Привычка пропускать завтраки

Белая мятая простынь тянется вдоль постели. Волна янтарных волос на подушке пенится — молоко и мёд (я навсегда их пленница). Этим утром ты чище любого ребенка, чище самых светлых помыслов, чище любого прихода. Такая ты была в нашу первую встречу. Кажется, мы все отмечали день рождения какой-то общей знакомой. Я до сих пор не знаю ни её имени, ни сколько лет ей тогда исполнилось. Это всё не имело никакого значения, ведь в этот день и в это место я попала почти случайно. За компанию с кем-то. Нехотя. Помню, ночь в итоге вышла исключительно бестолковая. Она насквозь пропиталась едким запахом пота, не слишком дорогого алкоголя и дымом от раскуренной горечи. Но на кончиках пальцев я всё равно унесла что-то светлое — из той жизни, где под рождественской елью нетерпеливо расковыривала коробку с меренгами. Среди прочего, в ту ночь я впервые увидела, как красиво в глазах твоих нарастает волнение; как кольцо прозрачных магистраль стягивает туго зрачки, едва не надрываясь от их ментальной ширины. Я сразу заметила, что тело твое немного потряхивало и что духота липла к белой коже. Тогда ещё громкая музыка сильно душила, а незнакомые люди награждали случайными и грубыми тычками в хрупкие плечи. Ты оказалась всего в паре метров от меня. Потерянный в толпе ребёнок, глупая неваляшка, которая отчаянно пыталась прийти к первоначальному положению. Я до сих пор верю, что смотрела достаточно безвредно. Наверное, даже равнодушно. Зрачки тем временем уже почти выходили за пунктиры и слишком откровенно требовали срочной эвакуации. — Спасибо... — с утра у тебя получилось хрипло взмолиться. — Спасибо, что увела оттуда. Зрачки выжили: сузились почти до стандартного соотношения и поначалу даже неприятно как-то кололи, цепляясь за мои щёки. Я смотрела внимательно, а в уголке переносицы было чуть горячо. Ты от напускной неловкости губу очень сильно закусывала. Говорила что-то о том, как тебе стыдно и неудобно; говорила с большой вероятностью искренне. — Всё в порядке, — выдавила я как-то ни сухо, ни мокро (мол, с кем не бывает). Тогда ты впервые мне улыбнулась. Взгляд изменился, перестал быть режущим. Кровавое минное поле в радиусе нескольких километров прикрылось неиссякаемой негой бархата. Сценарий следующего после той встречи месяца мною заучен на память. Недели две из него — такие же твои пропущенные завтраки в моей кровати (другие две — не знаю, в чьей). Я ведь тогда никак не могла воспринимать тебя как одну из составных частей внешнего мира, как кусочек общего пазла, как часть окружающей меня объективной реальности. Не могла рассматривать тебя в рамках универсальных категорий. Я наблюдала брезгливо за твоей жизнью, протекающей по совершенно нелепым для меня правилам, и меняла два раза в неделю чистые простыни. — Спасибо, что позволила вчера остаться. У тебя каждый раз получалось так хрипло взмолиться. На ухо, задевая (не)случайно губами. Я глотала своё безразличие, привкус желчи оставляя до следующего раза. По субботам, бывало, ты готовила шарлотку с корицей, и лишь тогда меня ненадолго отпускало. Смотреть на тебя всегда было равно, что сидеть в душном зале кинотеатра, на ночном показе фильмов нуар (мне хватало и пары секунд, чтобы найти твою фигуру среди других зрителей). Глаза цвета помех в радио эфире, кожа, сотканная из света. И сосок так часто проглядывал в самые неподходящие моменты под майкой. Часто некстати, но тебе только так и нравилось. Кстати, где-то в середине топ-чарта твоих самых дурных привычек — всегда усаживаться ко мне вполоборота и, что странно, иметь своё мнение. Я о том, как одним утром заявила тебе: «Не приходи больше, пожалуйста». Голос громкий, уверенный ни разу не дрогнул (до сих пор не знаю, как оно так получилось). Я стояла тогда в дверях ванной комнаты. Мне отчётливо виделось, как ты листала томик Пруста, развалившись на белой простыне, и скептически при том поморщилась. У тебя на всё было своё мнение. А ещё — очень важно — ты владела в совершенстве французским и умела ругаться на шведском. Настоящая культурная террористка. Я так и не перевела те фразы, что кричала ты мне в третьем часу нескончаемой ночи, когда так хлёстко разбила над раковиной зеркальную гладь (там отразилось одно только слово «Бл...дь»). Зрачки снова стеснили бархат, ведь осколок прошёлся мне по щеке и оставил за собой багровеющий след. Ты пыталась зацеловать свежую алую строчку. Я глотала своё отвращение и давилась ржавым железом. И ни разу (правда, ни разу) потом не пыталась нащупать шрам. Ты продолжила готовить по субботам шарлотку, целовать в висок, нежно сдувая прядь, и молиться мне тихо на ухо. Доказала, что от тебя не отплакаться, не спастись, не спугнуть нашатырным спиртом. На подушке волна — молоко и мёд. И рассвет в сотый раз стучится в окно, переносит себя на завтра и, постукивая молотком по вискам, возвращает наш пропущенный завтрак. Я смотрю, и немного — что странно — но верится: мир изменяется, ты изменишься.