — но перед глазами плывёт, потому что Рэйя откуда-то узнала рецепт, неужели в этой стране тоже делают в точности такой же суп, только лучше... Гинко мотает головой. (— Каждый из вас — верный слуга медвежьей отчизны! — голос полковника грохочет между длинных столов, и ложками бойцы отстукивают ритм полкового гимна, и Гинко яростно надрывает глотку вместе со всеми, а потом — мерный стук ложек сменяется пулеметным стаккато, и толстый Барри кричит, захлёбываясь — а им приказывают отходить, и Гинко стреляет, стреляет, пока у неё не заканчиваются патроны, потому что в этот раз — ещё не время для неё умирать, даже во имя веры, короля и отечества... не в этот раз — только в следующий). Гинко каким-то чудом всё-таки не роняет ложку, даже на несколько секунд забыв, как дышать. — Тебе нравится? Ты что-то не спешишь есть. Она поднимает взгляд на такое доброе — и такое чужое — внимательное лицо. — Мне всё очень нравится. Просто я... не особо голодная. Приятного аппетита, госпожа Цубаки. — Приятного аппетита, Гинко. — От улыбки, с которой Рэйя кивает ей (словно ничего, ничегошеньки ровным счетом, не понимает), хочется зажмурить глаза. * Зрачки Гинко ловят вспышку за окнами детской, и несмотря на усталость, накопившуюся за день (целый день, когда Курэха увлеченно читала ей вслух, а Рэйя рисовала на большом холсте, и они обе старались зачем-то сделать так, чтоб Гинко им улыбнулась) — она дёргается, неловко пытаясь перевернуться — оттолкнуть Курэху в сторону, накрыть телом, увести с предполагаемой траектории; но в ушах, спасительно-вовремя, звучат слова Рэйи: "Сезон падающих звёзд". Она резко выдыхает сквозь зубы. — Тебе больно? Она видит обеспокоенное лицо склонившейся над ней Курэхи. Видит — и выдавливает улыбку, словно остатки зубной пасты из тюбика. — Просто неудобно легла. Всё нормально, малыш. Спи давай. И вскоре Курэха уже лежит на своей половинке постели, сладко посапывая, — а Гинко невольно любуется её безмятежным лицом. Курэха действительно напоминает ей ангела с витражей, божественного посланца. (Если бы только Гинко не знала: Богиня посылает на смерть, а не спасает от смерти). Курэха так спокойна, и даже веки её совсем не шевелятся, не вздрагивают пухлые губы. Точно она мертва. Мертва, укрыта снегами... — и Гинко замирает совсем, вслушиваясь в ночь, пытаясь поймать дыхание — убедить себя, что ей только кажется. Гинко всматривается, не отрывая взгляда, но не дотрагивается до мраморно-белых в лунном свете щеки и шеи. Просто не смеет. Она ведь... У неё — снова — перехватывает дыхание до темноты в глазах. Она привела войну в этот дом. И Рэйя (мама), и Курэ-тян... Гинко мотает головой и кусает губы, но всё равно видит, как падает Рэйя с порванным горлом, и красные когти — так похожие на её собственные — подбираются к Курэхе: всё ближе, ближе и бли... И тошнота накатывает, в который уже раз, оттого, что она потеряла винтовку; даже не потому, что нет хуже позора — бросить оружие, которым клялся защищать страну и царствие Кумарии на земле. (Только чуть меньшим позором стало бы — учить маленького врага, дочь врага взрослого, как обращаться с оружием, но это меньшее, что Гинко могла бы отдать взамен). Просто теперь она никак не сможет их защитить. Расплата неизбежна, свои это будут или чужие (разницы, пожалуй, теперь нет вовсе), но судный день однажды настигнет их. Этих странных Цубаки, для которых словно не существует стены между медведями и людьми. Гинко прикусывает запястье — до боли, до крови, и знакомый солоноватый вкус во рту помогает ненадолго забыться. Она рухнула бы лицом в подушку, мягкую и уютную, которой не заслужила; рухнула бы, убивая звериный вой, — но проклятая рука до сих пор мешает переворачиваться; и случись вдруг что... У нее во сне — или за окном, — вспарывая листья кустов камелии, оставляя выщербины на красном камне и ветвистые трещины на стёклах, — свищут пули. Каждую ночь. И каждое следующее утро вновь начинается с оглушительной тишины.