***
Чезаре Борджиа часто испытывал чувство вины — и столь свыкся с тяжестью внутри, что почти перестал её замечать. Он уже много лет не был на настоящей исповеди — во всяком случае, на такой, которую признал бы его отец. Казалось, что Его Святейшество воспринимает бессмертную душу своего сына как весы, на которых грехи можно уравновешивать прочтёнными «Аве, Мария» и «Отче наш», пока наконец они не исчезнут окончательно, оставляя чистый белый лист; Чезаре же скорее верил, что его грехи исчезают лишь под грузом новых, которыми он пятнает свою душу, не успев отмолить предыдущие. Он смирился с тем, что для него нет и не может быть места в Царствии небесном; такому, как он, никогда не позволят войти во врата рая. Спустя годы он усовершенствовал свой собственный способ искупления грехов. Он более не ставил перед собой задачу их отмолить, не надеялся, что Господь его простит… по правде говоря, Чезаре уже и сам не знал, зачем это делает. Он перебрал множество обоснований и объяснений — епитимья, след на память, — и всё же ничто из этого не выражало то, что он делал, в полной мере. У него всё ещё часто возникало желание составить список причин (в идеале — основанных на Священном Писании), но в глубине души он понимал: единственная причина — то, что это помогало ему уснуть. Ноги кардинала Борджиа покрыла путаница шрамов — молитвы на латыни и иврите, образы ангелов, вновь и вновь повторяющееся изображение креста. Единственный способ по-настоящему стереть грех. Шрамы часто перекрещивались и наползали один на другой — и всё же главным было то, что каждый из них можно было различить среди других. Именно поэтому со временем они стали покрывать всё большую и большую площадь его тела — руки, бока, живот. Порой он задумывался, что будет делать в тот день, когда уже не найдётся чистой кожи, чтобы оставлять на ней шрамы. Впрочем, то, что он был Борджиа, научило его не заглядывать слишком далеко в будущее. И всё же сегодня у него возникло затруднение. Для него была важна красота этого особого таинства, красота гротеска; ему было важно, чтобы линии и узоры были чёткими. Текст молитвы начался на внешней стороне его левого бедра и аккуратно перешёл на спину — до того момента, пока на середине слова он не осознал, что не может дотянуться дальше. Чезаре нахмурился. Кровь на ноге начала подсыхать.***
Микелетто, как и его хозяин, не привык бывать на исповеди. Ему тяжело было представить себе Господа, который примет извинения за грехи без обещания более не грешить. Молился он не в надежде на прощение, а потому что ему хотелось почувствовать, что кто-то где-то приглядывает за ним. И с тех пор, как повстречал Чезаре, он стал молиться реже. Когда он всё же молился, то делал это днём, в покоях своего господина, пока Чезаре был занят с отцом в консистории. Микелетто, в эти часы свободный, проводил время, полируя и затачивая свои многочисленные клинки и бормоча неразборчивую мешанину из латыни и итальянского. Закончив, он пристёгивал обратно то оружие, которое постоянно носил при себе, аккуратно заворачивал остальное в кожу и прислонялся к изножью кровати Чезаре, ожидая, пока тот вернётся. — Что ты делаешь, когда я не нуждаюсь в твоих услугах? Просто стоишь здесь часами? Микелетто немедленно открыл глаза; он слышал, как Чезаре вошёл, и узнал его по звуку шагов. — Не всегда, Ваше Преосвященство. — Но обычно да? — Да, господин. — И сегодня тоже? — Да, господин. Чезаре пересёк комнату и зажёг свечи возле быстро темнеющих окон. — Микелетто, — внезапно сказал он, вглядываясь в сгущающуюся за окном ночь. — Я хотел бы тебя кое о чём попросить. Микелетто уже был за спиной Чезаре, на расстоянии вытянутой руки. — Господин? — Я собираюсь положиться на твою осмотрительность. Микелетто молчал. — А также довериться твоим рукам, — Чезаре обернулся. — Похоже, я взялся за дело, которое не в состоянии закончить в одиночку. — Я весь к услугам Вашего Преосвященства. В течение нескольких ударов сердца Чезаре смотрел Микелетто в глаза — после чего отвернулся и принялся расстёгивать свою мантию. Кожаные сапоги Микелетто едва слышно скрипнули, когда он застыл на месте. Чезаре раздевался в тишине; одно за другим складывал тяжёлые кардинальские одеяния на кровать, разглаживал ткань пальцами. — Ты знаешь молитвы, Микелетто? — Чезаре стоял перед слугой обнажённым. Тот не отвёл взгляда. Чезаре улыбнулся и указал жестом на своё тело: — Неважно, здесь их достаточно. Микелетто сглотнул, глядя на паутину белых линий, покрывающую большую часть тела его господина. — Сколько? — По одной на каждый грех. Стало быть, немало, — ровно ответил Чезаре. — Что вам требуется от меня, господин? — Одна из них не закончена, — Чезаре показал. — Я хочу, чтобы ты её завершил. Микелетто отступил назад; его сердце колотилось так сильно, что, казалось, Чезаре должен был слышать этот стук. — Господин… — Я хочу, чтобы ты сделал это, Микелетто, — повторил Чезаре. Микелетто склонил голову. — Господин.***
Чезаре потребовалось почти всё его самообладание, чтобы не дрожать. Он зацепился ногами за ножки стула, на котором сидел, обхватил руками высокую спинку. Микелетто затачивал клинок — и Чезаре считал резкие звуки, дыша с ними в унисон. — Господин? — слуга стоял позади него. — Я готов. Микелетто опустился на колени за его спиной. — Клинок острый, господин. Больно не будет. Чезаре мельком подумал, что ещё ни разу не слышал, чтобы Микелетто говорил так мягко. С шумом вдохнул, не в силах справиться с дрожью, когда лезвие коснулось кожи. Микелетто замер на миг — а затем плавно положил свободную руку на основание шеи Чезаре, прямо между лопатками. Рука была тёплой. Чезаре чувствовал, как мозоли на ладони слуги царапают кожу спины, когда он дышит. — Я могу продолжать, господин? — Да. Да, закончи с этим. На сей раз он сосредоточился на лежащей на шее руке; она чуть сдвинулась, когда Микелетто слегка поменял наклон его туловища. Клинок двигался медленно, точно поперёк спины — оставляя след словно не из крови, а из белого света. Микелетто что-то едва слышно бормотал. — Что ты говоришь? — Я читаю молитву, господин. Я подумал, что это уместно. — Он умолк. — Продолжай, Микелетто, — Чезаре позволил своей голове упасть на руки. — Молись за меня. Он почувствовал, как клинок едва заметно вздрогнул. — Да, господин. Опустив голову и закрыв глаза, Чезаре вместе с Микелетто проговаривал древние слова, которые тот вырезал сейчас на его спине — и которые отпечатывались на внутренней поверхности век. Он не сразу осознал, что Микелетто убрал нож и теперь вытирает кровь. — Дело сделано, господин. Чезаре улыбнулся, постепенно осознавая, что утратил дар речи. Непривычное ощущение для него. Микелетто бережно вытирал раны тёплой тряпицей, уделяя особое внимание тем местам, где сгустки крови прилипли к коже. — Кровь всё ещё идёт? — Немного, господин. Посидите спокойно, — Микелетто обеими руками плотно прижал тряпицу к коже Чезаре. Всё ещё опираясь на спинку стула, Чезаре обнаружил, что прислушивается к дыханию Микелетто — звукам куда более мягким, чем удары ножа о камень, которые он слушал перед этим. Давление исчезло — Микелетто убрал тряпицу. — Теперь всё. — Микелетто встал, его пальцы скользнули по шее Чезаре. Он обошёл стул и взял господина за руки, помогая подняться. Чезаре вздрогнул, когда прохладный воздух коснулся кожи. Слуга тут же подал ему ночную сорочку, помог натянуть через голову. Чезаре подошёл к окну, и Микелетто, как всегда, встал у его плеча. Они оба смотрели на Вечный Город, невидимый в ночи, не считая мозаики освещённых свечами окон. — Это ваше искупление грехов, господин? — Оно более искренне, нежели то, что назначал мне на протяжении многих лет мой отец, Его Святейшество Папа Римский. Микелетто издал негромкий звук — словно собирался заговорить, но передумал. — Говори, Микелетто. — Я… я тоже чересчур давно не был на исповеди, господин. Чезаре глубоко вдохнул запах Рима, почти неразличимый за тяжёлыми фимиамами Ватикана. — Быть может, подобное всегда будет сложно для таких людей, как мы. — Вы не поняли меня, господин. Я исповедуюсь сейчас. На свой манер. Чезаре обернулся. Слуга стоял ближе, чем обычно, — и не отступил назад. Чезаре чувствовал, как дыхание Микелетто щекочет ему кожу. Голубые глаза держали его взгляд, пока Чезаре не кивнул. Микелетто едва слышно выдохнул и опустился на колени у ног Чезаре. Бережно, благоговейно взял руки господина в свои и прижался сперва губами, а затем лбом к крестообразным шрамам на тыльной стороне его запястий. — Простите мне, отец, ибо я согрешил…