Когда я попал в тот дом, меня кое-что удивило: подъездная дверь не имела замка и войти туда мог кто угодно, но при этом внутри было чисто и пахло разве что ящиками из металла да каменными ступенями. Я всегда думал, что в таких домах должен сидеть неприятный сварливый консьерж, но и его не встретил.
Сам подъезд внутри был огромный, с высокими потолками. Эхо, живущее здесь, вторило каждому слову и звуку, по недослышанию искажая их на свой лад, и от этих гулких нечеловеческих звуков каждый раз неприятно сосало под ложечкой. Остроты обстановке добавляла сухая, до игл по коже колючая полутьма.
Хотя и она мне была, как родная, в сравнении с чудным, почти что божественным, явлением отсвета витражной розы на ступенях, ведущих к первой площадке с почтовыми ящиками. Стоило солнечному лучу попасть в удивительной красоты окошко, мрачный зал моего ожидания становился больше похож на фамильный склеп древних предков, в котором я был один только раз и очень давно, почти что в младенчестве.
Для чтения место было не приспособлено, да и книгу я не захватил, не думал, что пригодится. И зря. Прождать мне пришлось в первый раз часа два или три, а в итоге услышать такое, во что всё моё существо верить отказывалось — Ферид меня не узнал. От одного его тона — холодного и насмешливого — по спине побежали мурашки.
— Как это не знакомы? — переспросил я, решительно не понимая, что происходит.
— Ну, наверное, так, что нас друг другу никто не представил, — и он улыбнулся, скрывая, однако, зубы, что меня в тот момент насторожило больше всего.
— Но мы были с вами в том ресторане, куда вы привели нас со Скульд.
— Я и Скульд в ресторане?! Дорогуша, я со Скульд на одном поле срать не сяду, не то что по ресторанам расхаживать! — ответил он, хохотнув из-под шляпы, просматривая корреспонденцию из ящика.
— Значит, об этом вы тоже не помните, — проговорил я, начав закипать.
— Как видишь, милый, — пожал он плечами, пряча ключи в карман.
— Зато она замечательно помнит, как заплатила за вас по счёту, — выплюнул я сквозь зубы, сбивая с него улыбку.
Смерив меня леденящим взглядом, Батори ответил:
— Она была мне должна много больше, — и, развернувшись, чинно ушёл вверх по лестнице.
Я стоял на площадке, пока где-то там наверху не захлопнулась дверь.
Эта история меня выбила из колеи на несколько дней. Я никак не мог вникнуть в суть происходящего. Для чего Батори нужно было делать вид, что он со мной не знаком, когда я заметил, что он узнал меня тотчас, увидев, и даже как будто обрадовался моему появлению.
Вопрос занимал меня денно и нощно, я спать спокойно не мог, у меня пропал аппетит. Если и было что-то страшнее прежней моей тоски по несбывшемуся, то это был тот момент — запутанной неопределённости, помноженной на беспомощность. Я совершенно не знал что мне делать.
С Хорн я решил не делиться своими страстями. У неё заболела Чесс, и я решил не тревожить их и разобраться во всём самостоятельно.
При следующей встрече Батори со мной поздоровался первый, и это меня обнадёжило, но напрасно — он переврал моё имя и переспросил ещё несколько раз в притворной попытке запомнить.
С одной стороны, мне было смешно, с другой — раздражало до скрипа зубовного. Но он своего добивался: за этими моноспектаклями я начисто забывал, зачем приходил, а когда оставался один, понимал, что мне лишь ослиных ушей не хватает для пущего сходства с несчастным животным.
Складывалось впечатление, что я не сотрудничества добиваюсь с Батори, а его самого. Но мысль об этом меня уже не пугала. Желание видеть его, говорить с ним только росло, вместе с тем появлялась тревога, если встречи не происходило. И следующие четыре дня стали большим для меня испытанием: Ферид пропал. Напрасно я все их провёл подъезде с утра и до позднего вечера.
Помимо Батори в том доме жили и другие люди. С некоторыми из них, регулярно встречаясь, я даже завёл кое-какое знакомство. Мне это было приятно, но и немного странно хотя бы по той причине, что я понятия не имел, кто живёт по соседству со мной.
Зато я отлично был осведомлён о подагре старушки со второго этажа, что гуляла с не в меру проворным внуком. А также о том, что мальчишка с первого этажа, встречался со школьным приятелем после уроков, но вовсе не для того, чтобы честно готовить задания.
То ли слух у меня от безделья стал слишком острым, то ли эхо в подъезде и впрямь было слишком сильным, но звуки, что до меня доносились, имели вполне однозначный толк. «Содом и Гоморра», — вздыхал я, будто старик, и ломал глаза над страницами книги о графе, оставившем самый загадочный и кровавый след в истории Трансильвании.
Остальные соседи либо сами не приставали ко мне с разговорами, либо не были мне интересны настолько, чтобы за ними исподволь наблюдать.
День на пятый, ближе к полудню, Батори явился домой с чемоданом наперевес. Судя по тем усилиям, что он прикладывал, весил его багаж немало, да и объём его был не тем, что удобно таскать за собой по ступеням.
Я бросился помогать, не спросив на то разрешения, за что мне на голову вылился целый ушат подозрений и обвинений. И сидел-то я там, как маньяк, поджидающий жертву, и что я хотел от него — непонятно, и чемодан я его украду, и самого прикончу... Я не стерпел и ушёл.
Следующие несколько дней неожиданно посвятил встречам с бывшим коллегой. Рене был фотографом в нашем журнале, общались нечасто, но почему-то он решил именно мне пожаловаться на новое руководство. Работы у них было много, а гонорары снизились, он думал, что я уже где-то пристроился, верно, хотел найти место теплее, но не получилось. Зато я договорился с ним сделать снимок «Дождя».
Фотографии были готовы уже на следующий день, настолько Рене остался под впечатлением от увиденного. Он горячо пожелал мне удачи и долго жал на прощание руку. На фото «Дождь» получился ещё более хмурым и унылым, чем в жизни. Я совершенно не представлял, как эта картина может кому-то понравиться, но всё равно сунул в общий конверт с портфолио.
Порыскав ещё пару дней в поисках подработки, я снова наведался в тёмный подъезд Батори, хотя совершенно не был уверен, что там меня кто-то ждёт. Но Ферид меня удивил. Он, кажется, был в настроении, живо интересовался где я пропадал столько дней, однако, узнав — в который раз — что я художник, потерял ко мне всяческий интерес и ретировался, давая понять, что заниматься мной он не намерен.
Меня это всё начало раздражать до зуда в костях. Я хотел, наконец, разобраться со всем, но у нас даже толком поговорить с ним не получалось. Либо Батори шутил, делая вид, что заигрывает со мной, либо отмахивался от меня, как от назойливой мухи. Своим поведением он довёл меня до того, что на следующее утро я был у него в подъезде чуть свет и, в кои-то веки, его удивил, но не только своим присутствием.
— Доброе утро, Батори, сэр, как вам спалось? — спросил я, сложив на груди руки в крепкий замок, чтобы не выдать нервозной дрожи, в последнее время преследовавшей меня каждый раз, когда мы оказывались с ним наедине.
На долю секунды мне показалось, что я его напугал, но он быстро собрался и преодолел последний пролёт по лестнице с грацией дикой кошки. Остановившись подле меня, он обратил ко мне улыбающееся лицо наполовину прикрытое до смерти надоевшими мне очками.
— Спросите, отчего я в такую рань прибежал? Да вот, знаете, как-то не спится в последнее время. И раньше-то худо спалось, а теперь и подавно. А всё оттого, что один господин — не буду показывать пальцем, это невежливо — мне однажды сказал, что мы с ним ещё увидимся. И, представляете, какое совпадение, он живёт как раз в этом доме, и я каждый день его вижу, когда прихожу, но он почему-то упорно делает вид, что со мной не знаком и общаться не собирается. А я ужасно капризный, просто беда, покойная маменька постаралась, но вы не вините её, она слишком сильно меня любила. Зато, если мне кто-то что-то пообещал, я от этого человека не отступлюсь, пока не возьму обещанного.
Выслушав это, он усмехнулся и скрылся под шляпой, а после медленно начал спускаться по лестнице. Я молча смотрел ему вслед до самой двери, где он, остановившись, лишь погрозил на прощание пальцем как расшилившемуся дитяте и вышел.
Осев на пол кулём, я почувствовал полное опустошение. Мне не дано было понять, что творилось в его загадочной голове, закрытой от света божьего слоями одежды.
Почти три недели отказов, насмешек и унижения лишили меня остатков уверенности в себе и желания общаться с кем бы то ни было. Может, по этой причине, а может, ещё по какой-то, я не звонил Хорни всё это время. По правде сказать, я особо и не скучал, всё ещё будучи под впечатлением от её слов в тот памятный вечер.
По этой же причине я не хотел ей рассказывать о Батори, решив, что добьюсь его расположения сам, без её помощи. Но, когда она позвонила, всё же не удержался от совершенно ненужных подробностей, за что получил неожиданно грубый ответ:
— Всё же я очень надеюсь, что ты его трахнешь и подцепишь трипак, или ещё что похуже и попротивнее.
— Хорн, что случилось? — я искренне не понимал в чём причина подобного поведения. Словами такими она не бросалась в меня никогда, зная, как я отношусь к подобного рода «пожеланиям», сказанным даже в шутку.
— Не строй из себя невинность, Кроули. Чесс залетела.
— А я здесь при чём? — помнится, я даже в голос смеялся. О, как это было глупо с моей стороны.
— Она беременна от тебя, — отчеканила Скульд.
— Понести от святого писания — это сильно, — заметил я, сцепив зубы. Вдруг отчего-то стало совсем не до смеха и даже не до любезностей. Злость зашумела в ушах непрерывным нарастающим гулом.
— Какого святого писания, Кроули, опомнись! Она залетела от твоего огрызка, который ты, наконец-то, нашёл куда ткнуть! — я задохнулся возмущением, но она продолжала меня добивать. — Зачем? Почему она? Неужели не мог найти кого-то другого?
— Да она сама на мне висла, предлагая переспать! — взревел я, вскочив с кресла.
— А ты и воспользовался. Знал, что она несдержана, что подбить её на подобное пара пустяков.
— Хорн, подожди, — я пытался собрать мысли в кучу, всё объяснить, но не вышло.
— После всего, что я сделала для тебя, отплатил мне самым гадким, самым подлым образом.
— Да не трогал я её! — по-моему, я тогда взвизгнул. Внутри всё дрожало, и голос ходил ходуном. Хорн, замечательная, прекрасная, которую я любил всей душой, предавала меня, не моргнув и глазом. Самый дорогой человек на всём этом грёбаном континенте. Я не представлял, как буду жить без её поддержки, и дело было вовсе не в материальной её стороне, а в том живом участии, что она принимала в моей непутёвой жизни, всё время пытаясь её упорядочить. — Почему ты ей веришь после всего, что она творила? Почему ты не веришь мне? Я никогда бы такого не сделал.
Ответ заставил меня закатиться уже истерическим смехом:
— Она поклялась мне на библии.
— Да в жопу все её клятвы, Хорн! Она просто врушка.
Скульд промолчала.
— Прошу тебя, Хорн…
Бесполезно просить понимания у незрячего.
— Прощай, Кроули. Больше нам не звони, — холодно произнесла она и положила трубку.
Сердце моё опустело. Решение было принято, и у меня не осталось желания тратить свои моральные силы на выяснение отношений. Я был уверен — она пожалеет, но остальное уже проходило мимо меня нисколько не задевая. После того, что я выслушал, твёрдо решил, что жалеть о ней больше не буду.
А ещё я проникся уверенностью, что получу от Батори желанный ответ. Возможно завтра, или через неделю, через полгода, год — я всё равно от него не отстану. Это стало уже делом принципа. Я найду постоянное место работы, не брошу писать картины, и в один прекрасный момент ему до смерти надоест встречаться со мной в мрачном холле подъезда с витражным окном, напоминающим склеп, и он пригласит подняться с собой наверх.
Я настолько ясно себе всё это представил, что даже голову повело от волнения. Меня одолел интерес: как пахнет в его квартире, в чём Ферид ходит по дому, чем он питается, где спит. Фантазия рисовала самые глупые книжные образы, но я всё равно не мог отделаться от нервозного возбуждения, которым они в последнее время сопровождались.
Я не боялся Ферида, хотя при моих подозрениях мог бы. Покорный, я ждал своей участи, не страшась того, что за неукротимое любопытство могу поплатиться своей человечностью. Но мне не терпелось пройти обряд посвящения, после которого я смог бы стать таким же, как он. Возможно, хотя бы тогда я понял, какие мысли витают в его голове в моменты, когда он подолгу не сводит с меня гипнотизирующего взгляда, при этом не произнося ни слова.
«И всё-таки странный он нёс чемодан. Слишком большой и тяжёлый для обыкновенного багажа», — с этими мыслями я уснул, а проснулся с дурной головой, будто пил накануне, мешая виски с шампанским.
Дойдя кое-как до ванной и приведя себя в божеский вид, я надел что попало, схватил уже надоевшую сумку и выкатился за порог. Перекусив по пути, пришёл в свой любимый подъезд без пятнадцати девять и прождал Батори ровно до половины второго.
Ферид открыл дверь с ноги — явно был не в настроении. Шляпа скрывала полями лицо, что говорило о нежелании видеть кого бы то ни было. Мимо прошёл, даже не поздоровавшись, сердце моё опалив тревогой. Казалось, с ним что-то стряслось этой ночью. Мне захотелось исправить это немедленно.
— Чудовищно выглядите, что-то произошло?
Он не ответил, остановился у ящиков и заглянул внутрь.
— Там ничего нет. Почта по вторникам и четвергам, не забыли?
Батори всё же отпер ящик и вытащил из его недр визитку, а покрутив в руке, спрятал в карман.
— Очередной идиот, жаждущий вашей протекции? Скажите ему: здесь живая очередь, и первый в ней — я.
Он усмехнулся чуть слышно, закрыл свой почтовый ящик и двинулся вверх по ступенькам, ну, а мне это всё надоело до одури, я подскочил и рванул за ним.
— Послушайте, вы! Должно быть, со стороны я действительно выгляжу очень смешно, только меня это не утешает, — он обернулся ко мне и уставился сквозь очки, заставляя остановиться в двух или трёх шагах от него. — Вы упорный, но я упорнее вашего. И меня вы не напугаете ни своими угрозами, ни молчанием, ни насмешками. Я всё равно не сдамся и буду сюда приходить столько раз, сколько это потребуется, чтобы вы согласились работать со мной. И вы согласитесь. На это я вам даю ровно год. Через год я уеду и всё равно прославлюсь, а вы себе будете локти кусать, вспоминая, как я обивал ваш порог.
Что тогда на меня нашло? Какая муха меня укусила? Откуда я взял этот год, понятия не имею. Но слова, мною сказанные, были правильными, своевременными, я знал это, чувствовал, верил, и всё же тирада моя меня истощила, я решил удалиться, чтобы не ляпнуть чего-то ещё. Вернувшись, я взял свою книгу, портфолио и потихоньку спустился вниз, но почти у дверей Ферид задержал меня, произнеся нараспев моё имя. Я обернулся, а он лишь кивнул вперёд себя, приглашая подняться наверх.
Помню, как взмыл по лестнице, не чувствуя ног под собой, и остановился в молчании рядом с Феридом, ожидая прихода кабины лифта. Справившись со скрипучей металлической дверью, мы оказались в такой тесноте, что поля его шляпы упёрлись мне прямо в лицо, но я был даже рад, потому как Батори не мог увидеть за ними моих пылающих скул.
— Пятый этаж, — произнёс он спокойно, и мне пришлось кое-как пробираться рукой к поблёкшей панели у него за плечом, чтобы нажать на необходимую кнопку.
Пока мы тащились улиткой в скрипучем гробу на двоих, будто к Дракуле в башню, я умолял всех святых пощадить меня и поскорее высвободить из этого плена или убить на месте, но выйдя на тёмную лестничную площадку, я понял, что пытки искушениями только начинаются.
— Мерзкие дети, опять лампочку разбили, — фыркнул Батори и на ощупь полез отпирать дверь в квартиру.
— Я думал, вы любите темноту, — заметил я, остановившись немного поодаль, чтобы не загораживать ему свет, проникающий через слепое окошко подъезда.
Ферид распрямился, снял шляпу и без лишних прелюдий ткнул её мне в живот, оставаясь в шарфе. Пришлось принять её, чтобы облегчить проникновение в квартиру.
— Я не люблю яркий солнечный свет. Согласись, что это и стремление к темноте — не одно и то же.
— Но итог одинаков, — настаивал я, играя пальцами со шляпной лентой, пропахшей его духами. Запах этот дурманил мне разум, но, стоило Фериду распрямиться, я тут же отдёрнул руки, ужасно смущаясь, что он мог заметить мой жест и расценить его как-то не так. Батори же не оглянулся и, пнув дверь ногой, пригласил меня внутрь, переступая через порог.
Прихожая своей теснотой напоминала мою, но само жилище оказалось немного больше. Ферид имел две комнаты, дверь в одну из которых отсутствовала, в другую была заперта.
— Гостиная, — указал он на дальний проём, занавешаный прозрачными нитками бус до самого пола, — спальня, — ткнул пальцем в сторону закрытой двери, — не перепутай. Дальше по коридору — ванная и туалет, — указал он мне за спину, — кухня за углом.
Он снова кривлялся, немного растягивая слова, правда делал это без лишней игривости, окончательно выдавая свою усталость. Но даже это не заставило усомниться в уместности скромного моего присутствия в его доме. Не дождавшись, должно быть, никакой реакции на свои слова, Ферид тяжело вздохнул.
— Чай? Кофе? Горячие бутерброды? Что-то ещё? — произнёс он скороговоркой.
— Спасибо, я вас не задержу, — ответил я невпопад, чем вызвал улыбку.
— Ты так считаешь? Хм. Ну что ж, тогда проходи, располагайся, — он указал на поблескивающую в полутьме завесу, — а мне надо в ванную.
— Да, хорошо, — послушно кивнул я, разулся и быстро ушёл, чтобы не искушать себя ещё больше.
От мысли о моющемся Батори мне стало конфузно настолько, что я едва не споткнулся, запутавшись в бусах, и перестал в них кружиться только услышав смех за спиной.
— Господи Иисусе! Да ты мне весь дом разнести собрался? — включив свет в прихожей, он подошёл, чтобы помочь мне выпутаться.
Странно, что я не поцеловал его в тот момент. Это было бы куда романтичнее и неожиданнее, чем случилось потом. Но от того, что предстало моим глазам, я настолько оторопел, что даже дышать перестал.
Без верхней одежды и каблуков Батори был несколько ниже меня и казался до того хрупким, что его хотелось укутать обратно в плащ, чтобы, не дай бог, у него ничего не отбилось, как у фарфоровой статуи. С китайским фарфором я сравнивал не напрасно — кожа его была бледной настолько, что даже немного просвечивала. Если бы только не шарф и не эти очки.
— Что ты так смотришь? — спросил он, пытая меня пристальным взглядом.
— Вы очень красивый, — выпалил я и стремительно покраснел.
Пару секунд помолчав, он толкнул меня пальцами внутрь гостиной и, не произнеся ни слова, скрылся за дверью спальни.
Окна здесь были задёрнуты плотными шторами, но даже сквозь бордовую мглу различались предметы. Мягкая мебель: диван и два кресла с пуфиками, один из которых был загнан в угол. Стоявший у изголовья дивана торшер и люстра под потолком ставили жирную точку в вопросе о предпочтении Феридом тьмы.
Рядом с проигрывателем коллекция разнообразных бутылок, по большей части пустых. Бокалы на низком столике со следами красного вина на дне. Или не вина…
От мысли об этом спина покрылась мурашками.
Я прошёл дальше вглубь комнаты, ближе к зашторенным окнам и встал в аккурат напротив высокого узкого шкафа, напоминавшего со стороны книжный. Но внутри стояли отнюдь не книги. Все полки были плотно забиты пластинками, стоявшими строго по алфавиту. Меж аккуратных стопок торчали закладки с буквенными указателями. Я отогнул одну. Почерк каллиграфический, аккуратный, немного размашистый с облаком завитков-украшений вокруг.
Чтобы чуть лучше всё рассмотреть, я отодвинул одну из штор, и тонкое лезвие солнечного луча проткнуло плотный бордовый сумрак. Разнообразие исполнителей и направлений меня удивило не меньше. Нечто подобное я мог увидеть разве что в магазине. Ей-богу, передо мной стояло целое состояние! Пять полок, плотно набитых музыкой.
Мысль о том, сколько времени нужно, чтобы всё это прослушать, меня озадачила не на шутку. И я провёл около четверти часа, прикидывая в уме хотя бы примерное общее время проигрывания пластинок. За этим занятием я не заметил, как ловким движением рук Батори раздвинул бусы и прошёл к журнальному столику, подхватывая бокалы.
— Фу, гадость какая, — произнёс он ворчливо себе под нос, позвякивая хрусталём в руке, — просил же убрать за собой, — и я повернул к нему голову.
Длинные волосы ниже плеч — вот первое, что я увидел. Белые, словно девственный снег, и такие же невозможно красивые. Глаза его в сумраке теряли свой цвет, но зато я впервые их видел, ничем не прикрытые, и они были прекрасны, хоть и смотрели слегка свысока.
Отчаянно захотелось вцепиться в предплечья Батори, тряхнуть, сбросив всё наносное, и поцеловать. Но я продолжал стоять и смотреть на него, как на мастерски выписанный потрет средневекового лорда, измождённого земной радостью.
— Кроули, дорогуша, составь мне компанию, я не привык есть один.
Смысл слов дошёл до меня не сразу, потому как я дальше пустился рассматривать стёганный ромбом халат синего шёлка. Лацканы и широкие отвороты на рукавах глубокого тёмно-красного цвета укрепили меня в давнишней моей догадке. Так и виделось в воображении, как с клыков, из приоткрытого рта, на них капает чья-то кровь и впитывается в шёлк. От волнения в горле стремительно пересохло.
— Ты что, обдолбался пока меня не было?
— Что вы?! Конечно, нет! — вспыхнул я, прижимая к груди конверт с фотографиями, как замкнутый подросток, у которого спросили закурить школьные хулиганы.
— Ну тогда не тормози, я есть хочу, — и он вышел из комнаты, с лёгкостью разведя блестящую занавесь.
Я проследовал за ним, попытался сделать со шторкой из бус то же самое, и — чудо! — вышел в прихожую, не зацепившись ни за одно металлическое колечко.
В этот момент мне показалось, что за дверью запертой спальни жалостливо заскрипела кровать и раздался короткий, почти обессиленный стон. Я застыл и прислушался: более никаких звуков я не услышал. Но всё-таки был уверен, что мне не кажется — там, на кровати, кто-то лежал и, возможно, нуждался в помощи. Иных причин запирать хозяину дома одну из комнат на ключ я не видел.
Всё складывалось одно к одному — сначала тяжеленный чемодан, теперь эти звуки из комнаты. Не иначе Батори принёс себе кое-кого на десерт. Подобравшись тихонько к двери, я приложился к ней ухом, закрыв глаза, чтобы отрезать лишнее, но ни звука оттуда больше не доносилось; лишь по ногам потянуло прохладным воздухом, будто окно в этой комнате было открыто настежь.
— Миленький, с тобой всё в порядке?
Батори стоял, опираясь плечом об угол, сложив на груди руки, и смотрел на меня снизу вверх, как на умалишённого. Он немного качнул головой, и в волосах сверкнула рубиновая серёжка, такая же красная, как и радужки его глаз.
У меня не то что сердце, все внутренности упали в пятки.
— А теперь ты пойдёшь и быстро промоешь желудок, потому что возиться с тобой, когда ты в ноль, я не собираюсь.
— Что… — задохнулся словами я, — да я трезвый! Это у вас там кто-то от боли стонал!
Ферид неожиданно рассмеялся, а я даже в рот ему заглянул, чтобы найти удлинившиеся клыки.
— Думаешь, мне настолько не с кем потрахаться, что я держу дома пристёгнутую к батарее проститутку?
— Я не об этом… Я считаю, что в вашей спальне лежит человек, из которого вы пьёте кровь!
— Значит, по-твоему, я вампир? — спросил он, пытая меня азартным, играющим взглядом.
— Да! Я всегда думал именно так.
Морально я был готов к тому, что он попытается выгнать меня из квартиры, но уходить абсолютно не собирался. После всех унижений, что я от него перенёс, мне полагалась приличная компенсация за моральный ущерб. Я готов был подставить шею за то, что раскрыл его, но Ферид вздохнул как-то грустно и, оглядев меня с головы до ног, произнёс:
— Такая выросла дылда, а в сказки верит, — он повернул ключ в скважине и приоткрыл заветную дверь.
Меня окатило волной прохладного воздуха, шторы захлопали в открытом проёме. Кровать занимала две трети комнаты, здесь же ютились трюмо, заставленное пузырьками и кисточками, и внушительный гардероб, на котором опасной кривой горой возвышались разноцветные шляпные коробки.
Разумеется, ни на полу, ни тем более на кровати здесь никто не лежал. Должно быть, воображение разгулялось, иначе как было объяснить отсутствие обескровленной жертвы на смертном одре. А Ферида, похоже, моё подозрение сильно задело.
— Налюбовался? Могу закрывать?
Вспоминая чуть позже об этом моменте, Батори жалел, что я «не схватил его поперёк, не бросил на койку и не разделал, как бог черепаху». Потому что, как он выражался, в глазах у меня тогда «черти в пьяном угаре плясали рок-н-ролл».
Впрочем, согласен, тогда я был ближе к аду, чем кто бы то ни было. Мне стало дьявольски стыдно! И я не нашёл ничего лучше, чем отступить в прихожую и ответить:
— Конечно. Спасибо. Простите меня, пожалуйста.
— Обращайся, — с усмешкой ответил Ферид, пожимая плечами, и снова закрыл дверь на ключ. — Пойдём, я готовлю омлет. Надеюсь, ты против яиц с эмбрионом ничего не имеешь?
Я молча поплёлся следом и сел на предложенный стул. Мысли мои продолжили кружиться по запертой спальне. Я подумал, что зря не открыл гардероб, не заглянул под кровать. Но бледные ноги, мелькающие между полами халата, сбивали меня с толку. И я впал в подобие гипноза, наблюдая, как ступни в странных бамбуковых сандалиях переступают на месте под музыку, льющуюся из радиоприёмника.
— Почему вы ходите дома в уличной обуви?
— Это домашняя, душенька, тапки терпеть не могу.
— Вы закрываетесь целиком, чтобы выйти на улицу, и только дома, без открытых солнечных лучей, чувствуете себя хорошо… Вы едите сырое мясо и пьёте вино, больше похожее на кровь, — рассуждал я вслух, медленно поднимаясь взглядом по узким бёдрам, перетянутой поясом талии, шустрым плечам, пока не встретился с Феридом взглядом.
— Я альбинос, — улыбнулся он, — а ещё у меня небольшие проблемы с гемоглобином.
Он как ни в чём не бывало продолжил орудовать в сковородке лопаткой, пока я пытался собрать свои мысли и чувства в кучу. О том, что подобные люди вообще есть на свете, я слышал разве что в школе.
— По правде сказать, ты меня удивил, и приятно, своей наивной теорией, — заговорил он опять с необычайным воодушевлением. — Обычно меня принимают за конченого торчка, который разводит жучков под кожей, покрытой язвами, и ссыт показать всему миру красные от уколов глаза.
На самом деле всё было просто — он верил, что солнечный свет способен его погубить раньше, чем секс, наркотики и алкоголь. Поэтому закрывался ото всех, как гусеница в свой кокон, чтобы к нему не прилип ни единый луч. А ещё его раздражали случайные прикосновения случайных людей. И по этой причине он шарахался от парикмахеров, как от огня, и сам подрезал себе волосы, когда они отрастали ниже локтей.
Разложив омлет по тарелкам, Батори приправил свой чёрным перцем и принялся за еду, выставив на обозрение бледное, как молоко, колено. Мне же после его признания кусок в горло не лез.
— А вас не смущает, что люди о вас подумают хуже, чем есть? — спросил я.
Он поднял глаза.
— Знал бы ты, что я о них думаю, мальчик, — улыбнулся и продолжил свой завтрак. — Человеческая природа погана по своей сути. Люди пресмыкаются перед тем, кто сильнее, как бы дурно тот не вонял. Ищут опеки, пляшут под чужую дудку, лишь бы добиться хоть сколь-нибудь значимого внимания, расположения. Они будут тебе улыбаться в лицо, говорить комплименты, душить вниманием, а за глаза поливать дерьмом, но при этом считать, что ты им обязан помочь, не можешь им не помочь, ты же добрый, ты самый добрый…
Я вспомнил о Скульд. Возможно ли было, что Ферид узнал, как она отзывалась о нём? Может, да, может, нет. Скорее всего, он говорил в тот момент не только о ней.
— Посмотрите мои работы. Если они не произведут на вас впечатления, я уйду и больше не буду вас беспокоить, — сказал я тогда, оставаясь, как прежде, искренним в мыслях, словах и намерениях.
— Э-эй, — он поднял обеспокоенный взгляд и проглотил всё, что было во рту. — Не надо воспринимать на свой счёт то, что я говорю о других. Ты совсем непохож на этих пираний, готовых сожрать любую тухлятину, лишь бы продлить своё жалкое существование. Ты не испорченный, как они.
Мне показалось это забавным.
— Откуда вы знаете?
Он долго смотрел мне в глаза, а потом ответил:
— Ну хотя бы оттуда, что руки твои сжимают пакет, а не мою задницу.
Наверное, я очень сильно смутился, потому что он тут же залился смехом и потрепал меня по волосам.
— Вот об этом я и говорил, Кроули, дорогуша, — пропел он и, вынув бокалы из сушки, поставил один передо мной. — Красное?
Я не особенно разбирался в вине, но выпить мне было необходимо, хотя бы для снятия напряжения, сковавшего тело почти до боли.
За бутылкой вина мы немного разговорились, я рассказал ему о своём детстве, он рассказал историю своего восхождения. Батори поистине восхитил меня своим ярым желанием быть непохожим на остальных. И действительно отличался. А смех его лез под кожу. И я не заметил сам, как начал задерживать долгий взгляд на его глазах, перестав стесняться собственного интереса.
Когда разговор неожиданно перекинулся на работу, я признался, что у меня её больше нет, а средства мои чуть более чем ограничены. Тогда он пообещал, что с кем-то поговорит, чтобы устроить меня в издательство. Я лишь кивнул в благодарность, не в состоянии произнести ни звука, но он понимал. Он всё понимал. А я абсолютно, всецело, был порабощён его красотой, внешней и внутренней. Мне не терпелось узнать, что он скажет про «Дождь».
После завтрака, плавно перешедшего в обед, меня снова отправили в комнату, так как Ферид пожелал одеться во что-то, более подобающее для приёма гостей, и принёс запоздалые извинения за свою частичную наготу.
Меня усадили в кресло, включили мне свет, вручили бокал с вином — он категорически запретил помогать ему, даже бутылку откупорил сам — поставили музыку и оставили ждать «второго пришествия».
В речи Батори частенько мелькало что-то «божественное», причём это было всегда. Странно, что я не заметил этого раньше и не отбросил идею вампирской сущности Ферида в самом её зарождении. Вампиры ведь не поминают господа нашего и уже тем более не носят распятия на тонком шёлковом шнурке.
Звучали «Diamond dogs» Дэвида Боуи. Мне нравились его песни, я слушал этот альбом у Хорн. Боуи тогда очень многие слушали, он был на гребне волны. Музыка переливалась, сочась из динамиков, словно патока, даря умиротворение. Если Ферида рок бодрил, как добрая порция крэка, меня расслаблял, превращая в невнятный розовый кисель. Я растворялся в звуках и утекал вслед за ними по воздуху, оставаясь при этом на месте.
Не удивительно, что Батори застал меня врасплох своим эффектным появлением. Помнится, я чуть не прыснул вином, едва успев набрать его в рот. Просто в самом начале «Rebel Rebel» он вышел из-за кулисы и уничтожил меня своим видом. Чёрная юбка-брюки с завышенной талией и блуза из палевого шифона с бантом на вороте смотрелись на нём потрясающе. Из волос, уложенных в мягкий пучок на затылке, торчали две палочки от китайской еды.
— Так! — воскликнул он излишне эмоционально. — Что у нас здесь?
Продефилировав мимо меня и проверив сколько осталось вина, Ферид наполнил себе бокал и плюхнулся во второе кресло. Он сделал глоток, не сводя с меня странно поблескивающих глаз, и у меня промелькнула догадка.
— Давай-ка сначала поговорим о важных и скучных делах, а то я напьюсь и, чего доброго, потеряю способность трезво оценивать…
Феноменальная меткость его замечаний порой приводила меня в замешательство. Заметив, что он немного под кайфом, я и сам подумал об этом, но вслух сказать не посмел. Мне и конверт подвинуть к нему было немного стыдно, но желание быть оцененным оказалось сильней угрызений совести. Хотя, положа руку на сердце, сам я больше хотел вовсе не дела обсуждать, а трепаться без умолку о ерунде или просто сидеть в тишине и любоваться им, тая в душе восхищение и тоску.
Последняя острой иглой вонзилась мне в сердце, когда Ферид включил торшер, распустил волосы и разлёгся на весь диван, закинув ноги в туфлях на платформе на широкий деревянным лаковый подлокотник. От его молчаливой реакции мне стало неуютно и даже немного страшно, почти как перед сдачей дипломной работы в художественной академии.
Но если тогда я радовался от души, что наконец-то расстанусь с противными преподавателями, всегда недовольными, вечно брюзжащими по пустякам, то теперь я дрожал при мысли о том, что будет со мной, если Фериду не понравятся мои работы. Меня не так беспокоило будут ли они украшать стены его или чьей-то ещё галереи, сколько не хотел расставаться с самим Батори. Попав в его дом, в его мир, прикоснувшись к тому, что другим было недоступно, я не хотел потерять это.
Когда музыка замолчала, он встал, подошёл к проигрывателю и заменил пластинку другой — новым альбомом Боуи «Aladdin Sane», допил вино, налил ещё и, закурив, уселся, сложив ногу на ногу. Следующие полчаса я только и делал, что пересчитывал окурки в хрустальной пепельнице. Музыка несколько скрашивала ожидание, но от взгляда, каким Батори рассматривал фотографии, ей-богу, хотелось пойти удавиться; царапающий, критичный, как будто он не просто оценивал, а нарочно изъяны искал. В какой-то момент его взгляд просветлел, и он улыбнулся.
— А это что? — он показал фотокопию моей последней работы, заставив покрыться мурашками шею.
— Вы вверх ногами держите, — проговорил я и тут же приник губами к бокалу, не зная куда поскорее спрятаться.
Он развернул фотографию и уставился на неё, всё так же критично рассматривая, но все же я заметил, как черты его лица смягчились, губы тронула едва заметная улыбка, а взгляд наполнился нежностью и лёгкой тревогой, которую я сначала не понял.
— Дорогуша, а это точно твоя работа?
— Да, — удивлённо ответил я.
— Но она совсем непохожа на все остальные.
— Совсем непохожа. Я написал её пару недель назад. Захотелось создать нечто особенное.
Ферид стрельнул в меня взглядом и вновь обратил свой взор к фотографии.
— И что это, дождь?
— Вы угадали.
Он закурил. Сигарета дрогнула в тонких, белёсых, как изнанка фотографий, пальцах. Наконец он отбросил неровную стопку на диван рядом с собой и задумчиво произнёс:
— Будут тебе и выставки, и гастроли, но при одном условии.
Я затаил дыхание, готовый к любому капризу. Некстати вспомнился граф-кровопийца, и мне пришлось приложить усилие, чтобы по-глупому не улыбнуться.
— Ты забудешь обо всём, чему тебя учили в академии, и будешь писать вот так, — и он ткнул указательным пальцем в фото «Дождя».
— Как «так»? — не понял я.
— Свободно.
Я продолжал на него смотреть, не понимая, о чём он толкует.
— Всё, что я видел до этого — хорошо, но это не ты, — он затянулся и покачал головой, — это то, чему ты научился и пытался применить на практике. Но в этой работе я наконец-то увидел твоё лицо. И оно невероятно. И ты будешь просто олухом, — ткнул он уже в меня пальцем сквозь воздух, — если его потеряешь.
— Но это всего лишь пейзаж за окном, — я боялся поверить в то, что ему понравилась эта картина. Очень хотел, но боялся.
— Пейзаж за окном, — кивнул он, выпуская ноздрями дым, — от которого хочется волком завыть, несмотря на припадочные цвета. Скажи, ты писал его в темноте? У тебя электричество отключили за неуплату?
— Нет, это просто… приём.
— Приём, — повторил он себе под нос и дёрнул рукою так сильно, что сигарета сломалась.
Я тут же метнулся к нему, чтобы помочь предотвратить пожар или просто спасти ковёр, или упасть у его ног и остаться там на веки вечные. Но табак погас сам собой и не успел ничего расплавить, а я остался на месте смотреть, как медленно щёки Ферида становятся цвета глаз.
Коснуться его коленей хотелось больше всего, но Батори вернул меня в реальность, попросив принести вина. Его голос был мягок и тих, я почти не узнал его, но не смог отказать. Я не смог бы ему отказать ни в чём, и он это понял и отвернулся, спасая растерянный взгляд в узоре ковра.
Я протянул бокал, собрал фотографии в конверт и вернулся в кресло. Наступило неловкое, каменное молчание, сдвинуть которое нам было не под силу. Зато это с лёгкостью сделал Боуи, допев «Cracked Actor» и замолчав вместе с нами. Сидеть совсем в тишине было невыносимо, и Батори поднялся, чтобы перевернуть пластинку.
А я совершенно запутался в своих чувствах и просто хотел разобраться. Радость согласия вдруг оказалась омрачена негласным отказом. Мне не понятна была причина, но я не желал навязываться, считая подобное неприличным. Поэтому выбрался из уютного согретого мною кресла, чем обратил на себя внимание. Хотелось откланяться и уйти как можно быстрее, но взгляд, которым Батори прожёг в сердце дырку, меня задержал на месте.
— Я отойду на минутку? — спросил я, стараясь хранить спокойствие, что было труднее всего.
— Смотри, не утони, — ответил он и уложил пластинку на блин.
Вслед мне посыпалась музыка, напоминавшая о салунах, бандитах, шерифах, лошадях и прочей ерунде. А я не мог понять одного — какого чёрта всё это лезет мне в голову, выстраивая ассоциативные небоскрёбы, когда рядом со мной происходит нечто совершенно неописуемое, непостижимое, волшебное, а я даже не знаю, что с этим делать.
Справив нужду и умывшись несколько раз холодной водой, я частично согнал с себя наваждение и задержался в ванной, чтобы немного подумать. Следовало вернуться как можно скорее, но робость меня окончательно доконала. Если Батори действительно не хотел, чтобы я уходил, если мне это не показалось, возможно, остались вопросы делового характера, которые он спешил обсудить. И тогда от меня требовалось лишь выслушать всё, что он скажет, запомнить и выполнить в срок, стараясь не создавать проблем. На это я и пытался настроить себя, но выходило хреново.
Губы покалывало от желания целовать его. Но я не мог пойти поперёк его воли. А Хорн говорила, что я ему точно понравился. Дурочка Хорн. Знать бы насколько сильно, возможно, я мог бы со временем расположить его к себе. Если бы я владел этим временем. Только в одном Скульд в итоге оказалась права. Узнав Батори чуть лучше, я и впрямь захотел с ним сблизиться. Но на беду мою, ещё и влюбился. Не сказал бы, что мог различать эти два понятия, но в груди у меня теснило, как никогда, а болезнями сердца я не страдал.
Неожиданно музыка прервалась, заставив меня встревожиться и покинуть временное убежище. Ферид стоял у проигрывателя, держа тонарм* над вращающейся пластинкой, и неотрывно с улыбкой смотрел на стену перед собой. Разозлившись на эту глупую уловку, я чуть было не начал его отчитывать, но он поднял на меня полный драматизма взгляд и сказал:
— Я так рад, что ты выжил, борясь со стихией. Забыл предупредить, я не умею плавать.
Я долго пытался держать лицо, как и он, но с ним невозможно было оставаться серьёзным. С кем угодно, но только не с ним.
Музыка грохнула так, что пришлось убавлять звук.
Потом Батори приспичило выпить кофе, и я наблюдал, как он порхает вокруг меня, будто бабочка-капустница, играючи расправляясь с туркой и чашками. Он сам притащил меня за собою на кухню, но не доверил даже поднос донести, упирая на то, что я снова запутаюсь в бусах и всё расплескаю. В споре о неловкости я разгорячился настолько, что перешёл на ты.
— Не проще ли сделать обыкновенную дверь? — спросил я, когда он пробрался к столу в гостиной и водрузил гору из кофе и сладостей на маленький стол. Бусы шумно сомкнулись у него за спиной, и я с радостью занял уже полюбившееся мне кресло.
— Обыкновенную дверь, — повторил он за мной немного ворчливо. — Тебе надо — ты и сделай.
— Ты уж меня прости, но не я в этом доме хозяин, — ответил я, демонстративно растягиваясь по мягкой спинке. До сих пор не могу понять откуда я взял тогда столько наглости.
— Тебе никто не мешает им стать, — ответил Ферид в тон моим словам, и до меня не сразу дошёл глубокий, как Марианская впадина, смысл его простых слов.
Пауза между песнями до отказа наполнилась нашим молчанием. С первыми звуками пианино я будто очнулся и позвал его по имени, но Батори выставил ладонь вперёд, пресекая дальнейшие слова.
— Тш-ш-ш, помолчи.
— Повтори мне, что ты сказал, — произнёс я чуть тише, но он всё равно не желал меня слушать, обратив всё внимание к музыке. Меня начало раздражать. — Ты можешь сказать мне, в конце концов?
— Да помолчи же хоть пять минут, я её обожаю, пожалуйста! — почти что взмолился он, как будто пластинка потом испарилась бы к чёртовой матери. Но я всё равно проиграл этот спор и остался сидеть, наблюдая, как он подошёл к усилителю сделать звук чуть погромче.
А потом он запел, негромко, но эмоционально, как будто вся песня была про него, как будто он жил этой музыкой, этой историей. Руки его то вздымались, теряясь пальцами в волосах, то гуляли по телу, заставляя меня краснеть. Он рассказывал мне об одном, а перед глазами я видел совсем другие картины.
Вот он подъехал к обочине, поцеловался со Скульд и мимолётно взглянул на меня из-под шляпы. Вот разозлился на мой неудачный смешок и заставил за это платить своим временем. Я прихожу, но он делает вид, что не знает меня, изображая потерю памяти, поощряет моё появление вежливым «здравствуйте», но не больше, с меня ведь и этого будет достаточно, чтобы не уходил насовсем. Злой, отчего-то срывается на меня, а потом ожидает несколько дней появления и действительно радуется, когда я опять возвращаюсь, но всё ещё не представляет, как дать мне понять, что я уже принят, заочно, без лишних прелюдий.
И вот я сижу перед ним, этой прекрасной бабочкой, не решаясь коснуться хрупких полупрозрачных крыльев, боясь их сломать по незнанию.
Я протянул к нему руку. Он улыбнулся, решив, что я буду с ним танцевать, медленно подошёл и прикоснулся к пальцам. А я развернул его и обрушил себе на колени с высоких платформ.
Ферид трепыхнулся в моих руках и замер, привыкая и уступая. Его ответ на мой поцелуй оказался коротким и неожиданным, я лишь почувствовал, как разомкнулись губы и горьковатый от кофе язык лизнул мой, а после он отстранился, глядя мне прямо в глаза:
— Это ведь не из-за выставки?
Его вопрос поразил меня больше всего на свете.
— Нет, разумеется, нет! — по правде сказать, я даже забыл в тот момент о каких-либо деловых отношениях, связывающих нас.
— Хорошо, — улыбнулся он, — было бы жаль, если «да», — и поцеловал меня, ласково обнимая.
Но ненадолго. Я отнял инициативу, почувствовав, как ему нравится таять в моих руках. Хотелось обнять его целиком, ощутить под пальцами каждый дюйм жадного до ласки тела, но руки было две, и мне приходилось шарить ими, будто слепцу, пытающемуся запомнить чудесные очертания. Он так тяжело дышал, что голова поплыла почти сразу, и мысли, так меня беспокоившие, повылетали в разные стороны перепуганной стаей птиц. Музыка уже стихла, но песня, та самая, что он пел, всё продолжала крутиться в моей голове. «Lady grinning soul». Она стала нашей навечно.
— Да расстегни ты хоть пуговицу, — произнёс он, в который раз выгибаясь в моих руках, — что ты как девственник!
Я замер в оцепенении от его слов. Батори открыл глаза и, с трудом сфокусировав осоловелый взгляд, уставился на меня, постепенно меняясь в лице.
— Подожди-ка, — протянул он, догадываясь, но я как язык проглотил. — Подожди-ка, ты хочешь сказать…
На лице засияла безумная радостная улыбка.
— Серьёзно?! — почти взвизгну он, немного меня оглушив, и подпрыгнул, отбив мне ноги своим тощим задом.
— Мне кажется, это не то, о чём сейчас следует говорить, — но попытка моя отбиться от его интереса провалилась с треском.
— О, боже ты мой! Не занудствуй, Кроули! — поёрзав на мне, он снял с себя туфли и, отшвырнув их, тут же вскочил. — Вставай! — я послушно поднялся с места, и тут же мне в спину упёрлись его ладони. — Пойдём со мной, дорогой мой, я покажу тебе всё, что знаю! — с этими словами он втолкнул меня в свою спальню и больше не отпустил до глубокой ночи.
О кофе мы вспомнили вечером следующего дня. Но Ферид сварил мне новый.
***
Мы мчимся вдоль побережья на «Плимуте», и Ферид поёт, подражая Боуи:
John, Iʼm only dancing
She turns me on, but Iʼm only dancing
She turns me on, donʼt get me wrong
Iʼm only dancing
Он игриво поглядывает на меня, смеётся и соблазняет. Какой, к чёрту, Джон, когда он поёт для меня! Ревность едва заметная, как щепотка перца, горчит на языке, и тело наливается желанием. Я не могу это слушать спокойно, не могу на это спокойно смотреть. Он распаляет меня каждым своим движением, каждым взглядом. И я начинаю его вожделеть с такой силой, что готов разложить на капоте прямо среди дороги. Ездить с ним на машине на дальние расстояния сплошное мучение. Поэтому отворачиваюсь и смотрю на море, покрытое лёгкими барашками, на огромные серые валуны вдоль берега, на склон, заросший кустарником и травой, которая, впрочем, не сможет смягчить падения, если мы вылетим за обочину.
— О чём задумался?
Я поворачиваюсь.
Огромная шляпа скрывает его в тени, но солнечные очки и шарфы он перестал носить с месяц назад и ему без них куда лучше. Мне нравится видеть его лицо целиком, нравится, когда можно безнаказанно запускать руку в его волосы, не боясь нарушить затейливый кокон, в который он прятался раньше. А ещё мне ужасно нравится его смех и улыбка. И Ферид мне улыбается, глядя в глаза. Руки в перчатках крепко сжимают руль, но он совершенно не смотрит куда мы едем.
— Я думаю, что тебе всё же лучше следить за дорогой.
— Ой, да брось! Я знаю эту дорогу, как свои десять пальцев, — он отпускает руль, показывая ладони.
— Ферид, не делай так, — мне всерьёз становится страшно, когда он так шутит. Не хочу собирать по склону его мозги. Но почему я всегда уверен, что со мной ничего не случится?
— Нельзя быть таким серьёзным, дорогой, это вредно для потенции.
Он в этом весь. Любой разговор может вывернуть к сексу. Ферид и сам живое его воплощение.
— Рядом с тобой моей потенции ничего не грозит, — отвечаю я, почти не смущаясь.
— Ты меня заводишь, — напевает он.
— Умоляю, смотри куда едешь.
— Кроули, дорогой, ты, порою, просто невыносим!
Его улыбка очаровательна, но лихач, вылетающий из-за поворота, портит нам всю поэзию, и я, потеряв контроль над собой, начинаю орать, как пароходный гудок. Кажется, ещё две секунды, и от нас останется только красивая красно-белая лепёшка, но Ферид, вывернув руль, проносится между грузовиком и пропастью и, крутанувшись на месте, тормозит, взвизгнув шинами.
— Ю-ху! — он вскидывает руки, сжатые в кулаки, и начинает смеяться.
Водитель грузовика, поняв, что ему повезло, поспешно уносится на своей колымаге. Я украдкой щупаю брюки, надеясь на сухость. Но забываю об этом, когда сильнейшим порывом ветра с Ферида срывает шляпу и уносит неизвестно куда. Я отцепляю ремень безопасности, выскакиваю на дорогу, но успеваю поймать её взглядом где-то совсем далеко.
— Кроули! Ты куда? — кричит он, следя за мною из-под ладони.
— Её унесло, но мы ещё можем найти, поехали!
— Оставь, — отмахивается он, — моими красавицами завалены все побережья! Жаль, конечно, но что поделаешь.
— Но как же ты?
— Багажник открой, — отвечает он с хитрой улыбкой.
— Да неужели.
Я подхожу к багажнику и открываю его: рядом с большим чемоданом лежат две шляпных коробки. Вернувшись в авто, я надеваю на Ферида жёлтую шляпу, с лентой и пышным пером.
— Держи свою запаску, — и, притянув к себе, нежно целую, чувствуя, как он тут же заводится.
— Хватит, — в кои-то веки он останавливает меня, — а то до отеля не дотерплю, сдёрну штаны прямо здесь.
— Сдёрни, — легко соглашаюсь я.
— Не надо так делать! — возмущается он и заводит мотор.
Мне редко удаётся его смутить и я радуюсь этому каждый раз, потому что нет ничего на свете удивительнее и прекраснее, чем его смущение. Это как рождественское чудо. Он и сам для меня оказался рождественским чудом, хоть и встретились мы совсем не под Рождество.
Он моё вдохновение. Мой самый большой поклонник. Мой самый критичный судья.
Он моё счастье, мой смех, моя радость, моя микстура от меланхолии, что я так долго не мог найти.
Он всё для меня.
Я люблю его.
Особенно когда он смущённо мне улыбается.
