Стершийся иероглиф

There's a feeling I get when I look to the west, and my spirit is crying for leaving. — Как ты думаешь… Когда-нибудь все так же изменится между нами? Сколько раз они сидели здесь вечерами, провожая новый день. Но сейчас, хоть Токио и старался, мысли о том, что этот может стать последним, лезли в голову сами собой. Серидзава остановился, оглянувшись, и Токио запнулся. Наверное, боялся услышать ответ. — Никто не поднимется выше нас в Судзуране. А кто осмелится — того мы скинем обратно. Токио улыбнулся, проводив друга взглядом, и снова обратил взгляд туда, где солнце медленно опускалось за горизонт, разливая в небе расплавленное золото. Город тонул в дрожащем мареве, и с высоты казалось, словно перед глазами раскинулся настоящий океан. Очертания далеких холмов словно скалы, окружающие гавань, а заводские трубы — высокие мачты кораблей. Обычно наблюдение за закатом его успокаивало, но сегодня было иначе. Появление Генджи в Судзуране всколыхнуло позабытые воспоминания: приятные и не очень. И, несмотря на ответ Тамао, что между ними все останется по-прежнему, перемены уже настали. Токио первый раз солгал другу, и не о какой-нибудь ерунде. Каждый раз, когда они виделись, он хотел признаться, что болен, и эти сомнения кружили вокруг, словно хищная стая. Он боялся, что к нему станут относиться иначе: сочтут слабым и станут оберегать. Или Тамао вообразит, что из-за драк за его место под солнцем, приятелю растрясли мозги, пусть Токио дрался и до их знакомства. А даже если и так, то это не вина Серидзавы. Токио сам решил, что будет на его стороне всегда. И это не изменят ни призраки прошлого, ни идиотская болезнь. Приступы всегда начинались одинаково, с легкого, почти незаметного покалывания. А через секунду казалось, что в череп вбили гвоздь длиной с ладонь, а в кровь подмешали толченое стекло. Он тихо взвыл и сполз на пол, сжимая ладонью затылок, словно это могло хоть как-то помочь. «Тихо. Тихо. Держись, Токио. Тамао может услышать, вдруг он недалеко ушел». Токио казалось — еще немного, и он сотрет в крошку зубы, сдерживая болезненный крик. В этот раз все не так плохо, обычно в разы хуже, но все равно на миг горло перехватило от мысли, что этот приступ его доконает. Через пару минут боль нехотя отступила, оставив после себя блаженную пустоту. В голове все еще неприятно пульсировало, но и это прошло через пару мгновений. Токио осторожно приподнялся и сел на пол, привалившись спиной к бетонной стене, вытер выступившие в уголках слезы. Надо поспешить домой. Сейчас только он переведет дыхание и… — Что-то случилось? Токио тут же обернулся. У самого выхода на лестницу застыла громоздкая фигура в длинной куртке. — Риндаман? Первой мыслью было, что тот выяснил, из-за кого он оказался втянут в борьбу, от которой всегда держался в стороне, и пришел разобраться. Риндаман стянул капюшон и внимательно посмотрел на Токио, чуть склонив голову набок. И тому показалось, что в темных глазах мелькнула тень беспокойства. «Видимо, дело не в Генджи. Неужели, он тоже пришел посмотреть на закат?» — Это из-за солнца. Такое яркое, — ответил Токио первое, что пришло ему в голову, надеясь, что Риндаман ничего не видел. Тот кивнул и, обойдя Токио, сел прямо на пол и сложил на коленях широкие ладони, подставив лицо теплым лучам. Токио с облегчением выдохнул. Даже если Риндаман что-то заметил, болтать об этом не станет. — Ладно, я пойду. Токио неловко махнул рукой и пошел к выходу, но остановился, когда Риндаман заговорил снова. — Знаешь, в Судзуране все время что-то ломается. — Конечно, — усмехнулся Токио. Он и сам приложил к этому руку. Или ногу. — Вот только чинить то, что сломано нужно вовремя. Или будет слишком поздно. — О чем ты? Но Риндаман лишь чуть заметно улыбнулся и закрыл глаза. Токио потоптался еще немного и, не дождавшись ответа, скрылся за дверью. Здесь и правда постоянно разруха. Воронье разлетается на каникулы, оставляя за собой разбитые стекла, сломанные парты и двери, висящие на одной петле. А когда возвращаются обратно, то видят, что окна целы, а мебель и двери на месте. Единственное, что остается почти неизменным, это стены. Они похожи на находки археологов, по которым ученые читают прошлое тех, кто давно ушел. Каждый, кто пришел в эту школу, оставил здесь свой след, пусть даже это лишь матерное слово, накарябанное перманентным маркером. Судзуран помнит их имена. Слышит каждое слово. Знает обо всем, что происходит в этих стенах, но никогда не решает за них. Он может лишь направить и надеяться, что Токио расскажет друзьям о том, что с ним происходит. Или что два непримиримых врага, наконец, поймут, что их распри — лишь проявление гордыни. А этот новичок, наконец, найдет то, зачем он сюда пришел, и осознает, что это не победа в битве, которой нет конца. Ведь его никогда не будет. На этих стенах начертано много имен. Сколько их было — бунтарей и сорванцов? И сколько еще будет? Но одно имя исчезло навсегда. Вместо него — лишь прозвище. Его обладатель всегда будет среди них. Риндаман поднялся на ноги, бросив последний взгляд на яркую полосу света на горизонте. Закат красив, но рассвет прекрасней в тысячу раз. Это новый день, новый шанс повернуть жизнь в другое русло. Для других, но не для него. Он должен оставаться здесь. Быть привязанным к одному месту — странная судьба, но ему она нравилась. Быть недостижимым вызовом, вершиной, которую каждый хочет покорить. Тем, кто заставляет их крылья крепнуть. Риндаман накинул капюшон и прикрыл за собой дверь. — Летите высоко, вороны.