По городу Ангелов

Хренов город Ангелов… Закрытый в розово-бежевом тумане, как в обманке, маскирующейся под готовое прорезать небо солнце, этот город никогда не приносил счастья. Дин поморщился от ветра, взметнувшего дорожную пыль прямо ему в лицо. Под тяжелыми ботинками хрустел и шуршал мусор: старые пожелтевшие газеты с черно-белыми фотографиями, высохшие огрызки, обглоданные так, что ни одна мышь не сможет обглодать лучше, сломанные детские игрушки, тряпки, которые когда-то могли согревать зимой как будто скрипящую от мороза постель, затыкать продуваемые щели, а теперь уже не годились даже на то, чтобы протирать пол. Бутылки. Стеклянные, целые и разбитые, пластмассовые, торчащие из плотных коричневых пакетов и свободно перекатывающиеся туда-сюда под собственный тихий звон. Район бедняков Лос-Анджелеса. Хренов город Ангелов. Винчестер проходит по этой дороге почти каждое утро, словно раскалывающий лед корабль. Сорок три минуты – насквозь через «пустыню» от дома до метро. На него могут напасть, но еще ни разу толпа в рваной одежде даже не провожала его до станции. Единственное, что Дин видит здесь – это напуганные, широко раскрытые голодные глаза, изредка мелькающие в запыленных окнах. Быть может, однажды он доиграется и очередной оборванец решит, что путник в коричневой кожаной куртке безобиден. «Вот и поговорим» А когда вечный туман сменится на мерцание разноцветных ночных огней, им его не достать, тогда никому его не достать – он под защитой единственной женщины в его жизни, уютно укрыт под ее черной блестящей крышей, сжимает в руках путеводитель ее ритма: переключает скорости рычагом, словно устроенным для того, чтоб помещаться в его ладони, поглаживает руль. Да, Дин вертит ей, как хочет. Однако, она никогда еще не жаловалась. Но это – вечером. Он и его машина. А по утрам Винчестер идет на работу пешком до метро через улицы, отпущенные для населения так называемого «третьего класса». Атмосферу здесь даже с огромной натяжкой нельзя назвать здоровой, тем не менее, ему это нужно – раз за разом. Сегодня этот район не встречает его тишиной. Дин поворачивает на перекрестке, проходит мимо переулка и слышит особенно громкий в утренней тишине крик. Это сильнее, чем привычка или нюх – инстинкт двигаться на встречу всему, что угрожает человеческой жизни и тащить ее наверх, обратно, клещами, если придется. Дин мгновенно разворачивается и бежит на звонкий женский голос. Брат говорит ему, что у медиков, хотя бы однажды спасших жизнь, сердце навсегда остается укушенным этой привычкой. На земле, рядом с мусорными баками он видит уже пожилую женщину. Она сидит, прижав колени к грудной клетке, руки быстро, ритмично, как в припадке проводят вверх-вниз по голеням, голова качается из стороны в сторону. Рядом с ней, по обе стороны, словно так и было задумано декорациями, лежат белые пакеты с продуктами. А справа, очень близко, на корточках сидит мужчина в бежевом плаще, гладит старушку по голове и что-то тихо-тихо бормочет. «Бежевый плащ. Прямо воплощение неба этого чертового города» Задевает. Раздражает этот город Ангелов. - Что произошло? Я врач, могу помочь вам, - Дин садится рядом, мозг автоматически включается в работу, как будто в голове активируется программа с функцией постоянной боевой готовности. «Оценка состояния безопасности и устранение опасности… Оценка состояния сознания и дыхания… Оценка состояния работы сердечно-сосудистой системы… Общемозговая симптоматика…» На вопрос никто не отвечает, а значит, это можно расценить как потенциально опасный случай. Сознание есть, спутанное, рассеянное. Пульс, дыхание, экскурсия грудной клетки… Пострадавший. Пострадавший. Пострадавший. Машинка, управляющая «укушенным» сердцем, направленная исключительно на свою работу, совершает отточенные, механизированные движения. Дин Винчестер. Все потом. Первая помощь. - Стоп! Стоп. За долю секунды. Так много мыслей. Свое запястье, сжатое сильными тонкими пальцами. Поворот головы, и в планах пока только немой вопрос, так и застывший в воздухе. - Она в порядке. Страдает нервным расстройством, вот и падает иногда. Нам не нужна помощь. Медленно, очень медленно он опускает руку вниз, периферическим зрением замечая, что похожие на колебания стрелки метронома движения головы женщины прекращаются. Дин смотрит прямо перед собой. Такое чувство, как будто все волосы на теле встают дыбом. «Я ненавижу… этот… гребаный… город Ангелов…» Ветер снова вздувает разбрасывающиеся в стороны пылинки, оседающие на проглаженном воротнике бежевого плаща. Когда Дин подъезжает к своей станции метро, сердце еще отбивает ритм где-то в ушах. «Черт…» Не бывает таких небес, особенно здесь. Не бывает. По телу до сих пор - болезненное, зудящее покалывание. Как в самый первый момент, когда он это увидел: невероятные, холодные синие глаза. Абсолютная, животная стимуляция. И даже прислушиваться к себе не нужно – это лицо, эти глаза он запомнит, наверное, на всю жизнь. Будет представлять перед сном, зажимая крепкими пальцами сочащийся смазкой член, будет представлять, как спадает на пол шуршащий бежевый плащ. И мышцы артерий пещеристых тел его ствола расслабятся, даже без длительной подготовки, кровь вся, целиком устремится только по двум направлениям: вниз, к мгновенно затвердевшему пенису, и прямо в мозг, так, что можно задохнуться от кислородного шока. «Я даже и тогда буду… это… помнить…» Отчетливо выделяющиеся мышечные треугольники на шее, а там, за ножками мышц бьются несущие горячую кровь сонные артерии. Его сонные артерии… Пульсирующие, теплые… Представлять это себе, заводя на полную центры головного мозга, регулирующие эрекцию. Выступающий, мягкий даже на расстоянии бугорок на верхней губе. «Черт тебя… откуда ты такой...» А если ее лизнуть по шероховатой неровности, языком приподнять и протолкнуться дальше, можно пройтись влажным кончиком по слизистой, задеть тонкую уздечку верхней, нижней губы, провести по острым зубам, сплестись с чужим языком… Интересно, как ты выглядишь, когда лежишь в постели… Когда выгибаешься в пояснице, подставляясь, порочно, продажно, чтоб можно было войти в тебя на всю длину и трахать, пока сердце не перестанет успевать за толчками… Пока ты до крови не перекусаешь свои невероятные губы, пока не закричишь от взрывающего тело оргазма… А потом еще, еще и еще одного… В туалете метро утро ничем не отличается от вечера. На потолке покачивается одинокая лампочка, рассеивая по белому кафелю мутный, грязно-желтый свет. Воздух такой же, как и на запыленных улицах: сухой, крепитирующий и, все равно, как будто припудренный плесенью. Дин приваливается спиной к холодной перегородке между кабинками и дрочит, зажмурившись. Перед ним сейчас – этот бесстрастный, вспенивающий кровь взгляд холодных синих глаз. «Я трахаю, трахаю тебя…» Вколачиваю тебя в стену прямо на улице. Из горла, с нервно сжатых в тонкую струнку губ – громко, прямо наверх к этой болтающейся лампочке – рваные, голодные, протяжные стоны. Мало, мало, так мало. Этот хренов город, эти разбросанные ошметки, мусор под ногами, и так мало… мало… мало… - Fuck! Яркие, чистые, блестящие… Упрямый подбородок с небольшой ямкой посередине – как хорошо было бы укусить тебя за него, вылизать тонкие пальцы, один за другим заглотить их на всю длину, а потом - языком по каждой фаланге, по каждой отдельной косточке на ладони… Чтоб ты просил, умолял войти толстым членом еще глубже в мягкое отверстие, раскрытое, подготовленное, до синяков сжать бледную кожу на покрасневших ягодицах. - Ммм… Большой палец – у основания ствола, остальные – выше, ближе к головке, так кажется каждым движением – словно член в чужой руке, и она сдавливает, сдаивает капли, размазывающиеся по крайней плоти. Дин зажмуривается сильнее. И перед ним снова – прекрасная, холодная, прожженная синим светом похоть в тех глазах. Смоченные прозрачной слюной тонкие бледные пальцы – вверх… вниз… вверх… вниз… вверх-вниз…вверх-вниз… вверх-вниз… вверх!-вниз!...вверх!-вниз!... вверх! – да, блять, да, да – вниз! Вверх! вниз-Вверх! - Fffuuuck!! Мало… Мало в этой пыли… в душном тумане под бежево-розовым небом мало настоящих Ангелов. Четыре операции за день. Из операционного блока Винчестер спускается в поликлинику. Очередь у двери не очень большая, хотя сегодня по плану очередной проф.осмотр. В маленьком зеркале отражается подтянутая фигура в синем хирургическом костюме с фонендоскопом на шее. Из левого рукава по всей руке до лучезапястного сустава разноцветными красками тянется татуировка: сплетающиеся в клумбе водорослей рыбы. Две минуты. Дин позволяет украсть у себя две минуты, чтобы сделать несколько бесполезных вдохов у приоткрытого окна. Этот хренов город, в котором нечего даже втолкнуть себе в глотку, чтобы продышаться. Нет, их все-таки много. Торопливые, важные, мужчины, женщины, молодые и не очень, красивые, уродливые, уродливые, уродливые… Дин работает быстро: опрос, осмотр, печать, подпись – опрос, осмотр, печать, подпись – опрос... «Жалобы?», «Были травмы?», «Переломы?» Уделять ровно столько внимания, сколько нужно каждому из них. И отпустить побыстрее в свои дома, просторные, теплые, за окнами которых шумит Лос-Анджелес. Будь их воля, они бы даже и не садились на стул напротив врача – люди, которые приходят выполнить свою рабочую обязанность. Они косятся на желтых и синих рыбок на плече Дина, недоуменно вздрагивают, когда левая рука врача касается их. Испуганные. Копошащиеся. К концу приема – здравствуйте садитесь что вас беспокоит где работаете – натренированные пальцы тянутся к личной печати машинально. Штамповать бы их всех. Раздать свою милость юридическому классу, посетившему кабинет. Среднего возраста мужчина выходит за дверь с листком рекомендаций, который он, скорее всего, спустит в унитаз. Так зачем это все? Работай, Дин. Работай, работай, работай. - Сколько еще ждут в коридоре? – Дин теребит в руке грушу тонометра, игриво улыбаясь медсестре. Законы природы здесь просты. Если молодая и красивая – значит, у тебя есть шанс хотя бы на флирт. Если наоборот – тогда тебе хотя бы есть, с кем поговорить. - Один. Ой, доктор Винчестер, примите его без меня, а? Мне нужно наверх, к старшей забежать. Это нехорошее предчувствие. Они иногда так делают, врач может вести прием и без медсестры, а уж с последним в очереди он точно в состоянии справиться, но, все-таки… - Иди, конечно. Она убегает, одновременно кричит тому, кто остался за дверью «Заходите!». Нехорошее предчувствие. Дин ерзает, усаживается поудобнее, и в голове почему-то стойко сохраняется ощущение нависшего прямо у самой макушки пыльного мешка. - День добрый. Меня зов… - начинает Винчестер и замирает на полуслове. На нем уже нет плаща. Темные волосы немного взъерошены, черный пиджак классического костюма застегнут на все пуговицы, воротник белой рубашки приподнят и изгибается острым углом у нижней челюсти. Замок щелкает и закрывается на два оборота. - Я мог бы догадаться… От низкого, звенящего голоса снова мурашки по всему телу. Как он двигается, подходя к рабочему столу – свободно, не торопясь, - как садится, как протягивает уже почти заполненную медицинскую карту проф.осмотра… «Вот же черт меня…» - Так как Вас зовут? Синие глаза требовательные, выжидающие. Холодные. Надменные. Красивые. Красивые. Хочу его. Хочу его прямо сейчас. Хочу раздеть и войти в него. - Дин. Дин Винчестер. - Кастиэль Крашник. Впрочем, в карте все есть. Винчестер победно ухмыляется. Как будто знал заранее, что утро не могло – просто НЕ МОГЛО – взять и закончиться, не могла эта темно-розовая муть на искусственном небе продолжаться вечно. Их и так мало, а этот вообще не должен был уходить. «Бинго» Ты ухватил куш, красавчик, говорит себе Дин, листая карточку. - Видимо, от моей помощи Вам все-таки не отвертеться, мистер Крашник. Человеческие инстинкты – они такие простые, такие естественные. Сильные. Сильные. Кастиэль слабо улыбается одними губами. - Я обидел Вас утром? - Скажем так – удивили. Дин слышит секундную стрелку настенных часов и стук своей мышечной машинки в груди. Крашник смотрит прямо на него, в упор. - Я привык решать проблемы своих упрямых родственников сам. Давайте перейдем к делу. - С удовольствием. Своя власть – власть врача – как никогда опьяняет. Как же хочется сделать так, как никогда не делал прежде. О чем не думал даже при виде самых красивых и самых богатых своих пациентов. Схватиться за любую соломинку, заподозрить – что угодно, - внушить, испугать, заставить. «Дин, ты так не поступаешь. Ты так не поступаешь. Ты врач, ты не вымогатель, Дин, Дин, очнись…» Госпитализировать – закрыть, замуровать, в отдельную палату на одного человека, обследовать, за свой счет, если придется. Сделать зависимым от себя, держать, пока не станет умолять его выписать, списать все данные с паспорта. Что угодно, только оставить его здесь, прямо под боком, близко. Не вылезать из ночных дежурств, спать рядом с его палатой. Дин кидает взгляд на карточку, находит графу «место работы, должность». - Но я должен Вас осмотреть. - Я думаю, мы можем обойтись без этого. Меня ничего не беспокоит. Твою же мать, почему у меня такое чувство, будто я тебя давно знаю, все твои реакции знаю заранее. И что ты сейчас играешь со мной, я тоже знаю. - Нет уж, - лучезарно улыбнулся Дин, пряча под столом подрагивающие руки. – Вы же юрист, мистер Крашник. Не осмотрю Вас полностью – еще подадите жалобу. Так что, - и голос, да, да, его собственный голос в этот момент все-таки дрогнул, - раздевайтесь. От одной только мысли, что сейчас этот человек снимет перед ним свой хренов пиджак, во рту скопилась вязкая, липкая слюна. Дин сглотнул, отводя глаза, но тут же снова повернул голову, когда услышал в тишине рабочего кабинета слабый, но отчетливый низкий смешок. Кастиэль издевался над ним. Синие глаза вперились в Дина, подбородок приподнят – о, это вызов, вызов, который ты примешь. Или я решу, что сильный, благородный, гордый и самостоятельный Кастиэль испугался. Ты это знаешь, знаешь… Какого черта мне с собой делать – я потом разберусь. Но вот сейчас, прямо сейчас ты никуда из моего кабинета не выйдешь, пока я сам, лично несколько раз не проведу по тебе руками, ногтями, не услышу, как бьется твое сильное сердце, как работают твои легкие. «Давай же, Кас… Давай…» Он встает, раздевается, не отрывая взгляда от Дина. Медленно, по одной расстегивает пуговицы, опускает руки вниз, откидывается назад, сбрасывает с себя пиджак, легко подхватывая его изящными пальцами. Бросает его на спинку стула – не глядя, небрежно – словно стриптизер перед VIP клиентом. Такое ощущение, как будто сердечная сорочка сейчас порвется к чертовой матери. Дин слышит, как шумно выходит воздух из его легких, знает, что Кастиэль это тоже слышит, но ровнять дыхание не собирается. Вместо этого у него появляется совершенно дикое желание потянуть черную ткань на себя, сжать в руках и зарыться в нее носом, опустить руки к наполненному кровью члену так, чтобы Кастиэль внимательно на это смотрел. Этот хренов город. И я здесь, прямо здесь ловлю оставшиеся в нем молекулы кислорода. Как же ты прекрасен. Галстук лежит там же, где и пиджак. Белая рубашка расстегнута. Твое тело, черт, какое же у тебя тело. На коже остались следы от присосок электрокардиографа. Маленькие синяки – и кто с тобой это сделал, кто посмел? От первого прикосновения ладоней к обнаженной грудной клетке Кастиэль вздрагивает. Его мышцы идеальны. Крепкие, упругие. Дину кажется, что он уже не дышит, вот совсем не дышит. Плотнее, еще плотнее прижать. И еще ближе подойти. Тук. Тук. Тук… Господи Боже, что я творю? Я же сейчас силой его возьму. Фонендоскоп чуть не падает из рук, Дин прикладывает тонкую мембрану к области сердца Кастиэля, уверенный, что ритм его будет спокойным и ясным. И удивляется… и возбуждается еще больше, когда в уши ему отдают учащенные, громкие удары. - У тебя т-тахикардия. Винчестер не замечает, что заикается от волнения, что переходит на «ты», не замечает, что изо всех сил пережимает в руках трубку фонендоскопа. Синие глаза – огромные, темные, выжидающие. И как он пахнет, как вкусно, как притягивающе. Нет больше этой вечной пыли, смрада, вони, застойной, гнилой, как запах гноя. От него пахнет лесом, пахнет дождем. - Спиной, - Дин хрипит, прокашливается, произносит, что произносил уже тысячи раз, не своим голосом, - Нужно осмотреть… сзади. Это не глаза, это омут, огромный, бесконечный. Да что со мной происходит…? Кастиэль продолжает смотреть, легко, невесомо улыбаясь, медленно опускает руки вниз, к своему ремню. Дин слышит, как щелкает застежка, слышит, как спадает на пол легкая брючная ткань. В ушах шумит, и мысли настолько спутаны, смешаны. Где-то далеко в подсознании Винчестер еще помнит, что по правилам все должно быть не так, но кушетка в смотровой кажется такой неимоверно далекой, а Кас уже наклоняется, поднимает свои черные брюки и спокойно забрасывает их на спинку стула поверх пиджака и галстука. Поворачивается и опирается руками о стол. «Кас… Боже, Кас…» Натянуть перчатку на правую руку – еще никогда это не было так сложно. Еще никогда Дин не ощущал себя настолько извращенно, настолько вором – ему не хочется приглашать на свидание, не хочется узнавать получше, не хочется давать времени на выяснение – хочется просто присвоить себе, за один раз. Мне ничего не надо, ни твоего прошлого, ни планов на тебя кого-то из настоящего. Мне нужно тебя, всего. Твою напряженную спину под белой тканью рубашки, твою теплую кожу. Как ты едва заметно дергаешься, когда я стягиваю с тебя боксеры, когда я чуть поглаживаю левой рукой сжимающиеся ягодичные мышцы, чтобы развести и войти внутрь. Обработанный медицинским гелем палец входит в анальное отверстие. Дин закрывает глаза, держится на ногах из последних сил. В нем горячо, как же горячо. Как и всегда при подобной процедуре и как никогда до этого. Сфинктер сдавливает палец, плотно, обтягивая. На всем доступном протяжении он такой узкий, но такой вместительный. Пара секунд – на то, чтобы вытащить палец и осмотреть его - чистый, поблескивающий от антимикробной смазки – и снова вставить, уже два, сразу на всю длину, а потом развернуть, снова на себя, согнуть, найти дольки простаты и массировать, массировать. Твое счастье… что я знаю… как это нужно делать… Кастиэль вздрагивает, приподнимает голову, тонкие пальцы сминают рецептурные бланки, зажимают, выпускают – вихрь маленьких листков – на кресло, на пол. Перед глазами темные, вращающиеся круги. Дин слышит свой голос, севший, грубый. - Больно? Как это ужасно… как это хорошо. Податься бы еще немного вперед, потереться – и ты меня почувствуешь. - Разве… тебя… не учили… что массаж простаты – это… приятно? Ты – такой важный и неприступный, еще и стонешь подо мной, как будто каждый день себя растягиваешь… Гибкий, податливый, мягкий… Так и просишь, чтобы я прижал тебя к столу всем своим весом. Боже, Кас… - А-ах… «Бля… черт возьми, Кас… бля…» Пальцы двигаются, быстрее и быстрее, как будто сами собой, мозг не реагирует уже вообще ни на что, кроме того, что Кастиэль сам начинает подаваться назад, насаживаться, постанывая, поскуливая. К чертовой матери… Дин наваливается сверху, пропускает свободную руку и находит большой, напряженный, горячий член Каса, сдавливает его, крепко, всеми пальцами, утыкается лбом в торчащий воротник белой рубашки, дышит, прикусывает через ткань и держит зубами. Двумя руками со всех сторон, черт, и твое тело рядом со мной. Кас… Кас… Кас… - Кас… Требую я или умоляю… Умоляю тебя… Отчетливо видеть что-либо уже не получается, никак не получается. - Кас… Кас… Внезапно – толчок назад, как удар под дых. И в руках пусто, словно пытаешься сжать воздух, придать форму его тела. А потом вдруг ноги подкашиваются – … как я до сих пор стою, Боже, как… - Кастиэль разворачивается и вжимается в Дина, впивается пальцами в плечи. Руки Винчестера судорожно обнимают его за талию, притягивают. На миг синие глаза закрывают собой все: и пространство, и время. Еще выдох – и сливающий в одно, глубокий, требовательный поцелуй. Дин теряется – в себе, в окружающем. Как во сне, срывает с правой руки перчатку, и зарывается в мягкие волосы на голове Кастиэля. От его губ, от его рта – теплый, острый привкус корицы и яблок, пьянящий, дурманящий. И от сплетающихся, как в танце, языков, от рваного дыхания через нос, от рук, обнимающих за шею, вдруг, внезапно накрывает такой новой, неузнаваемой, такой потрясающей, невыносимой нежностью. Как будто сердце заливает горячим медом, и несколько мгновений так больно и так близко друг к другу. Дин не может его отпустить от себя, прикусывает полные, сладкие губы, дышит на них, дышит Кастиэлю в рот, ловит его частое, сбивчивое дыхание и снова целует, только бы не отпускала эта странная, эта прежде чуждая Дину нежность. Пусть это все не заканчивается, пусть не заканчивается… Кастиэль одной рукой зажимает их стоящие члены – и Дин почти кричит, когда эти пальцы, тонкие, сильные, проводят по соприкасающимся головкам, по стволам, смешивая смазку. Ни двинуться, ни шевельнуться, два тела кажутся спаянными, влитыми друг в друга. Дин держит Кастиэля в кольце своих рук, шевелит бедрами в такт движению волшебных пальцев, стонет, рычит, вылизывает его губы. - Дин… Господи… Боже… Еще раз, проведи по мне еще раз… Да, Кас… Да, да, да! - Диииин… На глазах от напряжения выступают слезы. Еще вперед, еще – чтоб никакого расстояния, чтоб эта дрожь, эта жара – нам с тобой, вдвоем. - Кас… Кас! Ощущения такие яркие, чистые. Мышцы сокращаются, секрет предстательной железы смешивается со спермой, выбрасывается, и еще через секунду мозг наполняют слепящие белые вспышки. Дин не успевает отдышаться, отойти от долгожданного оргазма, когда Кастиэль, улыбаясь, вырывается из плотного кольца его рук, садится на колени и начинает медленно вылизывать размягченный член Винчестера. Обхватывает губами головку и осторожно вертит по линии уздечки. Воздух, только начинающий поступать в легкие, как будто вышибает. Дин выдыхает, удивленно, восторженно. Кас поднимает на него взгляд и продолжает двигаться, массирует языком у мошонки, вылизывает яички, снова переходит на член и облизывает весь ствол от основания до самого верха, скользит языком в канал. И все это время смотрит, внимательно, не отрываясь, смотрит на Дина, на его реакцию, на его плотно сжатые губы. - Встань. Кастиэль слушается, встает. Дин осторожно, чтоб не сделать больно, приподнимает его и несет в совмещенную с кабинетом смотровую. Кас обхватывает его ногами, пальцами гладит по затылку, утыкается в шею и влажно целует у уха. Винчестер спиной включает свет – ровный, белый, доходит до кушетки и садится. Кастиэль стягивает с него верх хирургического костюма, наклоняет голову к левой руке Дина и кончиком языка начинает проводить мокрые линии по татуировке, очерчивая золотых и сине-серых рыбок. Руками он гладит Дина по обнаженным плечам, по грудной клетке, по животу, постепенно переходит поцелуями к мышцам на шее, опускается к ключице, грудине, захватывает зубами кожу, прикусывает соски, левый, правый. На самом деле… На самом деле от инстинкта самосохранения уже ничего не осталось, и думать о чем-то вообще невозможно – вокруг и даже уже где-то внутри только Кас. И все же… - Я должен спросить, - говорит Дин, снова целуя раскрытые губы. - Это я должен тебя спросить, - мурлычет Кастиэль. Длинные тонкие пальцы снова прикасаются к возбужденному члену. Это так… Так хорошо, так хочется обо всем на свете забыть. - Скажешь – я тебе поверю. На секунду Кас отстраняется, улыбается. И что круче, Дин, наверное, никогда не сможет решить – вот эти лучики морщинок у глаз или строгая, выжидающая сосредоточенность. - Так и не успел просмотреть всю мою карточку? Не бойся. Дин берет его лицо в свои ладони, ощущение, что они знакомы уже давно, накатывает с новой силой вместе с необоснованным, глупым, наивным, но неимоверно прочным доверием. - Моя мед.книжка в кармане куртки. Если хочешь, я прине… Но Кас не хочет. Кас хочет еще поцелуй – мягкий, горячий, пахнущий медом, яблоками и корицей. Дин разводит колени в стороны, чтобы было удобнее, тянется к манипуляционному столику, на котором остался запасной флакончик с антибактериальным медицинским гелем, надавливает немного себе на ладонь, растирает, согревает, наносит на свой сочащийся смазкой член. Кас приподнимается, обнимает Дина за шею и медленно опускается, насаживаясь. При первом прикосновении Дин снова вскрикивает, упирается затылком в стену и всеми силами старается не шевелиться, чтобы дать привыкнуть к себе. А так хочется быстрее, Кас, пожалуйста, я не могу, не могу больше… Кастиэль насаживается полностью, тянет пальцы к подбородку Винчестера. Он хочет, чтобы Дин смотрел на него, сидящего сверху, рвано и глубоко дышащего, чтобы Дин смотрел прямо в эти синие глаза своими. И Кас двигается, сначала медленно, потом быстрее, ускоряясь с каждым толчком. Он держится за плечи Дина, откидываясь назад, вбирая в себя до конца. Одна рука Дина – на пояснице Кастиэля, другая – на его стоящем члене, стимулирует в такт все ускоряющимся покачиваниям. Это так здорово, так необычно, и Кас такой красивый, такой открытый. Такой… близкий. Смотреть бы на него бесконечно, теплого, мокрого, с жадностью сжимающего ствол Дина, отчаянно хватающего воздух. Внутри, где-то в сердце, где разливается медовой лавой странная, непривычная, неуемная нежность к человеку, которого видишь второй раз в жизни, раскалывается, лопается бесконечный, сковывающий, пыльный туманный шар этого проклятого города. Дин что-то говорит, не отрывая взгляда от темных синих глаз, выгибается в спине. Напряженные слезы вместе с потом все-таки скатываются по щекам, и что-то Дину подсказывает, что Кастиэль к ним точно прикоснется. Неужели возможно так, чтобы все было хорошо? Хоть ненадолго. Чтобы, ничего не зная, так спонтанно, безнадежно… - Кааас…! Раз за разом… Кончая, ловя стоны друг друга. Что-то такое теплое, свое, что поймать практически нереально. Кас… Кас… Дин обнимает его, прижимает к себе очень крепко, совсем не зная, что будет делать дальше. Кастиэль гладит его, притягивается, ровняет дыхание. И взорвать бы на хрен эту больницу за то, что ни в кабинете, ни в процедурном нет кровати. - Я могу подождать до окончания твоего рабочего дня, - слышит Дин ровный, спокойный голос. Кас снова улыбается. - А я не могу до него ждать. Черт его знает, что с ними творится. Да и какая разница? Что в них разбираться, в этих чувствах… Столько лет Винчестер потратил на то, чтобы отучиться поступать излишне благоразумно. Дин понимает, чего до безумия хочет, в том, что будет дальше, они разберутся потом. А прямо сейчас ему нужен Кас. Еще и еще раз. Все-таки, в этой пыли среди обломков мусора есть хотя бы один Ангел.