жаркое лето

ночные грузчики — лето 2010 this will destroy you — quite

«Проблема всего вот этого вот — о нём уже всё успели сказать все, кому не лень. И про лесбийские сладкоголосые похождения девочек из соседних или не слишком городов, и про дрочку с удушением двух мальчиков из глубин дворов любой из столиц; даже про чёртовых несчастных барышень с зачатками анорексии в голове, но не в теле. Почти каждая тема избита, как подзаборная шлюха; почти каждая метафора — спизжена, как футболка из сэконда на окраине; но пусть мама не волнуется — я ворую, чтобы показать — я анархист, панк, я против системы, против капитализма; мама, поверь мне; мама, послушай меня. Но на что мы надеемся, выбрасывая тонны текстов в виде твитов, в виде содранных с подкорки незначительных/глубоких мыслей, разобранных по универсальным цитатникам по предпочтениям, по возрастам, полу, росту, религиозным предпочтениям. На что мы надеемся, ментально подыхая чёрточка разлагаясь подо всяких модных Дрэйков и Боунсов, покрывая матами старые предпочтения. Мы надеемся на понимание, на одобрение, на то, что мнимое подражание кумирам во что-то выльется, станет значить чуть больше, чем пустые отголоски Лавкрафта, Уэлша, Оруэлла, Берроуза, Кинга и даже, прости господи, Пушкина, Бродского, Маяковского, Пелевина, Довлатова. Мы надеемся стать кем-то — точнее, чтобы наш голос стал чем-то особенным для сотен, тысяч, для миллионов потерянных, брошенных, угнетённых, слабых; чтобы, слушая наш особенный голос, все они смогли понять — ещё не всё потеряно, товарищи, ещё есть что спасти с нашего большого пепелища, ещё есть куда деградировать, ещё есть что остановить…» — Стёп, что это за хуйня? В кабинете неистово жарко; не спасает ни футболка с коротким рукавом, ни шумный, едва работающий вентилятор в углу, ни даже распахнутое настежь окно. Москва пылает, Москва будто хочет сравниться с тем самым местом с тысячью чертей и девятью кругами, Москва не даёт расслабиться, даже если твой офис находится за МКАДом, а ты сам не претендуешь на звание топ-менеджера в фешенебельной компании с заоблачным бюджетом. — Это вступление. — Я не об этом. Какого чёрта оно такое подростковое? Паша всегда был до ужаса прямолинейным и не стеснявшимся в выражениях. То ли в нём играли глубокие кавказские корни, то ли он просто был до ужаса раздражительным и экспрессивным — нельзя было сказать наверняка. Но вот что Стёпа знал точно — лучшего редактора он вряд ли когда-нибудь найдёт, пусть он и мог с ним во многом не согласиться. — Ну, ты же сам сказал, ориентироваться на более молодую аудиторию, и всё такое, — он задумчиво смотрит на хмурого Пашу, вальяжно развалившись на одном из скрипучих икеевских стульев, расшатанных многочисленными клиентами и редкими одинокими вечерами с коньяком из дальнего ящика шкафа. — Я-то сказал, но ты же понимаешь, что молодая и детская — две большие разницы? — от его голоса несёт неприкрытым раздражением пополам с недосыпом и потраченными нервами. — Ты хуже Светки, ей-богу, гораздо хуже, а она баба, понимаешь? Бабы вообще зло, суки те ещё, как их земля вообще носит-то. Но эта — тот ещё оригинал, блять, оригинал, каких поискать. — Опять не дала, что ли? — Паша резко затыкается, смотрит на него с видом оскорблённой невинности. Стёпа готов поклясться — ещё чуть-чуть, и он снова потянется за сигаретами; значит попал в точку. — На меня не надо всех собак спускать, лучше скажи, что стоит исправить. Паша тяжело вздыхает, вновь уставившись в текст. — Ты реально хочешь сделать его таким? В смысле, великовозрастным дебилом с манией величия и всякой ненужной мишурой в голове? Не слишком ли банально? — В этом и суть. Виллиан считает себя почти героем, философом современности. Думает, что ведает обо всех тайнах и помыслах человечества, и хочет рассказать об этом всем. Паша медленно кивает, не отрываясь от текста, одной рукой переворачивая страницу, другой шаря в ящике стола. — Я помню, что ты хотел сделать с сюжетом. Просто боюсь, что ты перебарщиваешь с характером и его преувеличением. — Не парься. Я знаю, что делаю. — Не могу не. Тут слишком жарко, — звонкий смех заполняет комнату, как будто заменяя собой невыносимую жару. На фоне всё так же громко гудит вентилятор, на деле не давая никакого видимого эффекта. Паша медленно утирает пот со лба. — Ладно, мужик. Давай думать, что надо добавить и убавить, а дома уже надёжно склеишь скотчем. Из офиса Стёпа выходит только через два часа, если не больше. Странно, как это дотошный Паша не заставил его остаться там на ночь — доработать начало книги и заодно коньяк за словарями Ожегова и Даля. Счастливчик, что выкрутился — не хватало ещё уснуть на том идиотском стуле, или того хуже — на полу. Мельком глядит на экран телефона; часы показывают — до открытия любимого бара остаётся ещё несколько часов. Можно было бы позвонить Кате; ему кажется, что она была бы не против затусить. Катя, в общем-то, никогда не против, особенно если ты платишь и много говоришь (и совсем не обязательно по делу). Он думает, что неплохо было бы ей позвонить чуть позже, пошататься в каких-нибудь забытых и тёмных переулках, может быть, за септум её подёргать, чисто так, ради несмешных шуток; он думает, что на улице слишком жарко, даже спустя целых два часа. Стёпа медленно бредёт до метро, то и дело утирая пот со лба, недовольно фыркая на запах цветущих алиссумов и раздражённо хмурясь, едва заслышав истошные крики дворовых мальчишек. Стёпа не любит север — грязные улицы, хмурые люди и вечные россказни о гопниках всех мастей — наполовину правдивые, наполовину слишком страшные, чтобы проверять. Стёпа не любит север — за дурацкие ассоциации с зимними стужами и злыми метелями, за шершавые руки в холода и потрескавшиеся от ветра губы. Стёпа не любит север — ему всегда больше импонировала команда Ланнистеров; и ему хочется поскорее сбежать с чужой территории, обратно на юг, затеряться среди красивых, ярких небоскрёбов и неоновых баров-клубов, с приятным шлейфом от какого-нибудь красного сухого и даже плевать, что наутро, возможно, будет погано. Хочется поскорее сбежать отсюда, но от жары двигаться совершенно лень, не спасают ни деревья вокруг, ни длинные тени домов. Стёпа иногда боится, что стоит ему запнуться о поребрик, упасть — и он больше не поднимется, убитый жарой и собственной ленью; но всё равно упорно идёт к подземке, надеясь не уснуть по пути; быть разбуженным проводником — такое себе удовольствие. Метро встречает его приятной прохладой и перегаром от доблестного сотрудника полиции, даже хочется крикнуть что-то о хорошо проведённой ночке и лиловом засосе на шее, и, возможно, про остатки алой помады на несвежей рубашке. Но Стёпе до ужаса лень, до ужаса не хочется проблем и вообще, ему бы сейчас прикорнуть где-нибудь после такой парилки на улице и не проспать станцию. Сидение отчего-то кажется ему до ужаса неудобным, неприятно холодит спину и пальцы дрожат, как от переизбытка кофе; Стёпа пытается расслабиться, оглядывая полупустой вагон: пара школьников в рваных джинсах шумно переговаривается посреди вагона, сухенькая старушка сжимает потрёпанную трость и зло смотрит на них, будто на тех древних убийц Иисуса, мужчина крайне делового вида торопливо набирает последние сообщения до расставания со связью. Стёпа пытается расслабиться, головой откидываясь на прохладное стекло, что вы там говорили про «не прислоняться»? Глаза закрываются почти на автомате, стоит поезду начать движение; монотонный шум рельс и еле доносящиеся чужие голоса сливаются в единую колыбельную, лишь изредка прерывающуюся резкими: «следующая станция…». Стёпа засыпает. Просыпается Карма; как всегда быстро, почти подскакивает, как от ночного кошмара, перепуганным взглядом оглядывая тёмные стены пещеры (это сон это сон это всего лишь сон). Костёр почти полностью прогорел; кажется, Джуб всё-таки не выдержал и уснул. Он понимает это, когда слышит храп с тихим присвистом на выдохе и почти хочет смеяться — нет, Букер, конечно, рассказывал, что «Джубили пиздец смешной, когда храпит, блять, да я не пиздабол, чего начинаете, просто надо его подловить на этом, ну ребята», но чтобы настолько. Карма сонно трёт глаза, медленно вылезая из спального мешка — костёр всё-таки нужно сохранить, неизвестно сколько ещё будет идти этот чёртов буран, а замёрзнуть насмерть не хотелось (лучше уж от голода сдохнуть). Неторопливо бредёт к дальнему углу, стараясь случайно не пнуть Локи или Букера (хотя, бля, надо было нормально ложиться, а не посреди дороги, как подкидывать, я вас спрашиваю), подхватывает на руки пару не слишком крупных косоватых поленьев (нам же не нужно, чтобы весь запас так быстро израсходовался?) и возвращается назад, аккуратно подкладывая их в костёр; в очередной раз оглядывается, чтобы проверить, не разбудил ли кого, осторожно ворошит догорающие дрова. Пламя перекидывается на свежие поленья; Карма встаёт и идёт к выходу из пещеры. Ему крайне необходимо чем-то себя занять: в бурю пройтись до того кустарника недалеко от пещеры, нацарапать что-то на одной из стенок (здесь был Карма, кто бредёт неведомо куда, уводя себя и своих друзей всё дальше в неизвестность), да даже в конце концов разбудить какого-нибудь Букера и сказать, что сейчас его очередь дежурить — что угодно, лишь бы не зацикливаться на очередном сне с долбаным Стёпой из того далёкого, несуществующего идеального мира. И не то, чтобы Карма не любил эти сны, вовсе нет. Это отдушина: от унылых серо-голубых безжизненных пейзажей, от низких кустарников в ледяной глуши, от неудобных тёплых наушников, огромных курток с обогревом и таких же толстых ботинок; его личное тёплое царство, вечное лето, вперемешку с тоскливым осознанием того, что он и Стёпа — разные люди. Обычно оно ловит Карму уже наутро, после очередного сеанса того полноцветного фильма-фантазии. Большего всего на свете он жалеет, что никуда не может деться от этой тяжёлой жизни: от жутких холодов, пробирающих до костей, от грубых разговоров в редких трактирах и борделях с волосатыми потными женщинами, от изматывающей кочевой жизни с места на место, в неизвестном направлении, от отсутствия вообще каких-либо перспектив и нормального дома, с надёжными тёплыми стенами и хотя бы каким-то подобием домашнего уюта. Больше всего на свете ему хочется спокойствия и тепла для себя, для своих мыслей. Больше всего на свете ему хочется перестать так тосковать по несуществующей стороне и жизни Стёпы-писателя и его мутного Виллиана на страницах ещё не вышедшей книги. Больше всего на свете ему хочется перестать видеть эти сны и наконец жить настоящим. Карма подходит к выходу из пещеры, осторожно выглядывая на улицу, и чувствует, что он почти спасён. Буря кончилась. Время собираться в путь. Время отвлечься на повседневщину. Время будить ребят.