Дочери Лалады. Книга 1. Осенними тропами судьбы

      С ивовой гибкостью пальцы Дарёны выплясывали на шейке новенькой домры, подаренной ей Лесиярой. Как ручеёк по круглым камням, лилась песня, наполняя золотым звоном покои княжеского дворца. Она вобрала в себя всю бескрайнюю тоску земли, скованной холодом предзимья, всю прощальную, безмолвную высоту неба и беспризорную дрожь последнего жёлтого листка, гонимого ветром.       Словами этой песни были первые снежинки, мелкой крупой припорошившие златотканый осенний ковёр... Вырываясь из охваченной грустью души Дарёны, они неслись вдаль, по следу Млады, с нежностью припадая к земле, ещё хранившей отпечатки её ног. «Где же вы сейчас, незабудковые глаза? — тосковали они. — Какие края вы окидываете взглядом? Скоро ль настанет день встречи?»       Дарёна жила в гостевых покоях совершенно одна: обитатели дворца с опаской сторонились пришелицы из злосчастных западных земель. Даже прислуга, приносившая ей кушанья, избегала разговаривать с девушкой и торопилась поскорее выйти прочь, но сегодня светлый и чистый перезвон струн заставил насторожиться уши многих. То надрывно и отчаянно сокрушаясь, то угасая до тихого, безысходного плача, ещё никем не слышанная песня всех заворожила и изумила: не верилось, что столь печальные и вместе с тем сладостные звуки могли быть порождением души, порабощённой тьмой. Надёжная пограничная защита никому не позволяла просочиться в Белые горы с запада, и уже очень давно жители этого края не видели своих соседей. В их воображении они превратились в чудовищ, опутанных призрачными чёрными щупальцами хмари, но Дарёна совсем не походила на таковое. Её нежный, трепетно-серебристый голос не имел ничего общего с рычанием Марушиных псов, но понравился он далеко не всем. Нашлись во дворце и те, кто усмотрел в нём угрозу.       Играть на подарке княгини было непередаваемым удовольствием. Наверно, не только в белогорском оружии, но и в музыкальных инструментах заключалась волшебная сила, подумалось Дарёне невольно, когда она впервые услышала звук своей новой домры. Он проникал в душу ручейком золотого света, и даже самая печальная песня звучала завораживающе и пропитывалась сладкими чарами, унося дух слушателя к молчаливым горным вершинам, окутанным сверканием снежного покоя. Грусть не омрачала сердце, а возвышала его, очищала и открывала заветную дверцу к пониманию чего-то сокровенного, спрятанного тысячелетия назад в недрах белогорской земли. Под окном дышал туманной сыростью сад, теряя остатки осеннего наряда, и Дарёна, чтобы разогнать кровь в озябших пальцах, с головой бросилась в поток своей кручины, вплетая в звон струн исступлённые порывы души. Она не владела искусством белогорской вышивки, но в свою музыку вкладывала неистовое стремление оградить, защитить Младу в её опасном пути. Это было что-то на грани колдовства. Посылая ей вслед эту песню, девушка растворялась в туманной зыби за окном... Её сердце летело белым голубем следом за черноволосой женщиной-кошкой, ограждая её своими крыльями от опасностей, а где-то в тёмном уголке памяти тоскливо притаился жутковатый, когтистый образ Цветанки с горящими жёлтыми глазами. Песня иногда обрывалась: губы девушки замирали, когда она пыталась воскресить ощущение прощального поцелуя Млады, а временами она старалась отогнать от себя пугающий призрак светловолосой подруги — то ли восставшей из мёртвых, то ли переродившейся в кого-то жуткого.       Пальцы бегали по шейке домры, песня пронзала мглистое пространство за окном, а дверь покоев неслышно отворилась, и на пороге показалась высокая, богатырского сложения воительница в золочёной броне и отделанном золотой тесьмой тёмно-зелёном плаще. Из-под украшенного красно-чёрными петушиными перьями шлема выглядывали крутые завитки пшеничных волос. Застыв на несколько мгновений, она слушала игру Дарёны, но на её красивом суровом лице не отразилось удовольствия, лёд во взгляде не растаял. Уголки рта дрогнули неприязненно, а в следующий миг воинственная незнакомка решительно направила свои шаги к девушке.       У Дарёны вырвалось тихое «ах!»: гриф домры грубо стиснула рука, закованная в сталь. Песня придушенно смолкла. Испуганно подняв глаза, девушка увидела перед собой начальницу дворцовой охраны Яромиру. Обладательница густого пучка петушиных перьев очень настороженно, если не сказать враждебно отнеслась к Дарёне, предостерегая княгиню против размещения во дворце чужестранки из зловещих Воронецких земель. Но Лесияра сказала: «Разместить со всем возможным удобством, обходиться как с дорогой гостьей», — после чего отбыла по какому-то срочному делу. Если первая часть приказа была исполнена в точности, то желанной гостьей себя Дарёна здесь не чувствовала: начальница охраны не спускала с неё глаз, подозревая во всевозможных кознях. А теперь рука Яромиры, загрубевшая от оружия, пережала струны домры, заставив песню затихнуть. Красивые, но холодные глаза цвета дорожной пыли обдали девушку колючей волной неприязни.       — Замолчи, — стальным кинжалом пронзил Дарёну неумолимый голос. — Твои песни смущают и пугают людей, в них чувствуется след хмари. Это недопустимо. Не пой, не разбрасывай здесь Марушины сети.       Такого о своей игре Дарёна ещё не слышала. Она и вообразить не могла, что её песни могли кого-то пугать... В них она вкладывала всю душу, всю свою тоску по Младе, наполняя их исступлённым стремлением сделать её путь безопасным и лёгким, чтобы она поскорее вернулась и вновь согрела Дарёну синевой своих глаз. Что же могло быть в этом дурного и пугающего? Может быть, её музыка просто звучала непривычно для ушей здешних жителей, но уж никак не могла наводить страх. В это Дарёна не верила.       — В моих песнях нет ничего плохого, госпожа, — ответила она Яромире учтиво, но твёрдо, высвобождая домру из удушающей хватки. — И Марушу я никогда не чтила, хоть и имела несчастье родиться в Воронецком княжестве. Я не желаю никому зла.       — Умерь-ка свою дерзость, голубушка, — недоверчиво щурясь, процедила Яромира. — Ежели ты гостья княгини, это ещё не значит, что тебе тут всё дозволено. Я здесь поставлена следить за порядком и покоем, а твои песенки его нарушают. Не песни, а волчье вытьё... Предупреждаю первый и последний раз!       Дарёна не нашлась, что ответить. Ей очень хотелось нагрубить, показать язык или скорчить рожу, а может, и проредить этот дурацкий и вызывающий петушиный хвост на шлеме начальницы охраны. Несусветная глупость... Как можно усматривать что-то угрожающее в том, что она делала со всей душой? Или её душа так страшна?       Дверь за Яромирой закрылась, а девушка расстроенно прижала к себе домру. Бесцеремонно оборванная песня печально свернулась на коврике у её ног, и только сад сочувственно вздыхал за решетчатой оконной рамой... Золочёная, расписная и белокаменная роскошь княжеских покоев не тешила её: намного милее ей был скромный дом близ границы — дом, в котором жила её лесная сказка.       

*

      Тепло рук этой сказки сразу окутало сердце Дарёны чем-то родным, знакомым. Горячий кошачий бок и щекотное дыхание усатой морды лунной ночью спасли её сердце от гибели. И не только сердце, но и её саму. Кровоточащие раны, облизанные Младой, зажили с невероятной быстротой, а можжевеловая баня довершила лечение. В осеннем лесу пахло крепкой, грибной сыростью, щемящая свежесть воздуха сладко лилась в грудь, а холод был Дарёне более не страшен: её грели синие глаза женщины-кошки и новая тёплая одежда. Вместо просящих каши башмаков на её ногах красовались тёмно-красные сапожки, которые пришлись ей точно впору, будто на неё и были сшиты... Но Дарёну занимал вопрос:       «Чьё это всё? Твоей похищенной невесты?»       За окном синел вечерний сумрак, в печи весело потрескивала рыжая пляшущая грива огня, а Млада, закатав рукава, чистила на кухонном столе огромную рыбину, пойманную в озере. Взгляд Дарёны невольно скользил по её сильным рукам с бугрившимися под кожей шнурами жил; ловкое движение ножа — и на стол вывалились блестящие, склизкие рыбьи потроха, среди которых перламутрово белел пузырь.       «Да», — чуть слышно проронила Млада.       На её пальцах блестели налипшие чешуйки, а взгляд прятался под пушистой щёточкой чёрных ресниц. Почувствовав укол беспокойства, Дарёна усомнилась: а следовало ли расспрашивать? Может быть, Младе тяжело об этом вспоминать? Но красные петушки были слишком знакомы, чтобы замалчивать... Они настойчиво клевали сердце Дарёны.       «Ты сказала, что её звали Ждана, — начала девушка дрогнувшим голосом, а сердце ёкнуло и сжалось от боли. — Я... услышала ненароком».       «А твою мать звали так же, — договорила Млада, обмывая рыбину в лоханке. — Да, ты правильно догадываешься. Она и была моей невестой когда-то... Но не её предназначила мне судьба в качестве моей избранницы».       Это не в печной топке, а внутри у Дарёны гудело пламя. Перед потрясённой девушкой открылась часть жизни матери, которую та всегда обходила молчанием в своих рассказах о Белых горах... Она жила в этом доме, носила эти сапожки, вышивала этих петушков и пекла рыбные пироги, столь любимые кошачьей сущностью Млады. Она ходила по этому лесу, собирая ягоды и грибы, подставляла лицо солнечным лучам, любовалась озером и горными вершинами, провожала женщину-кошку в пограничные дозоры, пока однажды между ними не встала княгиня Лесияра. Вот почему глаза матери зажигались ярче звёзд, когда она рассказывала о правительнице женщин-кошек! Вот откуда взялась эта светлая печаль и эти прекрасные слова, которыми она описывала Лесияру... Тайный жар души, который не остыл спустя годы — вот что это было. Питая добрые чувства к отцу Дарёны, она его, тем не менее, никогда не любила так глубоко и исступлённо, как белогорскую княгиню. Она отдала ему лишь своё тело и разум, тогда как душа и сердце оставались в краю снежных вершин и поющих сосен...       Дом наполнился вкусным, тёплым духом: пирог стоял на столе, и жилистые руки Млады взрезали его, откинув исходившую горячим паром корочку. Один вид кусков рыбы, переложенных кольцами лука, наполнял рот слюной и заставлял нутро отзываться голодным урчанием. Втянув округлившимися ноздрями вкусный запах, Млада улыбнулась.       Она ела с удовольствием, а Дарёне кусок в горло не лез. Слова Радимиры о том, что за разрешением на брак нужно обращаться к княгине, не шли из головы... О каком браке могла идти речь, когда она даже ещё не поняла толком, что чувствует к Младе, а сердце жалил холодящей тоской васильковоглазый образ Цветанки? Потеря ещё не отболела, и сердце было не готово впустить в себя новое чувство... И вместе с тем в него уже невероятным образом успело прошмыгнуть что-то тёплое и уютное, светлое и щемящее — а точнее, оно жило там всегда, сколько Дарёна себя помнила. Лесная сказка всегда была с нею, оставаясь незримой, но ощутимой, а сейчас наконец обрела свой настоящий облик.       «Ты ищешь во мне мою мать?» — наконец озвучила Дарёна то, что её мучило.       Млада устроила подбородок на руках, сложенных на столе, а её глаза сыто сузились до двух ласково блестящих щёлочек.       «Мррр... Я ищу в тебе — тебя, — мурлыкнула она. — Вы похожи, но Ждана — это Ждана, а ты — это ты. Я вижу тебя, чувствую тебя... Ты — моя. Пути судьбы порой извилисты и длинны, но с них не свернуть... Не полюби Ждана княгиню, мы бы не расстались; коли бы мы не расстались, её бы не похитили; коли бы её не похитили, ты не родилась бы... Ты — моя избранница, моя суженая. Может быть, ты пока этого не чувствуешь, но так суждено».       Суждено... Это слово не укладывалось в голове Дарёны, но она не могла сказать «нет, я не люблю тебя» ласково искрящимся синим яхонтам глаз посреди всего этого домашнего уюта, наполненного тёплым вкусным запахом пирога... Сказать «нет» своей лесной сказке? От одной мысли об этом по сердцу Дарёны полоснуло лезвие боли. Неправильно и неправда. Сказка всегда была рядом, издавна занимая своё место в её душе.       «Что же ты ничего не ешь, горлинка? Покушай... Пирог удался на славу».       Дарёна съела кусок рыбы и сочной корочки с впечатавшимися в неё кружочками лука. Вложив свою руку в протянутую ладонь Млады, она оказалась у женщины-кошки на коленях. Тепло мурлыча, та нюхала её шею, ухо, щёку, волосы, и у девушки всё неистово стиснулось внутри от странного желания — стать с ней одним целым, слиться и душой, и телом. Хотя почему странного? Устав от скитаний, Дарёна была бы рада наконец обрести дом; вынужденная всегда защищать и кормить себя сама, она сочла бы за счастье иметь рядом сильное плечо...       Мурлыканье Млады завораживало. Дарёна поёживалась от щекочущего её кожу дыхания и от лёгких прикосновений губ и носа женщины-кошки; она поймала себя на желании почесать Младе за ушком, хоть та и находилась в человеческом облике. Как же прекрасно было после всего пережитого просто сидеть на коленях у синеглазого мурлычущего существа с удивительно нежными, несмотря на всю жилистость и силу, руками... В этих объятиях Дарёна погружалась в тепло и спокойствие, и от осознания того, что все злоключения остались позади, её подхватила лёгкая волна блаженства. Нежная сила рук, потрескивание угольков в печи и запах чёрных кудрей, родной до мурашек по коже... Но сделать шаг к слиянию Дарёна пока страшилась. Что-то удерживало её, не позволяло переступить невидимую грань, и от мысли, что она может не оправдать ожиданий Млады, так и не почувствовав себя её половинкой, внутри у девушки ворохнулось что-то холодное.       Но Млада не торопила её. Казалось, черноволосая женщина-кошка просто наслаждалась её присутствием и возможностью прикоснуться, обнять, понюхать. После ужина она стала собираться в ночной дозор, и Дарёна смутилась, увидев её в полном воинском облачении — кольчуге с пластинками брони, наручах, сапогах и круглом шлеме со стрельчатым заострённым наносником, придававшим лицу какое-то жутковатое, совиное или ястребиное выражение. Опоясавшись мечом и накинув плащ защитного травяного цвета, Млада подняла наголовье, привлекла оробевшую Дарёну к себе и тихонько чмокнула в нос.       «Обычно я на себе всё это железо не таскаю, — усмехнулась она, нежно пожимая пальцы девушки. — Но приказ есть приказ. Буду на рассвете... А ты спать ложись, ни о чём не тревожься».       Легко сказать — «не тревожься»! Оставшись одна, Дарёна забралась под одеяло, но от ощущения тепла и спокойствия, которое уютно окутывало её рядом с Младой, не осталось и следа. Изматывающий рой мыслей жужжал в голове, не давая уснуть. Сначала Дарёна думала о матери, и подушка под щекой намокла от слёз. Душистые травы в тюфяке похрустывали при поворотах с боку на бок, а перед мысленным взглядом девушки всё летали красные петушки и клевали смородину... Хотелось сорвать этот рушник со стены и уткнуться в него лицом, что Дарёна и сделала. В почти полной темноте она пробралась из спальни в горницу босиком, нашарила на стене бахромчатый край ткани и прижала его к мокрым глазам. Казалось, рушник ещё хранил доброе тепло вышивавших его рук и призрак родного запаха...       Вдруг на плечи девушки опустились две лёгкие руки — призрачно-прохладные, но очень цепкие. Дарёна застыла ледяной глыбой, ощущая впившиеся в кожу когти. Она была уверена, что в доме Млады не могло водиться никакой нечисти, но, видно, ошиблась. Маруша и сюда протянула свою чёрную лапу, сотканную из хмари...       «Дарёнка, — причудливо дробясь гулким эхом, зашептал знакомый грустный голос. — Вернись, я тоскую по тебе...»       Сердце горестно сжалось: Цветанка?! Дарёна обернулась, как ужаленная, и обмерла, увидев горящие в темноте жёлтые огоньки глаз. Не человеческих — звериных.       «Я найду тебя, — дыша жаром, зашелестел ей в лицо потусторонний шёпот. — Я приду за тобой... Жди. Я заберу тебя!»       Тысячи ледяных иголочек впились в онемевшее, скованное неподвижностью тело Дарёны, а одеяло давило на грудь с тяжестью каменной плиты. Одеяло?!.. Запах трав, скомканная до твёрдости подушка под головой. Значит, сон?..       Похоже, да... Она хотела пойти и взять рушник с петушками, но так и не пошла — заснула. И ей снова привиделась Цветанка в облике когтистого чудовища... «Я приду за тобой», — леденящим эхом отдавался в ушах Дарёны этот жуткий полушёпот, и мучительный, тягучий страх оплетал её по рукам и ногам паучьими тенётами, не давая шевельнуться. Она была бы счастлива увидеть Цветанку, но живую и здоровую, родную и васильковоглазую, а это растворённое во тьме чудовище с голосом подруги внушало лишь ужас и тоску.       Ещё очень долго девушка таилась перепуганным комочком под одеялом, то и дело леденея и боясь вздохнуть. Она молила солнце поскорее прогнать эту обездвиживающую, пропитанную страхом темноту, шевелящуюся паучьими лапками и кишащую кошмарами. Рушник с петушками висел на стене за дверью, как недосягаемый светоч... Только он был способен прогнать призрак хмари, но как встать с постели, как сделать шаг в этом живом, дышащем мраке?.. Сотни маленьких тварей пялились из него на девушку — юрких, отвратительных чёрных комочков слизи. Дарёне казалось: если она встанет, то они разом накинутся, присосутся и выпьют из неё всю жизненную силу. Всё, что ей оставалось — это ютиться под спасительным одеялом и обуздывать рвавшееся из груди дыхание, чтобы оно не было таким громким...       Стоило ей сомкнуть утомлённые, горячие веки, как на неё навалился новый кошмар. На грудь ей уселось звероподобное создание, удушая своей тяжестью и сковывая тело взглядом тлеющих, как угольки, красных глаз. Дарёна не могла шевельнуться, чтобы согнать его, а оно дышало ей в лицо, ухмыляясь своим уродливым чёрным мурлом. Тело девушки лежало бревном, а душа в нём обожжённой бабочкой билась от ужаса, не в силах заставить двинуться хотя бы палец. Нет... Большой палец всё-таки удалось согнуть, и чудище, издав тягучий, пронзительный писк, спрыгнуло, напоследок горячо дохнув Дарёне в ухо...       Обездвиженность отступала медленно. «Да что ж такое, — в отчаянии думала девушка. — Когда же придёт утро? Когда вернётся Млада?» Осторожно, обмирая от каждого шороха, Дарёна перевернулась на бок. Она давно приметила, что на боку ей почти не снились страшные сны, а на спине — часто. Запах трав в тюфяке немного успокаивал, тесно сплетаясь в мыслях Дарёны с образом Млады. Стоило подумать о черноволосой женщине-кошке, как незабудковое тепло её глаз тут же окутало девушку, прогоняя страх и наполняя сердце светом и покоем. Ледяные иголочки растаяли, паучьи тенёта лопнули, живые сгустки слизи утекли сквозь щели. Спасение стояло с сияющим мечом в руке, грозно сверкая ясной синевой глаз из-под шлема, и тьма, дрогнув, отступила...       Но покой воцарился в душе Дарёны ненадолго: пришла новая напасть — тревога за саму Младу. Под стук и шорох дождя за окном и завывание ветра в трубе девушка с тоской думала: как же она там, в темноте, в непогоде, в сырости и холоде? Есть ли у неё место, где укрыться? Что за собачья служба... Тьма же хоть и отступила от Дарёны, но за пределами дома была всё так же густа и полна опасностей. Да, Млада могла постоять за себя, но... А вдруг она столкнётся с чем-нибудь непосильным? В голове девушки рисовались картины, одна страшнее другой, и только в синих предрассветных сумерках сон всё же согрел её и сомкнул ей веки на краткое время.       Проснулась она словно от толчка в бок. За окном была всё та же зябкая синь, но девушка вскочила с постели и принялась натягивать на себя одежду. Скитания не вытравили из неё старой привычки — топить с утра; печь сама почти остыла, но пирог сохранила тёплым. Впрочем, можно и подогреть, чтоб Младе было приятнее завтракать...       Дрова затрещали весело и бодро, разгораясь, а не выспавшаяся из-за ночных страхов Дарёна тёрла слипающиеся глаза и зевала во весь рот, зябко поводя плечами возле печки. Грусть коснулась её серым крылом: когда-то она вот так же хозяйствовала в их с Цветанкой хибарке в Гудке. Стряпала, пекла, варила, пока озорная воровка промышляла срезанием чужих кошельков... Вспомнив ночное видение, Дарёна встряхнула головой. Не хотелось верить, что Цветанка превратилась в желтоглазое чудовище. Хотя... Пусть бы и чудовище, лишь бы была жива! Но тут же перед девушкой снова встала душераздирающая картина — блестящая лужица крови под головой светловолосой подруги. Нет, после таких ран не выживают... Слёзы защипали глаза.       Стукнула дверь, и сердце Дарёны радостно отозвалось, точно провалившись в свежую небесную лазурь. Ещё не видя, кто пришёл, она уже чувствовала тёплую волну силы и знала: это лесная сказка, живая и здоровая, вернулась благополучно. Облегчение окрылило девушку, а радость пружинисто подняла с места. Окошечко над входной дверью пропускало в сени немного голубоватого света, который позволял разглядеть лишь очертания высокой фигуры в плаще и шлеме. Дарёна прильнула к холодной стали, покрывавшей грудь Млады, и окунулась в теплопузырчатый, мурлычущий смешок:       «Ты чего, горлинка? Что такая взъерошенная? Домового испугалась?»       Все слова улетучились. Рассказ о том, как Дарёне было страшно и тревожно ночью одной, показался глупым и ненужным, даже печаль по Цветанке отступила серым призраком с приходом зябко-розовой утренней зари. Всё заслонила собой Млада, которая, сняв шлем, тряхнула кудрями и ласково попросила:       «Дай-ка мои чуни, лада. Вон там, под лавкой. Сапоги грязные, не хочу в доме топтать...»       Вот так — просто и буднично, словно они уже целую вечность были вместе... Шаря под лавкой в поисках домашней обуви, Дарёна дивилась сама себе — а вернее, той быстроте, с которой её душа стремилась свернуться клубочком под боком у Млады, в тепле, уюте и безопасности. Ненужными оказались не только слова, но и месяцы привыкания к чернокудрой жительнице Белых гор. Помогая ей снимать доспехи, Дарёна просто вспоминала что-то забытое, но родное и необходимое, как воздух.       Потом был тихий треск догорающего огня, тёплый пирог и усталая нежность во взгляде Млады. Холодный рассвет румянил оконную раму, измученные бессонной ночью глаза Дарёны слипались, есть совсем не хотелось, а в груди урчало счастье — просто оттого, что рядом за столом сидела Млада, до дрожи родная и близкая.       «Всё тихо, — задумчиво проговорила женщина-кошка, выбирая кости из куска рыбы и заворачивая его в лоскуток верхней корочки пирога. — Только не светлая эта тишина, а тёмная... Нет в ней добра. Ну да ладно, не думай об этом, лада... Я там одно местечко приметила, клюквы — видимо-невидимо! Спелая, а собрать некому. Жаль, что корзинку не захватила... Мёд есть, можно такое лакомство сделать — пальчики оближешь. Любишь клюкву в меду?»       У Дарёны невольно кольнуло за ушами, будто от кислоты, а рот наполнился слюной. Даже голод заворочался, заурчал внутри, как разбуженный пёс. А Млада уже протягивала ей кусок пирога с заботливо выбранными из рыбы костями:       «На, кушай. Сейчас вздремну немного, да надо сходить-таки за клюквой. Она, конечно, и под снегом не пропадёт, но после зимы — уж не та. Пользы меньше, потому лучше сейчас её брать. А денёк сегодня погожий будет».       Подвинув деревянную лежанку к протопленной печке, Млада расстелила постель, скинула чуни, забралась под одеяло и сладко зевнула. Не успела Дарёна налюбоваться её сомкнутыми густыми ресницами, как она уже спала. Счастье в груди у девушки тоже свернулось пушистым клубком, властно разливая по телу тягучие волны тепла и дрёмы. Лукаво приоткрыв один глаз, оно подсказывало: «Ляг рядом». Заря от возмущения рдела: «Грешно спать!» — но Дарёну с неодолимой силой влекло устроиться под боком у Млады.       И всё же она забралась на полати. «И так хорошо», — решила она, смущаясь от воспоминания о горячем обхвате ног женщины-кошки и тяжести её влажного блестящего тела, окутанного можжевеловым паром... Устроившись головой к внешнему краю полатей, Дарёна могла видеть Младу сверху.       Материнская нежность тёплой воды обняла её со всех сторон. Кувшинки, солнце, сосны, зелёные пятна перед глазами от ослепительных колышущихся отблесков. Таинственный покой в глубине леса, прохладные объятия ветра и голоса птиц, падающие в тишину сверкающими каплями... Плыть было легко: вода сама бережно несла Дарёну, а в груди щекотал холодок осознания, что это сон. Чтобы удерживаться в нём, не просыпаясь, требовалось всего лишь маленькое усилие воли — напряжение души, желающей остаться в этом блаженстве. А ещё Дарёне очень хотелось увидеть здесь Младу...       Подол мокрой рубашки лип к ногам. Дарёна отжала волосы и села на нагретую солнцем траву, краем глаза отмечая скольжение чёрной шелковистой тени... Огромная кошка-оборотень, блестя лоснящимся мехом и щурясь от яркого света, неслышно подкралась и щекотно ткнулась носом девушке в шею, а потом игриво улеглась на бок. Охваченная нежным желанием чесать, гладить, тискать и целовать, Дарёна запустила пальцы в тёплую шерсть. Кошка гортанно заурчала, трогая широкой лапищей бедро девушки, и Дарёна, поняв намёк, сбросила рубашку. Чёрный зверь изящно изогнулся, постукивая хвостом по земле, а Дарёне неудержимо хотелось сыграть в «где у кисы ушки». Для начала она завладела тяжёлой лапой, с благоговением разглядывая втянутые когти. Не когти, а когтищи! Кошка тем временем повернулась на спину, и Дарёна улеглась на её горячее пушистое брюхо, обхватив ногами бока и почёсывая за ушами. Осторожный поцелуй в нос... Рывок могучего тела — и девушка оказалась снизу, а кошка, стараясь не наваливаться на неё слишком сильно, провела шершавым языком по её груди. В следующий миг твёрдые сосочки втянулись, и язык стал гладким. Дарёна сладко обмерла в предчувствии блаженства. Палящие лучи страсти и ледяное дыхание волнения, смешиваясь, терзали её и изнутри, и снаружи, в то время как широкий язык Млады в кошачьем обличье спускался всё ближе к пупку. Ещё пара мгновений — и он неумолимо добрался бы до заветного местечка, изнывавшего от желания; Дарёна раздвинула колени, готовясь встречать завоевателя...       Солнечная стрела ударила её в темя, и Дарёна стремительно упала с гудящего пика сладострастного ожидания в жаркую, мучительно-ленивую слабость просыпающегося тела. Уже не стрела, а губы Млады ещё раз крепко прижались к её макушке.       «Просыпайся, проказница, — промурлыкал ласковый смешок. — Этим лучше заниматься наяву. Вставай, вставай... Солнце уж высоко, денёк прекрасный. Пойдём, прогуляемся за клюквой».       “Какая клюква?.. Зачем?.. Такой сон!” — чуть не застонала Дарёна, но осеклась, увидев глаза Млады, полные задумчивой грусти. От безграничной лёгкости и бесстыдства, с которыми она была готова отдаться кошке во сне, не осталось и следа. Накатила неловкость, щёки Дарёны вспыхнули жаром, и она зарылась лицом в подушку, ругая себя на чём свет стоит. Далёкая тень Цветанки смотрела с укором, а Млада странно помрачнела. В окно лился солнечный свет: день и правда выдался на редкость погожий для поздней осени.       Выпив по кружке отвара из ромашки и мяты, они отправились за ягодами. Млада обула высокие, до середины бедра, яловые болотные сапоги. На площадке перед домом она надела Дарёне на палец кольцо из чернёного серебра с жёлтым, как капля мёда, камнем. Взяв девушку за руку, она сказала:       «Держись крепко и просто шагай за мной. Не пугайся и не удивляйся... Мы все так передвигаемся».       Испугаться Дарёна не успела. Воздух перед ними заколыхался, как поверхность воды, потревоженная камнем, по телу пробежал лёгкий холодок... Шаг — и вместо деревянного настила под ногами девушки оказалась вязкая, поросшая мхом болотная почва, сплошным ковром усыпанная крупными бусинами ягод. На первый взгляд место могло показаться невзрачным из-за редких, чахлых деревьев, побуревшей травяной гривы и вездесущей воды, но щедрая клюквенная россыпь поражала глаз своей густотой. Если глядеть сквозь прищур, то казалось, словно болото было залито кровью. Щурясь от яркого солнца, Млада обвела рукой окрестности.       «Вот, смотри, какие богатства нетронутые... Обожди только, сейчас я нам по посоху из вон того сухостоя сделаю».       Несколько ударов походного топорика — и Млада вручила Дарёне двухаршинную палку. Ею следовало щупать под ногами почву, чтоб не провалиться.       От мгновенного перемещения Дарёна на некоторое время потеряла дар речи. Одно дело — слушать об этом в рассказах матери, и совсем другое — испытать на собственной шкуре. Млада же, словно не заметив её удивления, присела на корточки и принялась собирать ягоды в большую корзину. Клюква была уже вся сплошь спелой — хоть горстями греби, чем Дарёна и занялась по примеру женщины-кошки, чтобы как-то справиться со своим изумлением от необычайного способа передвижения. Мурашки ещё бегали по её коже, а в корзину уже сыпались блестящие алые ягоды. Бросив в рот пару штук, Дарёна скривилась: кислятина...       «Это тебе не малина, — усмехнулась Млада. — Часть с мёдом смешаем, а часть можно водой залить — не испортится до следующего урожая».       Обе корзины наполнились быстро, но такой дивный день не хотелось проводить в четырёх стенах, и Дарёна с Младой, подыскав место посуше, набрали кучу валежника на костёр. Прищуренные глаза женщины-кошки зорко устремились вдаль, на голубую гладь воды, поросшую камышом и прочей болотной травой.       «Надо же, кряква не улетела на зимовку, — пробормотала она. — А зря, потому что сейчас она станет нашим обедом».       Дарёна вгляделась, но ничего, кроме тёмно-рыжих зарослей камыша, не увидела. Где-то там притаилась незаметная её глазу утка... Пространство водянисто колыхнулось, Млада обратилась в чёрный вихрь, а уже через пару мгновений вернулась с птицей в руке. Дарёна вновь онемела, а Млада преспокойно уселась на сухой поваленный ствол и принялась ощипывать ещё тёплую тушку. Утка попалась крупная.       «Клюква как раз кстати, — проговорила женщина-кошка деловито. — Вот только мёду ещё бы не помешало... И трав пахучих. А соль у меня всегда с собой. Погоди, я мигом домой слетаю!»       Чудо шагнуло из-за плеча и мягко обняло Дарёну. И она не променяла бы его ни на какие сокровища земли, никогда! Чистая и холодная синева неба над головой, рыжая грива трав, ягодный ковёр под ногами, запах дыма и прощальное, едва уловимое тепло солнца на щеке — что могло быть лучше? А ещё задумчивая нежность в глазах Млады — лесная, сосново-незабудковая. Выпотрошенная и ощипанная утка, обёрнутая в капустные листья, пеклась в неглубокой ямке под костром, на подстилке из сухой горячей золы, а в котелке булькало варево из клюквы с мёдом, духмяными травами, кореньями и щепотью сушёных можжевеловых ягод... И как-то сам собою у Дарёны вырвался вопрос:       «Почему ты оборвала тот сон? Хорошо же было...»       Снова на лоб Млады легла тень, и под сердце к Дарёне холодным ужом заползло нехорошее чувство.       «Мать твоя вот так же... с княгиней встречалась, — последовал ответ. — Во сне. Видно, это у тебя от неё. А у нас с тобой всё по-другому будет. По-настоящему, наяву».       Дарёне показалось — это варенье из горьковатого осеннего солнца с мёдом и мятой тепло пролилось ей на губы и щекотно заполнило рот. В первый миг она задохнулась от внезапности и всепоглощающей мягкости творящегося с ней волшебства, которое раскинуло над ней шепчущий полог из золотой листвы. Солнце шагало крошечными ногами-лучиками по коже, а дыхание растаяло за ненужностью: грудь наполнилась сладким, росисто-прозрачным мучением. Небесная тетива натянулась, захватив с собой тело и душу Дарёны. Терзаясь и умирая на ней, как зверь в силках, Дарёна уцепилась за оборванную жилу сна о кошке, и всё, что не успело случиться в нём, излилось в неё из этой жилы сейчас. Тетива запела — выстрел — попадание в цель... Пронзённая нежной стрелой, девушка раскинулась на поющей земле, среди алого ягодного моря, такая ослепительно живая, что казалась себе умершей и освободившейся от телесной оболочки.       Всё дальнейшее было сродни возвращению с небес. Почти не греющее солнце улыбалось с грустью старухи, вспоминающей свою первую любовь, земля устало шелестела рыжими космами высокой травы, а Млада, обжигаясь и дуя на пальцы, освобождала готовую утку от размякших печёных листьев капусты.       «Ух... Пускай остынет малость».       Для неё всё было обычно и обыденно, а может, она лишь притворялась. Пронзив Дарёну таким головокружительным поцелуем, она как ни в чём не бывало помешивала в котелке клюквенную приправу, а потом расстелила на траве чистый кусок холстины. Загадочно пряча взгляд в тени ресниц, она разделала на ней тушку утки; куски мяса, отделённые от костей, испускали вкусный парок.       Наверно, это было нужно и правильно — после прогулки по облакам вновь ощутить земную жизнь, где в каждой простой вещи скрывался глубокий и вечный смысл. Дышать ветром, осенью, небом. Окидывать взглядом ягодное изобилие, словно просыпанное щедрой рукой из огромной корзины. Млада сидела на поваленном стволе, расставив длинные ноги в высоких сапогах; вонзив охотничий нож в кусок мяса, она обмакнула его в клюквенную приправу и отправила в рот. Дарёне не нравилась слишком жирная утиная шкурка, и она сдирала её.       «Привереда», — усмехнулась Млада.       От утки остались одни косточки. Сидя рядом на стволе, Дарёна с женщиной-кошкой смотрели, как дотлевают головешки в костре; мгновения лениво шуршали в траве, солнце никуда не спешило, даря им последнее тепло. А вот тепло их соединившихся рук не зависело от времени года.       Можно ли привыкнуть к чудесам? Дарёна не задумывалась об этом. Она ненасытно пила их большими глотками и с каждым мигом всё горячее ощущала свою связь с синеглазой лесной сказкой. Этот день показался ей целым месяцем. Ласка пальцев женщины-кошки, скользивших по её щекам, ложилась на давние узоры в душе девушки, в хитросплетении которых можно было прочесть имя Млады. Это и оказалось самым большим чудом...       Такого вкусного хлеба, как тот, кусок которого чернокудрая хранительница границы собственноручно отломила и протянула Дарёне вместе с кружкой свежего молока, девушка не ела нигде. За этим караваем Млада сходила в свой родительский дом (а точнее будет сказать, мгновенно слетала — одна нога здесь, другая там) и принесла его ещё тёплым, вместе с кувшином молока, горшочком масла, крынкой сметаны и десятком яиц.       «Матушкины гостинцы, — проговорила она со смущённой усмешкой, выставляя всё это на стол. — Я родителям про тебя ещё не рассказывала, но, думаю, ты им понравишься».       Уверенность Млады передалась и Дарёне, согрев ей сердце. В том, как они сидели за одним столом, было что-то правильное, настоящее, объединявшее и роднившее их ещё крепче. Потираясь носом об ухо девушки, Млада мурлыкнула:       «Блинов хочу с солёной рыбкой... Испечёшь утром?»       Поёжившись от щекотки, Дарёна засмеялась.       «Отчего ж не испечь? Была бы рыба».       «Найдётся, — улыбнулась Млада. — Только встать придётся до света, потому как мне завтра в дозор на рассвете выходить».       Этой ночью Дарёна уже не боялась. Да и чего можно бояться, когда рядом расположилась великолепная чёрная кошка? Жаркая темнота сняла внутренние запреты, и девушка без стеснения, с наслаждением и урчащей под сердцем нежностью целовала мягкие пушистые уши, гладила усатую морду, чесала тёплый кошачий бок. С одной стороны, она ласкала Младу, как обыкновенную кошку, а с другой — в знакомых, голубовато мерцающих во мраке глазах видела человеческий разум. От этого причудливого сочетания по телу бежал временами щекочущий холодок.       Когда Дарёна проснулась утром, солёная рыба для начинки уже ждала на кухне. Надо сказать, на блины, как и на всё, что тем или иным образом представляло собою знак солнца, в Воронецком княжестве распространялся запрет, но мать жила, незаметно нарушая эти предписания, дабы с головой не утонуть в Марушином господстве. Учила она таким хитростям и Дарёну. Только благодаря этому девушка теперь сумела напечь гору румяных, ноздревато-кружевных блинов, начинив их рыбой с заблаговременно выбранными костями. Встать пришлось действительно задолго до рассвета, но Дарёне всё это было в радость — лишь бы услышать довольное мурлыканье Млады и сомлеть от тепла в её взгляде.       Зажигая серые клочья туч кирпично-красным сиянием, занималась заря. Млада была готова вот-вот раствориться в зябко-туманной тишине леса, в голубоватой дымке за напряжённо-прямыми стволами. Держа шлем в руке, она склонилась к Дарёне, и та не нашла в себе сил отказаться от поцелуя. Холод брони на груди женщины-кошки был не так уж страшен, если одновременно окунуться в тепло губ...       «Хозяйничай тут. — Дыхание нежно коснулось щеки Дарёны. — Буду после заката».       Снова шлем с наносником жутковато изменил лицо Млады. Подняв наголовье, она шагнула и растворилась в волнах колышущегося пространства.       Чтобы чем-то себя занять, девушка принялась за домашние дела: перемыла посуду, сняла тенёта по углам, выстирала бельё. Полоскать его она отправилась на озеро, мурлыча под нос песенку и поражаясь тому, какая же живучая тварь — сердце. Стоило ему пригреться около пушистого кошачьего бока — и оно воспрянуло, пустилось в пляс, наполнилось светом и радостью. Всё, что омрачало жизнь, сейчас отступило, а за спиной точно крылья развернулись. Осенняя вода леденила руки — пустяк, небо хмурилось — не беда, ветер дул в грудь — чепуха. А может, так действовал на него этот чудесный край — Белые горы? Здесь и воздух был какой-то другой — свежее, легче, слаще, и пасмурный день казался светлее по сравнению с таким же, но к западу от границы. Здесь сосны звенели и пели, озеро хранило лазоревую тайну, а горные вершины взирали на людей свысока, со снисходительной усмешкой седовласых старцев... Горести в этом краю растворялись в голубой дымке, уносились в небо горсткой опавших листьев: сама земля не давала грустить, наполняя ступающего по ней человека любовью и силой.       Смахнув набежавшие слёзы, Дарёна улыбнулась вдаль, отжала выполосканное бельё, отёрла замёрзшие в холодной воде руки о передник и направилась с бадейкой к дому. Сосны подхватили её любимую песню: «Не дуйте вы с севера, ветры лихие...» Не дуйте вы с севера, ветры лихие, Да зимнюю тьму за собой не ведите: Озябнут цветы и осыплются листья, И в горле застуженном песня застрянет. Не дуйте и с запада: солнце багряно И кровью набрякли вечерние тени! Там воинов павших усталые души Хрипят над костями усеянным полем... Не дуйте с востока: заря ослепляет, И больно глазам истомлённым, бессонным. А плач мой растаял колодезным эхом, И канули слёзы под клевера кудри... Не войте вы, ветры, и вслед не махайте Крылами вороньими, полными стужи, Не плачьте надрывно, в трубе не гудите: Уснуло дитя, его сон не тревожьте. Подуйте вы, ветры, с весенней сторонки, Раздуйте вы тучи, снега растопите — Пусть ладо мой вслед журавлиному клину В родные края поскорее вернётся...              Споткнувшись на «ладо мой», Дарёна на ходу переделала строчку и спела: «Пусть лада вослед журавлиному клину...» И так складно получилось, что Дарёне показалось, будто на ступеньках ей кто-то помог — пружинисто подбросил её прямо на деревянный настил перед домом. Не успела она открыть дверь, как вдруг сзади раздался глубокий, чуть надтреснутый голос, царапнувший слух, как жёсткая щётка:       «Здравствуй, певунья сладкоголосая...»       Лёгкий укол испуга заставил Дарёну напрячься и похолодеть. Меньше всего она сейчас ждала и желала встреч с незнакомыми людьми — тем более, одна, в лесной глухомани... А незнакомка в чёрной барашковой шапке, поднимавшаяся по ступенькам, выглядела внушительно и жутковато: богатырского роста и великолепного телосложения, тонкая в талии и могучая в плечах, со шрамом от ожога на лице. Она окинула Дарёну взглядом льдисто-голубых глаз, которые оставались суровыми и пронзительными даже при улыбке, и добавила:       «Не бойся, красавица. Я с миром пришла, дочь свою проведать и на тебя поглядеть... Да вот ещё — кое-какие гостинцы вам занести».       Незнакомка опустила на доски настила большую корзину, обвязанную чистой белой тряпицей. Одета она была в чёрный кафтан с высоким стоячим воротником, отделанный серебристой тесьмой и опоясанный богатым цветастым кушаком с бахромой. Тугие голенища сапогов с загнутыми носками красиво облегали стройные икры.       «Здравствуй, госпожа, — с поклоном пролепетала Дарёна, пытаясь подобрать какие-нибудь приличествующие случаю вежливые выражения. — Рада встрече с тобой... Вот только Млада говорила давеча, что не рассказывала обо мне дома...»       И смолкла, оробев: вновь подняв корзину, родительница Млады двинулась к ней плавной, кошачье-мягкой поступью.       «А мне и не надо рассказывать, — проговорила она, зачаровывая девушку пристальным взглядом. — Я и так знаю. А звать меня Твердяной».       «Дарёна я», — представилась девушка, глядя на гостью снизу вверх.       Льдинки глаз Твердяны, казалось, читали сердце Дарёны, как открытую книгу. Если бы не рубец, её лицо было бы весьма пригожим, исполненным не слащавой, но суровой, гордой красоты — темнобровой и угрюмоватой, но очень выразительной.       «Глазки-то матушкины, — усмехнулась она — больше взглядом, нежели губами. — Хороша ты, девица... Впустишь?»       Дарёна спохватилась, пропустила гостью в дом, захлопотала, поднося воду для омывания рук и полотенце. Ополоснув и вытерев пальцы, Твердяна огляделась.       «А Млады, как я вижу, дома нет... Вот незадача-то! Опять не угадала я, в какую она смену! Как ни зайду — всё мимо».       Робость робостью, но мысль Дарёны сработала быстро. Так уж ли Твердяна «не угадала»? Похоже, для этого она была слишком прозорливой... Если, по её словам, она «и так всё знает», то вряд ли, идя сюда, она рассчитывала застать дочь дома.       «Ой ли? — дерзнула улыбнуться девушка. — Мудра ты, госпожа, и всё видишь... Если обо мне наперёд знала, то и о том, что Млада в дозоре, тоже должна была ведать».       Суровые губы Твердяны тронула ответная улыбка.       «И глазками хороша, и смекаешь быстро, что к чему, — промолвила она. — Твоя правда: известно мне было, что ты одна. И шла я сюда, чтоб с тобой вот так, с глазу на глаз, словом перемолвиться... Только сперва дай-ка мне испить чего-нибудь, а то я с работы пришла — только переодеться успела».       «Сей же час, госпожа, — нашлась Дарёна. — Ступай за мной».       Она проводила гостью в горницу и усадила к столу, а сама прихватила с собой кувшин и полезла в погреб: там стояла бочка с выдержанным мёдом на вишне и малине. Оставшиеся с завтрака блины с рыбой тоже пригодились. Когда Дарёна вернулась, гостинцы из корзины были уже на столе: на белой тряпице возвышалась горка творожных ватрушек, пирожков, рядом лежал медовый калач и стоял горшок густого клюквенного киселя. Гостья тем временем сняла шапку, и вдоль её спины развернулась чёрной блестящей змеёй коса, заплетённая на темени. Вокруг косы всё было гладко выбрито до голубизны.       Отведав угощение, Твердяна сказала:       «Благодарствую за хлеб-соль... Пожалуйте теперь и вы с Младой к нам в гости. Можно на будущей седмице — в четверг либо в пятницу».       Дарёна не осмелилась возразить: всё, что произносила Твердяна, словно тут же высекалось на каменной плите — бесповоротно и на века. А родительница Млады между тем заметила на пальце девушки кольцо.       «Не потеряй колечко. Не простое оно. Если представишь себе какое-то место и пожелаешь там оказаться — оно тебе поможет туда попасть в один шаг».       Жёлтый камень кольца тепло поблёскивал. Дарёна зачарованно поднесла его к глазам.       «И оно сможет перенести меня куда угодно?»       Твердяна кивнула.       «Куда тебе вздумается».       Воистину, Белые горы — край чудес, подумалось девушке. И чудес не страшных, а добрых... Конечно, если не считать стража пещеры, напугавшего Дарёну при прикосновении к стене с вкраплёнными в неё драгоценными каменьями.       А Твердяна достала из-за пазухи узорчатую круглую баклажку с заткнутым пробкой горлышком, откупорила и протянула ей:       «Испей-ка... Да не бойся — не отрава. Вот, смотри. — И, прежде чем отдать баклажку Дарёне, она сама сделала глоток и утёрла твёрдые суровые губы. — Млада тебя уж от хмари почистила, но не до конца. Только извне, а внутри тебя эта дрянь ещё сидит... А зелье её изгонит, и станешь чистая как снаружи, так и изнутри».       Тонкий, изящный узор обрамлял плоский сосудец по краям, а на боках его с обеих сторон была чёрным по золотому изображена девушка, собирающая яблоки. Нерешительно взяв баклажку в руки, Дарёна опасливо поднесла её к губам. Из горлышка крепко пахло травами. В глазах Твердяны растаял голубой ледок, их уголки залучились морщинками улыбки.       «Пей», — ободряюще кивнула она, рассеивая сомнения.       Дарёна набрала в рот горькое и терпкое питьё, чуть помедлила и проглотила. В первые мгновения ничего странного не произошло, и она, повинуясь знаку Твердяны, выпила ещё несколько глотков зелья, морщась от его жестокой лекарственной горечи. И что же? Девушка на баклажке вдруг ожила, яблоня зашелестела листвой, склоняя отягощённые плодами ветви к её рукам, а та срывала их и складывала в корзину. Больше заворожённая, нежели испуганная этим причудливым видением, Дарёна уставилась на баклажку, а Твердяна усмехнулась. Видно, она знала, что сейчас происходило. А морок, сгустившись, навалился на девушку, проник в уши и с жужжанием дохнул в лицо... Дарёна обмерла, узнав этот звук — точно такой же, как в кошмарном сне о Цветанке-чудовище. Снова эта жуткая обездвиженность и беспомощность, липкие тенёта страха и жёлтые глаза во мраке... Пять ледяных когтей вонзились в сердце: коготь ужаса, коготь слабости, коготь боли, безнадёжности и чёрной, смертельной печали. Угольную пелену пронзил леденящий, протяжно-тоскливый вой: с Цветанкой случилось что-то непоправимое. Эта уверенность легла на душу Дарёны холодной каменной плитой, из-под которой не было сил выбраться...       Но сильная рука неведомого светлого освободителя сорвала с глаз тьму. В груди Дарёны что-то клокотало, мешая дышать, когтистая лапа кашля стиснула рёбра, и девушку просто вывернуло наизнанку. Горло разрывалось от натуги, издавая лающие надрывные звуки, а на деревянный пол тягуче падали капли чёрной слизи с кровавыми прожилками. К мучительному кашлю добавился ужас: неужели Дарёна жила с этой гадостью в груди? Какой же отравой становился вдыхаемый воздух, проходя сквозь неё!..       «Давай, давай, доченька... Выгоняй эту дрянь!»       Крепкие руки Твердяны поддерживали её. Дарёна почти висела на них, судорожно извиваясь в приступах кашля, и их железная сила была надёжной спасительной опорой. Последний когтистый натиск за грудиной, последняя капля чёрной мерзости с губ — и Дарёна измученно, почти не ощущая под собой ног, припала к груди родительницы Млады. Та, гладя её по голове, как ребёнка, приговаривала ласково:       «Ну, вот и всё... Всё, моя хорошая».       Лужица слизи с шипением вспыхнула и в мгновение ока обратилась в щепотку пепла. Жужжащая истома слабости окутала Дарёну... Но каким сладостным, живительным питьём влился теперь в её лёгкие воздух!.. Твердяна вывела её на площадку перед домом, обнимая за плечи и поддерживая под руку, и девушка со слезами на глазах вбирала в себя и горьковатую сосновую грусть, и снежное дыхание гор, и терпкую, ядрёную осеннюю свежесть.       «Ну, каково теперь дышится?» — тепло прогудел над ухом голос Твердяны.       Дарёна не могла подобрать слов, только устало улыбалась сквозь слёзы. Шершавые, загрубевшие от работы пальцы утёрли их с её щёк.       «Ну, так-то лучше будет... И сны дурные тебя больше беспокоить не станут».       Дарёна вздрогнула, словно от укола иглой. Утонув в ясновидящих глазах Твердяны, она пробормотала, мучительно запинаясь:       «Госпожа... Тебе всё известно... Ты знаешь, о ком я сейчас думаю. Ты можешь сказать мне, жива она или нет?»       Твердяна казалась ей всезнающей волшебницей, и во внезапном порыве отчаяния девушка открыла ей свою душу, чувствуя: её поймут и не осудят. Любые горести можно было поведать этим угрюмоватым и пронзительным, но исполненным светлой загадочной мудрости глазам, рассказать без утайки обо всех тревогах и недоумениях, получив взамен понимание и поддержку — пусть и немногословную, зато драгоценную. Обширный ожоговый рубец не отталкивал и не пугал: он становился невидимым при погружении в эти глаза.       Шероховатые пальцы тронули подбородок Дарёны.       «Не могу тебя утешить, доченька. Я не вижу её ни среди живых, ни среди мёртвых... Хмарь застит мне глаза. Тех, кто ушёл в Марушину тень, нельзя разглядеть, а из тени нет обратного пути. Если хочешь её оплакать — сделай это сейчас. Раз и навсегда. Отпусти её и иди дальше. А будешь цепляться за неё — сама погибнешь. Больше ничего не скажу, прости».       В первый миг встречи, впечатлённая и даже слегка устрашённая внушительным обликом Твердяны, Дарёна даже представить себе не смогла бы, что будет рыдать на её плече, содрогаясь всем телом и чувствуя тёплую тяжесть её руки на своей голове. Вот так — просто и по-родственному...       «Млада говорит, что я — её суженая, — всхлипнув и утерев нос, вздохнула девушка. — Это правда?»       Снова ласковые лучики-морщинки у глаз смягчили суровость взгляда.       «Это ты должна понять сама. Слушай сердце, оно всё тебе скажет».       Свернув косу и спрятав её под шапку, Твердяна засобиралась уходить. На прощание она сказала:       «От хмари мы тебя почистили, но это ещё не всё. То, что тебе нужно — это Слёзы Нярины. Скажи Младе, она знает. Два раза в седмицу пусть водит тебя на Нярину купаться и растираться снегом с её склонов. Делать это следует полгода кряду, дабы окрепнуть. Ну... Вроде всё. Пора мне, работа ждёт. Не забывайте — приходите к нам».       Дарёне даже не хотелось, чтобы она уходила. Внутри болезненно заныла струнка, привязанная одним концом к сердцу девушки, а другим тянувшаяся в сторону Твердяны. Когда она успела образоваться? Дарёна не сумела заметить этого. Она знала лишь то, что будет с нетерпением ждать следующего четверга или пятницы, чтобы вновь увидеть родительницу Млады и окунуться в её тепло, спрятанное под ледяной корочкой взгляда.       Сумерки сгустились и зашелестели дождём. Развешенное в углу у протопленной печки бельё быстро просохло, и Дарёна снимала его с верёвки, когда на плечи ей легли тяжёлые и тёплые руки — такие же крепкие, как у Твердяны.       «Ах ты, моя хозяюшка...» — согревающе защекотал ухо девушки голос Млады.       Наверное, вместе с тем сгустком чёрной слизи из Дарёны вышло ещё что-то — какое-то невидимое препятствие, мешавшее ей в полной мере почувствовать синеглазую женщину-кошку, открыться навстречу жару её нежности и грустноватому прикосновению её терпеливой любви, столько лет ждавшей первого поцелуя. Сейчас всё это обожгло Дарёну так, что она задохнулась от подступившего к горлу кома. Круто повернувшись, она с размаху обняла Младу за шею — для этого ей пришлось приподняться на цыпочки.       «Что такое Слёзы Нярины? — спросила она за ужином. — Сегодня приходила твоя родительница — Твердяна... Она дала мне какое-то зелье, от которого из моей груди вышла чёрная гадость. А ещё она сказала, что мне нужно в течение полугода два раза в седмицу купаться и растираться снегом...»       «Это горячий источник на горе Нярина, — ответила Млада. — Он обладает целительной силой, очищая и укрепляя не только тело, но и дух. Нярина — утешительница. К ней полезно ходить тем, кто одержим кручиной и горем, охвачен тревогой и унынием: она утоляет печали и забирает душевные сокрушения, просветляет ум и сердце. Моя родительница дала хороший совет... Завтра днём я свободна, так что можем туда сходить, окунуться, как рассветёт».       «А ещё она звала нас к себе на будущей седмице, в четверг или пятницу», — сообщила Дарёна.       «От неё ничего не скроешь, — улыбнулась Млада. — Я ни словом о тебе не обмолвилась, но ей, похоже, и так всё известно... Что ж, пойдём, коли зовёт. — И, задумавшись на мгновение, добавила: — Ждану-то она с первого взгляда не приняла — смотрела сквозь неё, будто знала, что та надолго у нас не задержится. А к тебе, видишь, сама пришла. Добрый знак».       Ночью, устроившись на тёплом и мягком ложе в виде свернувшейся кошки, Дарёна слушала предание о войне великанов-бактов и рождении Белых гор. Её щёку грел пушистый чёрный мех, а в голове слышался голос Млады, рассказывавший о безумии, насланном на бактов Марушей, о вражде между вождём Ирмаэлем и его сыном Сугумом, о гибели прекрасной Нярины и о погребении павших в битве великанов под горами. Не пережив горя, причинённого ей потерей возлюбленного, после смерти Нярина стала утешительницей всех страждущих, смывая людские печали своими горячими слезами — источниками, бьющими из склонов одноимённой горы. В тёплой темноте Дарёне виделись печальные звёзды — глаза матери, из уст которой она в раннем детстве впервые слышала это предание, успевшее подёрнуться дымкой забвения и сейчас воскресавшее в её памяти во всех красках. Огромные воины, охваченные кровавым безумием, неистово рубились; умирающий Ирмаэль с пропитанными кровью седыми волосами скрежетал зубами и цеплялся за землю, пытаясь ползти; Нярина, поникшая над изрубленным телом Сугума, как ива над водой, с мраморно-белым, окаменевшим лицом роняла слёзы... Чёрные косы и светлое монисто, кинжал в девичьей руке... А потом — великое воздвижение гор, сопровождавшееся сорок дней и ночей страшным землетрясением: это богиня земных недр Огунь хоронила павших.       Розовато-серый, мглистый рассвет застал Младу с Дарёной на пологом склоне горы, где среди корявых сосен и елей исходил паром горячий ключ. Из каменной расселины била светлая струя воды, наполняя большую выемку неправильной формы, обложенную по краям крупными валунами. Присев на один из них, Дарёна попробовала рукой воду: та была умеренно горячей, не обжигающей — как раз такой, чтобы не дать телу замёрзнуть пронзительно холодным осенним утром. Раздеваться не хотелось, но Млада заставила Дарёну снять всё, вплоть до исподнего белья. От леденящих объятий ветра девушка спаслась, забравшись в воду до самого подбородка. Там она уютно поёжилась, покрывшись мурашками блаженства...       Купель оказалась неглубокой — по грудь. Дарёна поплавала, а потом пристроилась отдохнуть на тёплых камнях, сложенных под водой в виде кресла — как раз так, что видна оставалась только голова. Млада сидела на валуне, подстелив соломенный коврик.       «Хорошо?» — улыбнулась она.       «Угу», — промычала Дарёна. Приятная горячая водичка так расслабила её, что не хотелось даже размыкать губы.       «Ну, тогда поплавай тут, а я на вершину — за снегом, — сказала женщина-кошка. — На склонах-то он только зимой будет».       Она исчезла с захваченным из дома ведром, а Дарёна осталась нежиться в объятиях источника. О мгновении, когда настанет пора вылезать из воды, даже не хотелось думать. Из этого доброго, убаюкивающего тепла — в пронизывающий холод? Брр... Сквозь жемчужно-серую мглу розовела заря, румяня горные вершины и стволы сосен. Озябший нос приходилось греть рукой, но после этого он, мокрый, зяб ещё сильнее. Прислонившись плечом к камню и сжавшись под согревающим одеялом воды в комочек, Дарёна смежила веки.       Ощущение чьего-то присутствия заставило её вздрогнуть и открыть глаза. Валун, на котором только что сидела Млада, теперь занимала светлая фигура девушки. Белое платье, расшитое серебряными нитками, такой же плащ и головная накидка, охваченная драгоценным венцом с длинными подвесками — всё это сияло ослепительнее и чище первого снега, а на грудь незнакомки спускались отливающие синевой вороные косы. Чуть раскосые глаза под тонкими дугами бровей блестели, как ягодки чёрной смородины, точёный носик был самим совершенством, а на спелых вишнёвых губках играла нежная улыбка.       «Здравствуй, — серебристо прозвучал в голове Дарёны мягкий юный голос. — Я — Нярина, и я знаю твою печаль... Ты правильно сделала, что принесла её ко мне. Позволь мне снять груз тоски с твоей души и забрать твои слёзы, чтобы их пелена не застилала тебе белый свет».       Девушка протянула руку, и охваченная светлым восторгом Дарёна не устояла — подобралась ближе и вложила в раскрытую ладошку Нярины свою мокрую руку. Другая ладошка мягко легла ей на голову, и в тот же миг сердце Дарёны отозвалось горьким стоном. Оно зарыдало у неё в груди, а по щекам покатились тёплые слёзы. Цветанка, мать, братишки — лица всех, по ком болела её душа, проплывали перед ней. Ей хотелось зарыдать в голос и рвануться к ним, но рука Нярины, скользя по волосам, набросила на Дарёну паутинно-лёгкое покрывало успокоения. Слёзы падали в сложенную горстью ладонь Нярины, пока не наполнили её до краёв. Девушка в белом поднесла пригоршню солёной влаги к своему рту и выпила. Кричащее сердце в груди Дарёны смолкло, жалящая его тоска превратилась в лёгкую дымку светлой грусти, а из смородиновых глаз Нярины заструились блестящие ручейки. Прекрасное лицо не покривилось, губы не дрогнули — слёзы просто безмолвно текли по щекам, и Дарёне снова захотелось заплакать — на сей раз от нежного сострадания к этой доброй девушке, принимающей в себя чужую боль.       «Нярина, — прошептала она, благоговейно дотрагиваясь до одной из шелковистых кос. — Ты берёшь себе людскую печаль, утешаешь других... Но кто же утешит тебя саму?»       Девушка в белом ничего не ответила, только улыбнулась Дарёне грустно и мудро. Её лицо выглядело совсем юным, но из глаз смотрела тёмная бездна вечности. Девичья рука легонько надавила на макушку Дарёны, заставляя её погрузиться в воду с головой...       ...Соскользнув с камней, на которых сидела, Дарёна проснулась и всполошённо забарахталась: вода залила глаза и уши. Вынырнув и отфыркавшись, девушка огляделась: Нярина исчезла, а вместо неё, поставив сапог на валун и облокотившись на колено, над Дарёной с улыбкой склонилась Млада.       «Ну что, накупалась? Давай-ка, вылезай... Снегом тебя натрём — и домой, к тёплой печке».       С её помощью Дарёна выкарабкалась из воды на соломенный коврик и застучала зубами на холодном ветру. А тут началась пытка похуже: ахая и вскрикивая, Дарёна извивалась и приплясывала, а Млада со смешком набирала из ведра пригоршни снега и растирала её. Вскоре тело Дарёны охватил жар. Нестерпимо хотелось обратно в горячую воду, но Млада уже вытирала девушку полотенцем, а у той челюсти свело от напряжения, леденящего и жгучего одновременно. Чудесное кольцо мгновенно перенесло Дарёну в домашнее тепло.       Сжавшись под одеялом на полатях над протопленной печью, она смотрела сверху на Младу, чинившую свои сапоги. Отяжелевшие веки слипались, а в голове лениво ползла мысль: не захворать бы...       Но Дарёна не заболела. До следующей пятницы, на которую была назначена встреча с семьёй Млады, она ещё два раза купалась в горячем источнике и растиралась снегом; больше в воде она не засыпала и девушку в белом не видела, но на душе стало определённо легче. Холодный камень тоски больше не отягощал её, а при мысли о Цветанке уже не хотелось выть волком. Печаль осталась, но уже не грызла сердце и не драла его когтями: зверь смирился. Слова Твердяны: «Будешь цепляться за неё — сама погибнешь», — обдавали Дарёну ледяным огнём.       Кошмары действительно отступили. Спала Дарёна крепко, охраняемая чёрной кошкой, но даже когда Млада уходила в ночной дозор, страхи не мучили девушку. Она спокойно засыпала, а утром бодро вскакивала, чтобы напечь к завтраку блинов. Незабудковое тепло глаз лесной сказки стало ей нужнее пищи, воды и воздуха; размышляя о том пути, который им с Младой пришлось пройти, Дарёна всё яснее осознавала, что их встреча действительно была предначертана судьбой. Она не забыла Цветанку и вряд ли когда-нибудь смогла бы забыть, но обнаружила невидимую холодную пропасть, разделившую их, и поняла, что имела в виду Твердяна, говоря: «Тех, кто ушёл в Марушину тень, нельзя разглядеть». С ними терялась какая-то незримая, но живая и тёплая связь.       После того как из её груди вышла чёрная слизь, Дарёна начала по-настоящему понимать, что такое хмарь. Она родилась и выросла в ней, но никогда не видела эту гадость, пока Твердяна не сорвала пелену слепоты с её глаз. Учась пользоваться кольцом, она во второй раз отправилась за клюквой и впервые почувствовала себя неуютно при взгляде в сторону родного Воронецкого княжества... Оттуда веяло холодом и жутью, и Дарёне мерещилось присутствие какой-то тёмной твари, пристально наблюдавшей за ней сотнями жёлтых глаз. Даже поворачиваться к западу спиной казалось опасной затеей — чтобы эта тварь, чего худого, не прыгнула на плечи и не опутала липкими тенётами всё тело. Дарёне не хотелось домой. Её настоящий дом был здесь, в Белых горах.       Дни, проведённые рядом с Младой, казались годами. За это время девушка успела столько всего перечувствовать, что хватило бы на полжизни. Млада спала с ней рядом в кошачьем обличье — иногда на постели, но чаще на полу у лежанки, и между ними всё было пока вполне невинно. Ни та, ни другая не торопила событий. Временами Дарёну всё-таки пугали размеры чёрного зверя, его широкие сильные лапищи, огромные клыки и когти, но кошка игриво поворачивалась на спину и позволяла ей гладить и чесать свой пушистый живот. Убаюкав Дарёну, она всегда уходила с постели на пол — видимо, чтобы ненароком не придавить девушку во сне. Иногда та просыпалась среди ночи и не обнаруживала рядом никого; свешивая руку, она нащупывала что-то большое, тёплое и пушистое, успокаивалась и вновь засыпала...       Настала пятница, и Дарёна наконец познакомилась с семьёй Млады. Хотя она впервые была в Кузнечном, здесь ей всё казалось до странности родным — и каменный дом с плоской крышей и окружавшим его большим садом, и мозаичные потолки, и забранные узорными решётками оконные проёмы во внутренних стенах... Может быть, она видела всё это во сне?       Под крышей этого дома жило довольно многочисленное и дружное семейство: Твердяна с супругой Крылинкой и их дочери со своими «половинами» и детьми. У старшей, Гораны, были две взрослых, но ещё не достигших брачного возраста дочери-кошки по имени Светозара и Шумилка. Младшая — Зорица — привела в дом в качестве супруги княжну Огнеславу, которая государственной службе предпочла оружейное дело. У них подрастала шестилетняя дочурка Рада.       Все взрослые женщины-кошки в этой семье гладко брили головы, оставляя длинный, заплетённый в косу пучок волос на темени, и работали в кузне. Огнеслава не подчёркивала своего княжеского происхождения ни внешним видом, ни поведением — держалась скромно и просто; обучаясь у мастера Твердяны, она жила в её доме и почитала её, как родительницу. Отличалась она лишь русым цветом косы, тогда как у остальных они были чёрные.       Матушка Крылинка, дородная и пышногрудая, встретила Дарёну радушно и ласково, как самую дорогую и долгожданную на свете гостью. Её не смущало то, что девушка — бесприданница, да ещё и из Воронецкого княжества: молчаливое, но непререкаемое одобрение главы семейства снимало все вопросы. А Твердяна взяла Дарёну за руки и проницательно заглянула в глаза.       «Посветлела сердцем, — отметила она удовлетворённо. — Это хорошо... Нярина — великая целительница не только тел, но и душ».       Казалось, происхождение Дарёны не имело для родных Млады никакого значения. Её ждали здесь любую: нищую ли, богатую ли, с востока или с запада — неважно. Чуть не плача от тёплого ощущения своей желанности, Дарёна поведала им историю своего изгнания и не увидела на их лицах осуждения. В окна заглядывал серый, хмурый и ветреный день, но в сердце у Дарёны сияло солнце. Она была дома.       А матушку Крылинку волновал вопрос:       «Ну так что, когда свадьбу играть будем? Если сейчас, то до первого снега успевать надо. Кто зимой браком сочетался — счастья не дождётся: на зиму Лалада прячется и благословить союз не сможет. Ну, а не успеем — тогда до весны ждать придётся».       «Так оно, конечно, — согласилась Млада. — Вот только сперва нам придётся у княгини разрешения испросить... Радимира так сказала. Всё из-за того, что Дарёнка — с запада, а оттуда без особого распоряжения и без ведома государыни невест нельзя брать».       «Разрешит, куда денется, — промолвила Твердяна, подвигая Дарёне блюдо с пирожками. — Ты кушай, доченька, не стесняйся, а то вон какая худая... Как думаешь, Огнеслава?»       Дарёна встретилась взглядом с княжной. Щедро наделённая природной статью и силой, Огнеслава укрепила и развила её за годы работы в кузне, а потому вполне могла потягаться с Твердяной, не уступая ей ни в росте, ни в мощи. Но при всём этом её светлое округлое лицо с мягкими, приятными чертами лучилось такой добротой, что Дарёна невольно улыбнулась... И получила в ответ белозубую, солнечную улыбку с ямочками на щеках.       «Я за государыню отвечать не возьмусь, но не думаю, что у неё могут быть какие-то причины не дать этого разрешения», — сказала Огнеслава весело.       От девушки не ускользнула тень, осенней паутинкой опустившаяся между бровей Млады. Что-то ей подсказывало: наверное, это из-за слишком лучезарной и тёплой улыбки княжны. Неужели ревность? Но ведь рядом с Огнеславой сидела её жена Зорица — очаровательная, нежная, большеглазая и кроткая. Красавица, каких поискать! Как яблонька весной. Где уж Дарёне до неё... А может, прошлое всколыхнулось? Ждана и Лесияра... По настоянию Твердяны, исподволь пододвигавшей ей под локоть блюдо, Дарёна взяла пирожок и за один укус отхватила едва ли не половину, набив щёки до отказа, а Млада прогнала тень с лица и согрела девушку ласковым взглядом.       Светозара и Шумилка работали в кузне пока на правах учениц. Внешне похожие как две капли воды, такие же чернявые и голубоглазые, как все в роду Твердяны, нравами сёстры обладали разными: Светозара — серьёзная, вдумчивая, терпеливая, а Шумилка — непоседа и искательница приключений. Ей было больше по душе владеть оружием, нежели изготавливать его, а потому она подумывала пойти по стопам Млады и поступить на службу в дружину. Нельзя сказать, что в семье все были рады такому выбору, но и не запрещали Шумилке идти своей дорогой. Сейчас решение окончательно созрело, и она, воспользовавшись тем, что все были в сборе, объявила об этом. Млада пообещала поговорить с Радимирой, а матушка Крылинка только вздохнула...       Семиструйный водопад пел песню на семь голосов, время от времени поглощая ярких бабочек — опадающие листья. Млада сидела на высоко выпирающем из земли корне огромной старой ели и смотрела вдаль с затаённой грустью, отливавшей стальным холодком в её прищуренном взгляде. Дарёна собирала листья и отпускала их в бурлящие струи, позволяя ветру подхватывать их с ладони и уносить в последний полёт. Ожидание невидимой паутинкой щекотало лоб, плечи и лопатки, но девушка не нарушала молчания. Может быть, Млада всё же расскажет что-нибудь об этом месте? Ведь не просто так же они сюда пришли?       «Близко западная граница», — проговорила женщина-кошка наконец.       Дарёна чувствовала это. Помогая листьям умирать красиво, она тем самым пыталась отвлечься от неуютной тревоги, щекотавшей её изнутри чёрными волосатыми паучьими лапками.       «Все, кто никогда прежде не погружался в хмарь, не чувствуют и не видят её, за исключением дочерей Лалады, которые видят её всегда, — продолжила Млада. — Рождённых же в ней она ослепляет, и они привыкают ею дышать, ничего особенного не замечая. Ты очистилась от этой гадости и прозрела, а потому теперь будешь распознавать её... А значит, немножко видеть мир нашими глазами. Тебе будет слишком тяжело жить и дышать на западе... У тебя нет обратной дороги, Дарёнка».       «Мне и не хочется туда», — призналась девушка, зябко ёжась.       Она не покривила душой: земли, в которых она родилась, теперь вызывали у неё беспричинный страх, противный, как соприкосновение с паутиной. И в тот же миг от тоскливо-жуткого веяния, словно от ветра, её заслонила лесная сказка, заключив в спасительные объятия. Тепло дыхания отгородило Дарёну от внешнего холода, а рот мягко накрыла горячая нежность. Горстка смятых листьев, которым уже не суждено было пролететь над седыми космами водопада, рассыпалась из разжавшейся руки. Мгновение — и та заскользила вверх по ткани плаща, а потом легла робким полукольцом вокруг шеи Млады.       Женщина-кошка не произносила вслух слов: «Будь моей женой», — но Дарёна читала этот вопрос всюду: и в затянутом тучами небе, и в туманном частоколе сосновых стволов... И не знала, что сказать. Ответ висел над пропастью и холодил спину: горькое «нет» предвещало падение на камни, а тёплое «да» призывало вложить ладонь в давно протянутую руку.       

*

      Дарёна не успела сказать ни «да», ни «нет»: в оконную раму сухо застучала крупа первого снега, а это, насколько она поняла, ознаменовывало уход Лалады в её невидимый чертог до весны. Зимой свадьбы не игрались.       На прощание княгиня Лесияра поцеловала девушку в глаза. «Скоро вернусь», — пообещала она, окутывая её теплом летнего вечера во взгляде. Одно её слово — и в душе Дарёны вспыхнул яркий цветок надежды: матушка и братья живы. Если княгиня верила в это, то и Дарёна следом за ней не могла не поверить... А ещё в сердце Лесияры, невольно раскрывшемся в миг первой встречи их взглядов, жила печальная нежность, которую княгиня вложила в прощальный поцелуй, касаясь губами задрожавших ресниц девушки. С уст правительницы дочерей Лалады было готово сорваться имя, но она поймала его, как непокорную птицу, и вновь спрятала у себя в груди. Подуйте вы, ветры, с весенней сторонки, Раздуйте вы тучи, снега растопите — Пусть лада вослед журавлиному клину В родные края поскорее вернётся...       Песня не желала покоряться приказу молчать. Теперь, зная, что такое хмарь, Дарёна с содроганием представляла себе, каково Младе в землях Воронецкого княжества. Струнами домры она ткала для песни золотые крылья, чтобы та могла хоть немного осветить и облегчить чернокудрой женщине-кошке дорогу сквозь давящую мглу Марушиного дыхания...       — Я кому говорила не петь?! — ударом хлыста обжёг её разгневанный голос начальницы охраны.       Светлый лёд остервенелых глаз с яростными чёрными точками зрачков, сердито взъерошенные петушиные перья на шлеме и угрожающе сжатая в кулак рука — всё это разом подняло Дарёну на ноги в готовности защищать песню. Она не могла позволить снова задушить её грубым запретом.       — Я не для тебя пою, госпожа, — сказала она тихо, но решительно, — а для себя. Коли не любо — так не слушай.       — Не смей дерзить, — скрежетнула зубами Яромира. — Дай сюда!       Дарёна была готова отстаивать домру, как мать — ребёнка, но начальница стражи была сильнее. Больно пихнув девушку в грудь, она просто вырвала у неё из рук инструмент.       — И не вздумай тут прельщать всех Марушиными сетями, — торжествующе вскинув подбородок, добавила Яромира. — Княгиню ты обольстила, но со мной это не пройдёт, не надейся!       — Отдай! Это подарок княгини! — кинулась Дарёна к домре. — Я никого не прельщаю! И Маруше не служу! Это самоуправство...       Со стиснутыми челюстями она пыталась вернуть себе домру, пища и пыхтя от натуги, но окованная холодной сталью рука отстраняла её, не позволяя дотянуться. Дарёна пыталась лягаться и царапаться, но только ногти обломала. Яромира толкнула её на застеленную ковром широкую лежанку и победоносно направилась к выходу. Изысканное ложе смягчило падение, но не ослабило гнева и отчаяния девушки. Плача от бессилия, она швырнула в широкую спину Яромиры алую бархатную подушку с золотыми кисточками... Но не тут-то было: молниеносный разворот — и подушка оказалась пойманной на лету. Хмыкнув, начальница стражи бросила мягкий «метательный снаряд» на ближайшую лавку у двери и вышла.       Подушки приняли её, горестно всхлипывающую, в свои мягкие объятия. Потом, вытерев мокрые щёки рукавом, Дарёна села и окинула взглядом пурпурно-золотой блеск комнаты... Будь Лесияра сейчас здесь, она бы поставила на место эту зарвавшуюся нахалку.       Лишившись возможности ткать песне крылья струнами, Дарёна не сдалась — стала делать это только голосом. Тихонько напевая, она одновременно прислушивалась к звукам за дверью — не идёт ли кто... От каждого шороха её плечи и голос вздрагивали. И вдруг — скрип... Дарёна поперхнулась и смолкла. Дверь приоткрылась, и в покои проскользнула хорошенькая девочка в золотом монисто, драгоценном очелье и серьгах. Похоже, она считала, что чем больше побрякушек, тем лучше: на каждой её руке позвякивало два-три золотых запястья, и даже на конце косы висело украшение с бирюзой. Подбежав к Дарёне, маленькая любительница блестящих вещей плюхнулась рядом на подушки.       — Ты хорошо поёшь, — сказала она, глядя на девушку большими серо-зелёными глазами. И, сдвинув брови, озабоченно и настойчиво спросила: — Ты плакала? Тебя обидели? Кто?       Дарёна только грустно улыбнулась в ответ. Чем ей мог помочь ребёнок? Но девочка требовала назвать имя обидчика:       — Скажи, кто заставил тебя плакать? Я могу её наказать... Вернее, я скажу моей родительнице, а уж она всё сделает, чтоб тебя больше никто никогда не обижал!       — А чья ты дочка? — спросила Дарёна. — И как тебя зовут?       — Моя родительница — княгиня Лесияра, — был ответ. — Я — княжна Любима! А ты кто?       — А меня Дарёной звать, — смутилась девушка. — Я здесь в гостях у княгини... Она подарила мне домру, а начальница стражи Яромира её отобрала... И теперь я не могу играть. И петь она мне запрещает...       — Дура она потому что, — уверенно заявила Любима. — Я её тоже не люблю... Отовсюду меня гоняет: туда нельзя, сюда нельзя... К родительнице не пропускает. Ежели ты наша гостья, то тебя надо уважать и ублажать, а не обижать! Надобно эту дуру проучить... Давай? — И маленькая княжна озорно подмигнула.       — Давай, — невольно развеселилась Дарёна. При взгляде на девочку просто невозможно было удержаться от улыбки. — А как?       Хитрый прищур серо-зелёных глаз говорил о том, что план возмездия уже созрел в хорошенькой головке Любимы.       — Коль она запретила тебе петь, то надо заставить её плясать! — изрекла она, подняв пальчик. — Уж она у нас попляшет! Вот потеха-то будет! Обожди, я мигом вернусь и принесу кое-что!       Золотым звякающим вихрем княжна вылетела из комнаты, оставив Дарёну в весёлом и улыбчивом ожидании.       

*

      Сон младшей дочери о чудовищных воинах, поднимавшихся из-подо льда, не давал Лесияре покоя. На совете Сестёр она промолчала о нём, не зная, воспримут ли дружинницы детский кошмар как серьёзное предостережение, но чем больше она думала об этом, тем крепче становилась её уверенность: это не простой сон.       Ничего подобного княгиня не видела на своём веку, да и слыхом не слыхивала — ни от родителей, ни от пожилых хранительниц мудрости. Даже древние сказания не содержали сведений о таком виде нечисти. Перерыв гору свитков и книг, Лесияра не нашла ничего похожего... У кого же спросить? Знал ли вообще кто-нибудь в Белых горах об этих подлёдных чудовищах? В тусклом свете лампад бродя среди свитков, раскиданных по полу хранилища, княгиня досадливо хмурилась и кусала губы. Сутулая седовласая хранительница в долгополых одеждах морщилась при виде этого беспорядка, но сделать замечание владычице Белых гор не смела. Опираясь на посох с лампой на конце, она прочистила горло, дабы привлечь внимание княгини.       — Ничем не могу помочь, государыня, — неторопливо промолвила она немного скрипучим, но приятным голосом. — То, что ты ищешь, либо не существует вовсе, либо... сведений о нём не сохранилось.       — Благодарю тебя, Бояна, — хмуро ответила Лесияра с поклоном.       Существовала только одна жительница белогорской земли, чей пророческий взгляд вызывал у княгини внутренний трепет. Лицо этой женщины-кошки безобразил ожоговый рубец, но это не мешало ей ковать лучшие во всех Белых горах мечи. Эхо её слов, сказанных на званом ужине с осетром в виде главного блюда — о том, что от судьбы не уйдёшь, как ни плутай окольными путями — до сих пор раздавалось под сводами памяти княгини. После того как взгляд Лесияры утонул в янтарной глубине глаз дочери Жданы, эти слова обрели новый смысл. Уж если Твердяна ничего не сможет подсказать, то никому это не под силу, решила Лесияра, направляя свои стопы в Кузнечное.       Она отправилась туда к вечеру — одна, без охраны, закутавшись в плотный чёрный плащ. Незваной гостьей под покровом сумерек она постучалась в дверь, вызвав среди женщин переполох. Крылинка ахала, не зная, куда усадить высокую гостью, чем её употчевать...       — Да ничего не нужно, матушка, не утруждайся, — мягко проговорила Лесияра. — Мне с твоей супругой Твердяной поговорить надобно... Вот и всё, зачем я пришла.       — Она вот-вот будет, государыня! — заверила Крылинка. — Совсем скоро с работы вернётся... А может, всё ж таки откушаешь чего-нибудь? Вот — рыбки или медку...       — Ничего, ничего, добрая моя хозяюшка, — с улыбкой качнула головой Лесияра. — Квасу разве что... Жажда обуяла.       Квас в праздничной братинке, украшенной чернёным узором и самоцветами, поднесла Лесияре внучка Рада. Утолив жажду, княгиня усадила дочку Огнеславы к себе на колени, нежно вороша её остриженные «под горшок» смоляные волосы. Мастью девочка пошла в семейство голубоглазых чёрных кошек. Улыбчивая, но застенчивая, Рада только мурлыкала под ласкающей рукой, а слов из неё даже клещами нельзя было вытянуть.       Наконец сильная половина семьи вернулась с работы. Их уже ждала натопленная баня, но прежде они зашли в дом — поздороваться с высокопоставленной гостьей. Обняв и поцеловав Огнеславу в чумазую щёку, Лесияра не могла не заметить, как у княжны огрубели руки, да и по всему её виду уже нельзя было догадаться о её знатном происхождении. Она носила такую же, как у остальных, чёрную барашковую шапку и простые, но прочные и добротные сапоги, зато была вполне счастлива: дома её встречала милая, скромная, почтительная и услужливая жена, прелесть которой затмевала красоту цветущего весеннего сада. Погружение в чистый свет больших глаз Зорицы было сравнимо с глотком свежей, сверкающей на солнце ключевой воды, а перемолвиться с нею даже несколькими словами — всё равно что вдохнуть вольный ветер с горных вершин.       — Прости, государыня, что неумытая я, — со смущённой усмешкой проговорила Огнеслава.       — Ничего, рабочий пот — никому не в укор, — ответила Лесияра.       Твердяна не нуждалась в объяснениях: лёгким прищуром глаз-льдинок она дала понять, что догадывается о цели прихода княгини.       — Жена, дай только лицо да руки ополоснуть, — попросила она. — А в баню — потом. Дело прежде всего. — И добавила, обращаясь к остальным: — А вы ступайте мыться.       Ей тотчас же был поднесён тазик тёплой воды с отваром мыльнянки да старенькое, застиранное полотенце, на котором после утирания всё-таки остались грязные следы. После этого, даже не переменив рубашку, Твердяна проводила княгиню в комнату для приёма гостей — ту самую, где когда-то отчаянно, до потери пульса отплясывала Ждана... Всё в этом доме невольно напоминало Лесияре о ней, и сердца касался щемящий холодок грусти.       — Слушаю тебя, государыня, — вывел её из задумчивости гулкий, хрипловатый голос главы семейства чёрных кошек.       В колышущемся свете масляных ламп на стенах Лесияра собралась с мыслями и изложила всё, что её беспокоило. Твердяна задумчиво провела ладонью по гладкой голове, потёрла подбородок. В её глазах проступил суровый и стальной, колючий блеск.       — Вот что я тебе скажу, госпожа моя. Нежить, о которой ты говоришь, такая древняя, что никто тебе не сможет рассказать о ней — ни что она такое, ни откуда взялась, ни как с нею бороться... Никто из ныне живущих её не видел и не помнит, в том числе и я. А Светлореченского княжества не опасайся: твой зять — не враг тебе.       — Но мой вещий меч указал, что опасность — на востоке, — нахмурилась княгиня.       — Значит, её источник расположен дальше, — промолвила Твердяна.       — Но дальше — только Мёртвые топи, — пробормотала Лесияра. — Что же делать, Твердяна? Соваться туда — немыслимо. Хмарь там такая густая, что никто из нас не выдержит! К топям даже на сто вёрст не подойдёшь...       — Я бы на твоём месте готовилась к войне, — ответила оружейница. — Если во сне твоей дочки эта нежить вставала из-подо льда, жди беды зимой. Или нынешней, или на будущий год. Большего, увы, сказать не могу.       Тишина нависла зловещей, закладывающей уши пеленой, только потрескивало пламя в лампах, озаряя блеск мозаичных узоров на потолке. Лесияра долго сидела, придавленная каменной неподвижностью. Слово «война», негромко прокатившись под сводами дома, принесло с собою холодное и тяжкое веяние беды...       — Если этой зимой, то времени на подготовку совсем не осталось, — проговорила она тихо и хрипло. — Ледостав уже совсем скоро. И первым удар примет мой зять, князь Светлореченский... Его надо предупредить!       — Хм, а поверит ли он тебе? — усомнилась Твердяна.       — Должен поверить: мы с ним всё-таки не чужие, — сказала княгиня. — На худой конец, возьму меч и покажу ему это кровавое предсказание... Твердяна, а может, ты всё-таки что-нибудь чувствуешь? Этой зимой нам придётся воевать или будущей?       Блеснув глазами из-под угрюмо нависших бровей, оружейница молвила в ответ:       — Ложных надежд давать не хочу, государыня: дело нешуточное. Хоть близкой угрозы я не чую, но могу и ошибиться... Я бы начала готовиться сейчас.       Лесияра поднялась на ноги, Твердяна сделала то же следом за нею.       — Тогда нужно обновить и пополнить запасы оружия, — сказала княгиня решительно. — Я попрошу тебя выковать пятьсот мечей и пять тысяч наконечников для стрел. По столько же я закажу у остальных мастериц. Я знаю — ты лучшая, но заказ придётся распределить по всем кузням: времени мало. Необходимое сырьё скоро к тебе поступит. Всё должно быть готово через три седмицы.       — Слушаюсь, государыня, — поклонилась Твердяна, блеснув головой. — Будем работать день и ночь, не пить, не есть — а сделаем.       Всю ночь княгиня провела в посещениях оружейных мастерских, делая заказы и отдавая распоряжения. Слова Твердяны о том, что она не чувствует опасности в ближайшем времени, немного обнадёживали Лесияру, и она решила пока не привлекать к этому внимания, а потому делала всё сама, не перепоручая никому из подданных. За ночь княгиня побывала в двадцати пяти лучших белогорских кузницах, владелиц которых она знала лично.       В доме у мастерицы Ладиславы её накрыло тяжёлым глухим колпаком усталости: в ушах стоял писк, а ноги точно проваливались в болото — пол уходил из-под них. Княгиня просто не смогла подняться из-за стола, и Ладислава с её старшей дочерью отнесли и уложили Лесияру в постель. Никогда прежде правительница Белых гор не падала жертвой подобной слабости... Ей доводилось по несколько ночей подряд обходиться без сна, но даже к концу такого непростого времени она твёрдо держалась на ногах. «Может, старею, — проползла усталая мысль. — Силы уже не те, что в юности...»       Сознание утекло, как вода сквозь сухой песок. С блаженной лёгкостью княгиня гуляла по светлому сосновому бору, казавшемуся ей до душевной дрожи знакомым. Солнечные зайчики под ногами были такими же, как и всегда, но и в их пляске Лесияре чудилось нечто... Да, почти двадцать лет назад они вот так же ласкали носки башмачков кареглазой похитительницы её покоя, которую княгиня, собственно, и видела сейчас перед собой. Та сидела на огромном поваленном стволе, и тёплый отблеск солнечного янтаря в её глазах поверг Лесияру сначала в полное остолбенение, а потом — на колени.       «Здравствуй, государыня... — прозвучал медовым звоном бубенцов знакомый голос. — Давно мы с тобою не виделись».       «Жданка...» — пробормотала княгиня, касаясь пальцами косы с густой проседью, спускавшейся на колени её второй звезды.       Та была одета в точности так же, как в день их первой встречи — по-девичьи, не скрывая волос; лицо без единой морщинки сияло юной свежестью, и только эта седина связывала её с явью, выдавая истинный возраст. Что греха таить: Лесияра порой представляла себе эту встречу, но точно знала, как будет держаться... Она была уверена, что не проронит ни одной слезы, ничем не выдаст своих чувств и не покажет, что помнила Ждану и тосковала по ней. Но всё случилось не так... Это был сон, но не простой: Ждана пришла в него сама, настоящая и живая, а не была вызвана из памяти княгини. Ни её облик, ни речь не подчинялись Лесияре, она не могла воздействовать на них и менять по своему желанию. И точно так же она не смогла совладать и с собой... Стоя перед Жданой на коленях и повторяя, как в бреду, её имя, она покрывала поцелуями её посеребрённую временем и невзгодами косу.       Из тёплых янтарных глаз струились слёзы и нежность. Пальцы Жданы ворошили пряди волос княгини, касались её щёк, а солнечные зайчики сливались вокруг в сплошное золотое сияние.       «Государыня... Я убежала от своего мужа, князя Вранокрыла, — шептала она. — Мне некуда больше идти! Кроме тебя, у меня никого не осталось. Прошу тебя, умоляю, прими меня и моих детей, укрой, огради, спаси...»       Её голос струился в сердце Лесияры, как тёплое молоко, и знакомая сладкая боль вперемешку с солнечным светом воцарялась внутри. Сев рядом и обняв стройный стан Жданы, княгиня зарылась носом в её волосы.       «Сколько у тебя детей?» — спросила она, горько смеясь над самой собою. Гордая маска отстранённости, которую она примеряла, рассыпалась в прах — просто сгорела в пламени лучистого взгляда карих глаз.       «Я еду с тремя сыновьями, — тепло защекотало щёку княгини нежное дыхание любимой женщины. — Через два дня буду у границы Белых гор. Миновала Ожарск... Въеду чуть к северу от семиструйного водопада — того места, откуда меня похитили. Там есть дорога... По ней и въеду. А везёт меня Млада, она нас в обиду не даст. Пожалуйста, государыня, помоги мне, приюти меня у себя».       «Я встречу тебя, — пообещала Лесияра, прижимая её к себе в сладостном мучении. — Я сделаю всё, чтобы тебе помочь. Прости меня, Жданка... Прости, что тогда покинула тебя, отступилась, не позаботилась о тебе, не защитила. Если бы я тогда не отмахнулась, с тобой не случилось бы всего этого... Сейчас я этой ошибки не допущу. Даже если твой муж объявит мне войну, я ему тебя не отдам. Он должен поплатиться за всё, что сделал».       Тёплые янтарные глаза распахнулись, а губы приоткрылись: видимо, Ждана хотела сказать что-то ещё, но не успела. Объятия княгини опустели. Ждана исчезла — видимо, проснулась или её разбудили.       ...Расплывчатое пятно света — окно. Завешенные коврами стены. Какие-то бубнящие голоса, лицо с очень высоким лбом... А, нет, это бритая голова мастерицы Ладиславы.       — Государыня, как ты? Полегчало тебе?       Лесияра поморщилась: даже хмурый свет осеннего утра причинял боль глазам. Слабость отступила, и княгиня смогла сесть на постели, куда её уложили Ладислава с дочерью. За дверью кто-то переговаривался, но в комнате рядом с княгиней находилась только хозяйка дома — с сиренево-голубыми глазами и пшеничной косой на темени.       — Благодарю, Ладислава, мне уже лучше, — сказала Лесияра, ища взглядом сапоги. — Я здорова, просто устала что-то. Забот много навалилось...       На самом деле забот было только две: угроза с востока и приезд Жданы. Причём вторая заслонила собой всё, и Лесияра чувствовала себя ослепшей, оглохшей и к тому же охмелевшей. Мягкая сладость объятий, тепло дыхания, серебро кос, солнечный янтарь глаз — вот всё, чего княгиня желала сейчас. Златоцвета, наверно, была уже давно счастлива в Саду Лалады и далека от земного мира, а Лесияре осталась только вторая звезда из ночного пруда. И если за неё придётся воевать — ну что ж...       Что дальше? С оружием вопрос решён, теперь — подготовить всё к встрече Жданы. Встретить её, затем — поговорить с зятем, предупредить о возможном нападении зимой. Именно в такой последовательности, не иначе.       Дома Лесияра застала странную картину: дворец был охвачен пляской. Плясали все — стража, слуги, дружинницы... Причём, судя по их измученному и запыхавшемуся виду, давно. Откуда-то из внутренних покоев слышался звон гусельных струн, от которого ноги княгини сами, против воли, начали притопывать, а руки — взмахивать и прихлопывать. Движения оказались приставучими — хуже икоты, и прекратить их не получалось. Не иначе, кто-то баловался с гуслями-самоплясами, поняла княгиня.       Этот чудесный инструмент хранился в отдельных покоях под неусыпной стражей, брать его без ведома правительницы не разрешалось, но нашёлся какой-то ловкач, который его таки стянул. Стоило притронуться к струнам, как они начинали сами звучать, заставляя всех (за исключением нежити и играющих музыкантов) пускаться в пляс. Гусли хранились как диковинка, а пользовались ими только по большим праздникам — на потеху гостям и самой княгине.       Пританцовывая, Лесияра направилась на звуки музыки и обнаружила в Престольной палате, посреди изнемогающей толпы, виновниц этого безобразия — Дарёну и Любиму. Гусли были в руках у княжны, а Дарёна подыгрывала на домре, и обе потешались вовсю над начальницей стражи Яромирой. Та лежала на спине уже без сил, молотя пятками по полу и беспорядочно взмахивая руками, которые всё ещё повиновались волшебной музыке. На Дарёну, игравшую на домре, гусли не действовали, тогда как все вокруг были бы и рады остановиться, но яростно отжигали, находясь в подчинении у зачарованного струнного перезвона.       — Это что за выходки? — воскликнула княгиня, безостановочно приплясывая. — Любима! А ну, перестань!       Девочка только звонко расхохоталась над ней, весело подпрыгивая и кружась с гуслями. Сколько Лесияра ни пыталась до них дотянуться, ноги всё время уводили её куда-то в сторону.       — Дочь, лишу тебя подарков! — пригрозила она. — А ну, прекрати сей же час!       Угроза возымела действие, но вот незадача: княжна не знала, как заставить гусли смолкнуть. Она и кричала им «хватит!», и пыталась зажать рукой струны, но ничего не выходило.       — Переверни струнами вниз! — подсказала княгиня.       Любима перевернула гусли, и музыка прекратилась, а с ней и неостановимая всеобщая пляска. Бух! Бух... Бух... Все вокруг повалились как подкошенные — кто на пол, кто на лавки, а кто прислонился к стене, тяжко дыша и прижимая руку к сердцу. Яромира перестала судорожно извиваться на полу, как уж на сковородке; завидев правительницу, она кое-как поднялась на четвереньки, но не удержалась и тут же обессиленно растянулась снова.       — Любима! Изволь-ка объяснить, что всё это значит! — сердито пропыхтела княгиня. — Как к тебе попали гусли?       — Я сама взяла, — гордо вскинув голову, ответила княжна. — У стражниц между ног прошмыгнула, гусли схватила, по струнам ударила — ну, они и заплясали. И уже ничего мне сделать не могли. Не сердись, государыня! Я это сделала, чтоб Яромиру наказать. Она у Дарёны домру отобрала и петь ей запретила...       — Что за чушь! — нахмурилась Лесияра. — Яромира! Это правда?       Начальница стражи кое-как поднялась, но заговорить смогла не сразу — долго переводила дух. Вместо неё смущённо вставила словечко Дарёна:       — Государыня... Позволь мне объяснить.       — Говори, — разрешила Лесияра.       — Я играла и тихонько пела у себя, — рассказала девушка. — А госпожа Яромира пришла и сказала, чтоб я замолчала. И мои песни... гм... волчьим вытьём назвала. Дескать, я своим пением людей смущаю и какие-то Марушины сети разбрасываю. А я Маруше не служила и не служу. Я снова стала петь, и тогда она отобрала у меня твой подарок, государыня. Ну, вот... — Дарёна опустила глаза, теребя домру. — А когда все заплясали, я смогла его себе вернуть.       — Это я гусли взяла, Дарёна тут ни при чём, — приласкалась к Лесияре Любима, заискивающе заглядывая ей в глаза снизу вверх. — Я только Яромиру наказать хотела — за то, что она Дарёну до слёз довела.       Лесияра отдала гусли стражницам, подхватила дочь на руки и рассмеялась.       — Ну и ну! Взять-то взяла, а как остановить — не знала. Думать надо, прежде чем делать... Ну да ладно. Яромира!       — Слушаю, государыня... ф-фух... кхе, — измученная долгой пляской, выдохнула начальница стражи, держась за бок и за грудь.       — За то, что мой подарок у Дарёны отобрала, объявляю тебе выговор, — сказала княгиня. — С гостями так не обращаются! Допустишь ещё раз подобное неуважение — вылетишь со службы, поняла?       — Ух... Государыня, — одышливо попыталась возразить Яромира. — Кхе, кхм... Она — из западных земель, ей нельзя верить ни в чём! Её пение...       — Глупости, — оборвала её княгиня. — Хмари на ней давно нет. А коли ты ничего не понимаешь в пении и тебе медведь на ухо наступил, это ещё не значит, что ты вправе затыкать кому-то рот. Дарёне можно всё, она — моя гостья, и не смей её притеснять! Тебе всё ясно?       — Так точно, государыня, — буркнула Яромира.       А княгиня, взяв Дарёну за руку, сказала:       — Идём-ка в твою светлицу... У меня есть для тебя добрая весть.       Вскоре девушка рыдала от радости, узнав о том, что со дня на день свидится с матушкой и братцами, а Лесияра с усталой улыбкой поглаживала её толстую косу. Любима крутилась рядом и — удивительное дело! — совсем не ревновала родительницу к Дарёне, а беспокоилась, почему девушка опять плачет.       — Это она от счастья, — объяснила Лесияра дочке.       Откуда-то с востока шла неведомая беда, а с запада возвращалась та, о ком княгиня так долго пыталась не думать, но судьба вновь сводила их пути. Решение выросло непоколебимой горой: встретить, принять и не отдавать никому и никогда.