Sinking silhouettes

Когда он впервые встречает Эдварда Элрика, они еще совсем ничего не знают друг о друге. О сыне лондонского профессора ходят лишь отдаленные слухи, едва доходящие до них через границы стран - одарен, едва ли уступает отцу, без труда наравне говорит с уже сделавшими себе имя физиками. Правда, сам он еще не старше рядовых подмастерьев - и все-таки он заинтересовал Оберта, как только тот прослышал про его интерес к покорению космоса. Альфонс, ведомый желанием воплотить в жизнь их общую с наставником мечту, связался с ним лично, договорился о встрече по почте, однако Эдвард не то что не прислал ему фото, но и никаких примет своих не сообщил, что бы помогли легко узнать его среди других людей. Впрочем, не составляло труда догадаться, какой внешности окажется сын профессора Хоэнхайма. Альфонс не волновался о том, что они разминутся - и все равно замер, подняв глаза от газеты, когда наконец его завидел издалека. Когда он впервые встречает Эдварда Элрика, тот явно принимает его за кого-то другого. Они видят друг друга в Бухаресте - через площадь, и под их ногами зеркало мощеной булыжником земли, над ними - небо в ярко-голубых проталинах меж облаков. Отблеск сахарно-яркого луча скатывается вниз по чужому плечу, минуя аккуратно собранные в косу волосы, когда их взгляды пересекаются. Эдвард застывает спиной к солнцу - и это оттого, должно быть, веки наливаются болью, вынудив прищурить глаза. Эдвард выглядит старше своих семнадцати - всё осанка, небрежно-задумчивый наклон головы, так свойственный многим ученым, убранные в карманы руки. От звенящего талой водой весеннего ветра его спасает одна только тонкая рубашка, и очевидно, что дрожит он от холода, но это совсем не всё. В его глазах при виде Альфонса застывает что-то очень сильное, тяжелое настолько, что, кажется, вот-вот не выдержат его дрожащие веки, и слезы, омывшие яркостью глаза, брызнут осколками, как треснувшие циферблаты старых часов. Расстояние между ними - в несколько шагов, но мгновение или два Альфонсу стойко чудится, будто Эдвард собирается преодолеть их, сорвавшись на бег. Когда новый знакомый протягивает ему ладонь для рукопожатия, Альфонс думает вдруг, что тот поднимет ее выше и скользнет пальцами по его щеке. Альфонс называет свое имя. Эдвард запинается, неловко сутулясь, улыбается почти виновато, повторяет его и называет свое в ответ. Ни словом не дает знать о том, что в облике будущего напарника так его поразило. Альфонс ломает голову, но так и не находит на это причин. *** Проходит совсем немного времени, они даже не успевают толком друг к другу привыкнуть, пристыковаться за работой над механизмами и двигателями, как вынуждены пуститься в дорогу. Оберту мало того узкого круга помощников и подмастерьев, которым он располагает, и Альфонс высказывает предположение, что, возможно, если уж они нашли такого талантливого человека, как Эдвард, совершенно случайно, им наверняка должно повезти так снова. Эдвард смущенно ворчит за его спиной, но не отказывается от идеи. На развилку рельсов они выходят в день, полный до краёв весеннего солнца, и Эдвард потягивается в предвкушении, зацепив одну руку под локоть другой, так, как будто путешествия ему только в радость. Сперва Альфонс радуется, что в компаньоны ему достался не кто-нибудь, а сын профессора Хоэнхайма, не менее влюбленный в науку, чем он сам. Сперва он решает, что странствовать в обществе Эдварда Элрика приятно и легко. Потом замечает, что Эдвард путается по утрам в рубашке, лохматым, как пес, выныривает из кольцеобразного ворота. Что у него нежные руки, красивые, тонкие пальцы, и можно залюбоваться тем, с какой изящной серьезностью он застегивает пуговицу у запястья. Что его песчано-русые волосы становятся длиннее с каждым днем, и привычную косу он заменяет высоким хвостом. Что с него не свести взгляд, не потеряв под ногами землю на секунду или две. И не прийти в себя, не вдохнув дважды. Он возится со своими протезами, распустив волосы, они ручейками бегут по плечам, щекотными скольжениями омывают его шею. Альфонс вспоминает, что прежде не заставал у себя привычки кусать губы, высыхающие, как после приступа кашля. И замечает со временем, что жадно запоминает каждый пойманный на себе взгляд этих глаз, чистых, как позолота на листьях ранней осенью. Когда они ловят машины на рубцах проселочных дорог, и Эдвард, чтобы привлечь внимание, ладонью ухватывает его под локоть, Альфонс уже знает, что не представляет без него своей жизни. Эдвард и не догадывается, насколько он красив - ловя на себе чужие взгляды, неловко улыбается и краснеет, но едва ли понимает их значение. Альфонсу стыдно ревновать - дружба не дает прав на то, чтобы Эдвард ему принадлежал, а значит, по отношению к нему это было бы нечестно. Альфонс смеется над собой и не понимает, почему ему вдруг приходят на ум такие мысли. Едва отдает себе отчет в том, что с ним происходит. Сердце разрывается в груди, как снаряд во время фейерверка далеко в небесах, срастается обратно клочьями травы. Альфонс думает о том, что Эдвард теплый. Эдвард - как дыхание родного дома, пряное, щекотное, как запах корицы, и золотое, тянущее за порог прочь от зимней стужи. Эдвард наверняка сводит вместе плечи, когда отзывается на чужие объятия, обнимает крепко в ответ. И холодные касания своей протезированной руки замывает теплыми - поцелуями. Если коснуться губами его губ, он выдохнет шумно и резко. Стиснет в пальцах чужой воротник. Прижмется ближе порывисто и сиротливо. Альфонс собирает в кулак пальцы на рубашке чуть выше сердца, убеждая себя: никогда ему не расскажет о том, что не может перестать о нем думать. Когда он впервые понимает, что влюблен в Эдварда Элрика, к порезанным рельсами холмам Румынии едва подступает лето. *** Колеса поездов дробным эхом стучат далеко под их ступнями - в поисках тех, кто изъявит желание присоединиться к ним, они пересекают не одну границу. Европа разорена войной, из угла в угол ее гуляют куцые сквозняки; Эдвард, глядя на все это, становится с каждым днем все молчаливее и мрачнее. Мало кто чувствует себя иначе, когда в явь претворяются самые страшные сны. Альфонс знает, что они еще молоды, их еще многое может ждать - с той же вероятностью, как то, что их жизни может оборвать любая случайность. Это вовсе не то, что сможет успокоить его спутника, поэтому он держит язык за зубами. Альфонсу хочется дать ему хоть какую-то надежду, но где ее в такое время возьмешь. Сам он тоже боится полагаться на мечты. Бескрайние тропы вьются под их сапогами, останавливаются, когда рука устает тащить чемодан. Эдвард не боится темных дорог, да и ночевать в огрызках разрушенных домов ему тоже не страшно - но Альфонс упрямо настаивает на трактирах, хоть и приходится жертвовать деньгами. Пускай они почти ровесники, ему никак не понять такой беспечности. Эдвард в ответ пожимает плечами, не начинает споров. На расстоянии вытянутой руки он вообще оказывается совсем не таким, каким виделся прежде Альфонсу. Эдвард ощутимо рядом, но в то же время будто совсем не здесь, стоит ему задуматься, отвлечься, ни на чем не сосредотачиваться. Эдвард вечно смотрит почти что сквозь окружающие его вещи - как будто проснулся с полчаса назад и все не может понять, не спит ли он до сих пор. Эдвард похож на человека, которому дорога не впервой - и все-таки он так реагирует на все вокруг, как будто никогда прежде не покидал пределов родных мест. Эдвард не испытывает никаких неудобств от своих механических протезов, однако временами подолгу смотрит на свои руки - так, будто раньше они могли делать что-то, чего больше не смогут никогда. Его взгляд то и дело где-то потерянно-высоко, над макушками полуразрушенных зданий, покусанных разрывными снарядами. Песни цыган сопровождают их на каждом шагу - Эдвард всегда останавливается, чтобы послушать. Эдвард порой странно-вдумчиво разглядывает людей, которых встречает на своем пути - как будто видит что-то за глазами и кожей этих незнакомцев, чего они и сами о себе не знают. Есть в нем что-то такое, что заставляет, не дойдя до него пары шагов, замереть - от тяжести в центре реберного кольца. Альфонс пробует думать о собственной жизни, гадая, есть ли у них с Эдвардом что-то общее, смутно надеясь на ощупь найти к нему дорогу. Война выставила его из дома, сделала злее, взрослее, заразила болезнью. Полудетская мечта о возрождении Германии - глупая и, как он понял потом, неправильная - привела в науку. Альфонс знает наизусть до последнего слова все прочтенные учебники по физике, астрономии и механике, но не помнит лиц своих родителей; если бы кто-то спросил его, он с трудом смог бы описать место, в котором провел свою раннюю юность. У Эдварда все наоборот - он потрясающе помнит лица, даты и места. "Эта платформа - точь-в-точь же та, с которой мы отбывали в Вену, ведь правда?", "О, эти часы! В квартире моего отца стояли такие же - терпеть не мог, когда по утрам в них кукушка колотить начинала!", "Интересная теория, Альфонс! Слышал о подобном от одного профессора в Англии. Гении мыслят одинаково!" Альфонс не знает, что и думать о нем. Когда-то ведь он жил другой жизнью, у него была семья, отец, общение со многими людьми, не знакомыми Хайдериху - но теперь он один, его носит из страны в страну, как оторвавшийся от ветки темный кленовый лист. Нечто неозвученное стоит между ними непреодолимой преградой, как будто Эдвард - отражение по ту сторону зеркала, что висит на платяном шкафу в его мюнхенской квартире, и Альфонс порой сомневается даже, способен ли тот вообще услышать его, различить его силуэт рядом с собой. Альфонсу хочется знать, каким он был до того, как с ним случилось то ужасное и непоправимое, что заложило несмываемые темные пятна под его нижние веки. Эдвард, которого он знает, похож на тень - любое его движение бледно и смазано ветром. Окликнешь его - поежишься от потерянности взгляда, прикоснешься к нему - сломаешь пальцы о холодные щеки. - Война? - спрашивает Альфонс, набравшись храбрости, когда они в очередной раз делят ужин в придорожном трактире. - Это была война? Ему безумно хочется знать, почему эти молодые черты упрямо кажутся ему такими усталыми. В этом мире нет, Альфонс был уверен в этом, ни одного человека, которого удивил бы этот вопрос. Однако Эдвард удивляется, смеряет его недоуменным взглядом пару минут, как будто ему это ужасно внове. Потом улыбается с какой-то даже застающей врасплох грустью, как если бы Альфонс спросил его о чем-то ужасно личном и очень болезненном. Откладывает приборы, берется за стакан воды. - Война тоже, - прячет лицо за глотком, очень, очень долгим. Больше ничего не рассказывает. Путь они продолжают, негласно договорившись не вспоминать об этом несостоявшемся разговоре. Наконец команда собрана - им удалось найти несколько человек, достаточно образованных и заинтересованных в ракетостроении, однако срочная телеграмма от Оберта срывает все выстроенные вверх в будущее планы. Финансирующее их предприятие разорилось, у них больше нет средств, чтобы продолжить начатое. Их дороги, только сойдясь, вынужденно расходятся. Альфонс оглушён первые пару дней - и хватается за них остервенело-спешно, чтобы не ускользнули от него вместе со всеми еще оставшимися шансами. Квартира в Мюнхене, выстланная пыльными солнечными пятнами и скрипучим паркетом, кажется ему теперь пустой, пугает необходимостью возвращаться в родную страну одному. Когда он предлагает Эдварду пожить вместе с ним, тот всю дорогу до Германии не может в это поверить. *** Рассказы об ином мире появились не сразу. Сперва это пришло Эдварду на ум в пивной - той самой, где собирается компания Хьюза, с каждым днем становясь все многочисленнее и тише. Эдвард, когда приходит туда с Альфонсом, подолгу косится в их сторону, обдумывая что-то напряженно и сосредоточенно. В тот вечер Альфонс намеренно утащил его в противоположный конец зала - поколотят же его однажды, что им стоит, если не прекратит искать себе неприятностей. В тот вечер Эдвард был непривычно задумчив, глядел куда-то сквозь альфонсово плечо. Не заметил, как перебрал с пивом. - Ты знаешь, я, наверное, должен тебе сказать. Я не отсюда родом. Свое первое удивление, чуть было смешком не скатившееся с губ, Альфонс прячет, накатывая рукав поперек большого пальца. В рассказе Эдварда львиная доля - такое, от чего волосы на затылке приходят в движение. Люди и животные, соединенные вместе научным путем, сражения за артефакты с книжных страниц - ни дать ни взять футуристические этюды. И собственная роль во всем этом Эдварда ни больше ни меньше - алхимик на государственной службе, сильный и знаменитый. Альфонс не удерживается от улыбки - и получает в ответ смущенно-сердитый взгляд. - Этот мир, - Эдвард ведет по воздуху перед собой расправленной ладонью, как будто прослеживает пальцами россыпь хвостатой кометы по небу. - Как ни странно, очень похож на тот, в котором мы...то есть я - я оказался. Места, люди и язык - все очень похоже, если не присмотреться получше. Приключения, черед которых наступает дальше, поднимают ему настроение так, как прежде на памяти Альфонса могла только разработка ракетных двигателей. Эдвард расправляет плечи, улыбается и смеется - таким он не бывает практически никогда. Альфонс вглядывается в него с замиранием сердца, теряясь перед каждым новым вдохом. Слушает, не прерывая, не пьет больше. - Мы ночевали на станциях, - рассказывает Эдвард взахлеб, не пояснив ни разу, кто это - "мы". - И в подвалах, и в поле, когда было совсем негде. Один раз даже поезд захватили! - хихикает в кружку, вздымая дыханием пену. - Ну, то есть, это были не мы, мы-то помогли освободить его... Холмы, леса, пустыни, города - если не обращать внимание на додумки про чудом вышедшую за пределы Средневековья алхимию, чудесные преобразования одних вещей в другие по щелчку пальцев и сверхчеловеческих существ, в его рассказах угадываются многие черты, присущие окружающей их реальности. И все равно Альфонс не может отделаться от чувства, будто Эдвард о чем-то умалчивает, не обозначает словами нечто непревзойденно важное, чем сквозит явственно любая из его историй. Это ощущение не покидает Альфонса до самого конца - пока Эдвард вдруг не замирает, оставляя почти уже было завершенный рассказ без концовки. - Мой брат, Ал, - блеск его глаз от выступивших слез переливчатый, как капли дождя на лепестках цветов. - Он остался там один. И я вернусь к нему, как только отыщу путь обратно. Так вот оно что. Вот за чем он беспробудно гонится день и ночь, зная как будто заранее, что ничего не добьется. Вот то, чего он не может отпустить. Это был первый и последний раз, когда Альфонс позволил себе взять его за руку. *** Они очень похожи между собой. Черты лица, цвет волос, незаметные постороннему глазу повадки и жесты. Альфонсу упрямо кажется - в какой-нибудь другой жизни они могли бы быть братьями. Альфонс улыбается грустно - своей потерянной где-то в прошлом семьей Эдвард дорожит так сильно, что едва ли простил бы посторонним такие мысли. Альфонс пытается думать о том, что знает о нем на самом деле. Эдвард привык носить перчатки и плащи. Эдвард любит держать руки в карманах. Шумно дышит, когда рассержен. Корчит смешные гримасы, когда что-то ему не по нраву. Эдвард ужасно водит автомобили. А еще от Эдварда пахнет чем-то головокружительным, как мечты о покорении космических высот - будет пахнуть, если вжаться носом в макушку, Альфонс уверен. Холодным и сильным. Небом и сталью. Воспоминания, которыми он не перестает делиться - точно не более, чем вымысел, придуманные истории отчаявшегося, потерявшего безвозвратно нечто бесценно дорогое. И все равно Эдвард улыбается им, как ничему другому, живет ими, ощупывает их в темноте, ища опору, и чужие не существующие руки всегда будут ему важнее рук Альфонса, сколько бы тот к нему ни тянулся. Думает о том, в чем не уверен. За бесконечными вымыслами о другом мире можно разобрать - его мать умерла годы назад, его отец исчез, а брат погиб совсем недавно. Есть еще другие в его рассказах - друзья и подруги - но вот их он, по-видимому, сам решил оставить, то ли настолько убитый горем, то ли решивший начать новую жизнь. - Интересно, кого из них уже нет в живых? - говорит он иногда будто даже не Альфонсу, а самому себе, и радужка его глаз отзывается на это влажным блеском, а уголок рта прорывается на улыбку - так улыбаются, когда уже нет сил плакать. - Кто еще пострадал по моей глупости? Альфонс замечает - Эдвард, похоже, привык брать на себя слишком много. Он слышал, что Хоэнхайм приехал из Лондона, но об Англии Эдвард говорил мало - должно быть, они с отцом пробыли там недолго. Альфонс пытается понять, как будто смотрит сквозь цветочное месиво калейдоскопа, упрямо вглядываясь в вырубки его граней, на что похожа страна, которую Эдвард в своих фантазиях зовет другим миром; если бы как-то раз тот не признался, смущенно почесывая затылок, что немецкий знает ужасно, Альфонс так и был бы уверен, что родина у них одна - на немца Эдвард похож больше всего. Но иногда он изгибает шею, выводя вперед плечо, подставляет щеку под вбрызг закатного отблеска, лоскутом челки закрывая от него правый глаз, щурится болезненно на горизонт, как будто хочет разглядеть какую-то другую землю за его покатым краем - и в его чертах нет ничего, что принадлежало бы этому миру. Альфонс грустно улыбается самому себе - уж не верит ли он, в самом деле? Если существует где-то мир, в котором он мог бы никогда для Эдварда не существовать, такого мира он бы знать ни за что не хотел. Чаще прочего он думает о том, чего не узнает об Эдварде никогда. Каковы его губы на вкус. Как вздрагивают его колени под чужими пальцами - ласковыми и нервно-пытливыми. Как выдох сжимает его легкие и замирает на губах, так с них и не сойдя. Как он шепчет чужое имя себе в запястье, закрывая рукой глаза, если согревать дыханием его ребра, если припасть губами и раскрытыми ладонями к его груди, втереться щекой в разветвление между ключиц. Как путаются шелковые нити его волос, когда он, едва дыша, откидывает голову на подушку. Альфонс кусает губы. Ничего подобного он никогда не сделает без разрешения. И едва ли однажды услышит "да". *** Первые месяцы под одной крышей Эдвард одалживает его одежду. Потом она становится ему велика, теряет его запах со временем бесследно, и с тех пор Альфонсу всегда в ней холодно, какая бы погода ни стояла за окном. Холод обволакивает впадины на сгибах локтей, рвет иглами кожу под ногтями, размокает в бронхах, выталкивая наружу кашель - Альфонсу так хочется от него скрыться. Проводимые вдвоем дни тесно сплетают их вместе - вот уже они, не сговариваясь, по очереди готовят друг другу завтрак, вот уже Альфонс точно знает, какой крепости кофе Эдвард ни за что не станет пить, вот уже Эдвард, возвращаясь с покупками в их общий теперь дом, непременно берет в аптеке лекарства, которые необходимы Альфонсу каждый день. И все равно с каждым днем все больше крепнет в нем чувство, что Эдварду тяжелее и тяжелее выносить такую жизнь. Угас его интерес к ракетостроению, он больше не ходит за Альфонсом по пятам, задавая вопрос за вопросом, не лезет под руку, стремясь заглянуть в чертежи, не задерживается до конца ни на одном испытании пробных моделей. Что теперь связывает их друг с другом, что еще может удержать Эдварда рядом? Альфонс боится просыпаться по утрам, каждый раз страшась обнаружить себя в опустевшем доме, увидеть на столе записку с извинениями или что-то в этом духе - понять, что Эдвард ушел навсегда. Эдвард не уходит. Альфонс боится однажды убедиться в очевидном - ему просто некуда больше идти. Составом собранной тут и там команды они трудятся в съемной мастерской, переписываются с Обертом, надеятся упрямо, что все еще встанет на свои места, и первая ракета, увидящая мир за пределами планеты, будет принадлежать им. Эдвард не отказывается помогать, сопровождает Альфонса всюду, куда он позовет, но ничего не предпринимает сам. Порой он как вспыхнет, воспрянет - хватается за любую науку, без устали сидит за книгами, выискивает что-то, изобретает - но неизменно гаснет после, выдыхается, теряет ко всему интерес. Иногда он пламенный и жгучий, уверенный, болезненно и исступленно живой, но чаще - будто спит, потерянный и опечаленный. Иногда они пьют вместе. Эдвард от этого веселеет - обмолвился как-то раз, что трактиры и пиво многое дают вспомнить. Он выглядит до того воодушевленным, что Альфонс всякий раз глупо надеется на какие-то перемены - до тех пор, пока Эдвард не сникает плечами, не начинает разговоры о чем-нибудь холодяще грустном. Всегда внезапно, всегда - кулаком под раскат солнечного сплетения. - Мертвых не вернуть к жизни, - бормочет он в один из таких дней, уже порядком опьяневший, его взгляд плывет по краю стакана цвета слюды. - Нет ничего очевиднее и в алхимии, и в мире. Так почему же я, сколько себя помню, без конца пытаюсь поверить в то, что это неправда? У Эдварда ум гения, все задатки потрясающего ученого. Должно быть, с его семьей случилось что-то очень жестокое, раз уж он решается верить в такие вещи. Иногда он пьет один. Альфонс незаметно наблюдает за ним из-за среза дверной впадины, не в силах подойти ближе. Альфонс не мешает - оставляет его наедине с болью, от которой не знает лекарства. Эдвард пьет мало, пьянеет быстро - и говорит вполголоса сам с собой. Кажется, в какой-то другой жизни это было для него привычным делом. - Я уже отдал ему свою жизнь, - шепчет он в сжатые кулаки. - Как мне узнать, что я получил взамен? Больше всего в такие минуты Альфонс хочет подойти, обнять его, собрать его слезы своим плечом, и только одно останавливает его всякий раз - он знает, что Эдварду это не поможет. Всякий раз Альфонс дожидается момента, когда Эдварда перестают держать подгибающиеся локти, и он ложится щекой на стол. Тогда можно подойти к нему, перебросить его руку через собственные плечи, легко поднять со стула и проводить в спальню. Эдвард втирается разлохмаченным виском ему в плечо, выискивая площадь опоры, Эдвард шепчет одно и то же неразборчиво-короткое слово, дотянувшись разгоряченным лбом до его шеи. Всякий раз Альфонс едва удерживается - не целует его бегло-виновато в натертый пьяным румянцем сруб скулы. Если бы сделал это хоть раз - наутро попросил бы Эдварда дать себе по лицу. Наутро Эдвард всякий раз едва ли обо всем этом помнит, но лихорадочно-неловко извиняется весь день. Выглядит ниже, грустнее обычного. Этот их непонятный союз - не то, что сможет вернуть его к жизни. Альфонс чувствует - есть в нем что-то, чему Эдвард никогда не поверит. *** Ветра Румынии, соединившей их пути, до сих пор путаются в полах их плащей, пробираются под локти, бросают в ноги песок. Металлическая роса на стебельках травы с ими обоими пройденных дорог хрустит под ботинками, как фольга. На улицах Мюнхена снова без пяти минут лето, Эдвард все реже прячет руки в плаще, но Альфонс измучен его затянувшимся унынием, отчуждением и болезнью, а потому едва ли замечает потепление кругом. Холод шатается из угла в угол грудной клетки, морозит, как ржавые перилла, ребра, толкается в чаши плеч. Болезнь берет свое точно в отведённые ей сроки. В один из особенно беспокойных дней, когда ветер рвет швы непрочных стен ангара, и инструменты рассыпаются в стороны перед заслезившимися от кашля глазами, Альфонс впервые всерьез пугается того, что может умереть. Раньше, чем доведет до конца дело своей жизни. Раньше, чем Эдвард поверит в его существование. Эдвард не делает ни единого шага без мыслей об ином мире - он держится за них, как за руку своей любимой матери, и кто Альфонс такой, чтобы вмешиваться, но день ото дня ему становится все невыносимее находиться рядом. Быстрые колеса грохочущего где-то в прошлом поезда перемалывают ему кости от каждого шага через порог дома, от каждого чужого взгляда сквозь. До встречи с Эдвардом Альфонс никогда не понимал, насколько можно быть одиноким в собственном доме. Кашлю мало рваться изо рта, Альфонсу все сильнее хочется скрести пальцами под ключицами, чтобы от него избавиться. Переносицу ломит и жжет, бьет пульсом лихорадочного жара. Альфонс без конца кутается в шарфы, притворяясь, что хронически простужен, лишь бы не выдать себя. Надеется, что Эдвард верит ему на слово, и радуется, что на препаратах, которые тот сам ему берет в аптеке, написано слишком много на разных языках, чтобы понять, для чего они нужны. А иногда - и яростно корит себя за это - он очень хочет думать, что Эдвард ему не верит. Замечает хоть что-то. Боится за него. В один из вечеров Эдвард ему сообщает, что больше не будет заниматься ракетами вместе с ним. Альфонс провожает его взглядом до темного дверного провала, чувствует, как срывается сердце - летит вниз, с хлопком разбивается об пол, как пустой стакан. Расколотые отпечатками крови ладони вжимаются в щеки, и слезы катятся по их ободкам. Альфонс больше не представляет, что ему дальше делать. *** Наконец они заключают договор с Хаусхофером. Ярмарка, Ноа, с момента ее появления все более частые исчезновения Эдварда, удивительно благодушное затишье кругом их улицы, в былые дни полной пьяниц и шумных противников власти - про все это можно хотя бы ненадолго забыть. У них наконец-то есть собственная мастерская, средства и материалы, и теперь они буквально в шаге от того, чтобы претворить недостижимую прежде мечту в жизнь. Альфонс позволяет себе вздохнуть с облегчением - наконец можно дать себе шанс и не отчаиваться понапрасну. Хаусхофер и его партнер, мужчина в строгой форме по фамилии Гесс, часто приходят лично смотреть на их работу. Хвалят, хлопают по плечам, осыпают комплиментами. Альфонсу лестно - ему всегда нравилось признание собственных достижений. Самое время воспрять духом - до чего же согревает ощущение того, что кому-то его существование необходимо. Эти двое нередко переговариваются вполголоса за стеной, отделяющей от рабочих комнату с округлыми, как в старину, окнами. Альфонса распирает любопытство, щекочущее в столбиках костей - неспроста же эти люди дали дорогу их изобретению? Таща в очередной раз мимо них дополнительные детали к полусобранному корпусу ракеты, он не удерживается и замирает, приникая спиной и раскрытыми ладонями к дверному косяку. Внезапно и странно гордится собственной дерзостью - но весь обращается в слух. Акустика замкнутого помещения множит наполняющие его тихие голоса, не позволяет ушам воспроизвести смысл разговора в точности. Альфонс слышит одни отрывки - но удача ему благоволит, потому что его покровитель до того, кажется, охвачен собственными идеями, что не контролирует повышение тона. - К нашей цели... Мы близки как никогда... - слова отскакивают от стен звоном чужого голоса, рвутся на фразы менее различимым другим. - Госпожа Эккарт... Шамбала, она утверждает... Я знаю не так много... не единственная вселенная... Отправились... Сам был свидетелем... Врата... Определенно, Рудольф, это правда, и скоро они... Я приложу все силы, и мы сможем сами... Ракета... Увидим другой мир своими глазами! Выскользнувший из зажима пальцев разводной ключ со звоном отскакивает от пола, замирает, разбрасывая кругом эхо и пыль. Мужчины за стеной прерывают на мгновение разговор - но продолжают тут же как ни в чем не бывало. В ракетостроительной мастерской - вовсе не редкость такие звуки. А Альфонсу после услышанного даже на ум не приходит побеспокоиться о том, обнаружили они его присутствие или нет. *** С тех пор мысли обо всем этом сопровождают его всякий раз, как он заносит руку над чертежами. Изумление кричит внутри недолго - проваливается темной стоялой водой через кости, тянет все тело вниз. Другие миры, да он же столько раз об этом слышал! Мог ли Эдвард говорить правду? Хаусхофер не глупый человек, не стал бы полагаться на пустые грёзы в своих научных поисках, но говорит он точно теми же фразами, что и Эдвард, разве что ни слова об алхимии. Альфонс пытается уместить это в своей голове среди сотен формул и обоснованных наукой законов, но чувствует только, как где-то между висков с треском что-то, электризуясь, рвется. Он не надеялся ни на что, не боялся рассказов Эдварда, против страха всегда было абсолютное знание - все это едва ли больше, чем обычные сказки. Руки дрожат, холодеют, вцепляются одна в другую. Отчаяние накипает на изнанку ключиц, царапается, поднимаясь к горлу. Что теперь думать? И что предпринять? Выспросить, подслушать, узнать больше? Оставить все как есть, сделать вид, что ни о чем не подозревает? Зачем это Хаусхоферу? Зачем - Эдварду? Какой толк от антинаучных теорий, не имеющих никакой доказанной опоры? И в чем смысл строить ракету, способную пронзить земную оболочку, для человека, которого все это и вовсе не интересует, который так и не соберется ее запустить? Как только Альфонс всё понимает, внутри у него что-то с щелчком замирает, кристаллизуется, обволакивая наростами сердце. Скручивается, формируется механизм обратного отсчёта. Если и есть другой мир, то он там - за дугой земного притяжения. И если так, то Альфонс к нему куда ближе, чем Эдвард. Только его открытие поможет людям Хаусхофера до него добраться. И если так, у них действительно есть шанс расстаться навсегда. Альфонс пытается спрятаться - как будто от самого себя - цепляясь за хлопок рубашки на плечах. Если это правда, то там для Эдварда - его реальность. Какая бы сила не перебросила его через голубой купол земной атмосферы, ее слишком мало, чтобы заставить его поверить в действительность, которой принадлежит он теперь. Там смысл его жизни, воздух, которым он хочет дышать, семья, с которой он ждет воссоединения - а здесь? Здесь - ничего, эквивалентного в ценности. Ничего, с чем жаль было бы расстаться. Если Эдвард и правда никогда не принадлежал этому миру, у Альфонса с самого начала не было ни шанса. Но Эдвард ведь не знает столько, сколько знает Альфонс. Эдвард не в силах разорвать небо - и добраться до того, чего лишился когда-то давно. А вот Альфонс в силах это сделать для него. Что же изменится, если он решится? Эдвард и так не здесь. Рука об руку пересекая с ним страны и города, он только того и хотел, что найти способ покинуть этот мир. Даже если они целую жизнь проведут вместе, Эдвард не перестанет считать его просто сном - пусть даже и тем, которым можно дорожить, вспоминать с теплотой, Альфонс непременно сотрется из его памяти, как будто они и не были знакомы. Эдвард никогда рядом с ним не найдет покоя. Но вот благодаря нему - более чем возможно. Он смог бы очень многое сделать для Эдварда - если бы только решился его отпустить. Грудь от осознания этого наполняется вдруг пустотой - той самой, что заливает уши, когда гремит выстрел точно в сердце. Он так мечтал быть для Эдварда особенным, но неужели это - всё, что может ему достаться? "Если я подниму в воздух ракету, которая увидит другой мир, я сделаю его счастливым - и потеряю его навсегда". Вот только если и есть для них двоих шанс - в этом мире, в другом, в каком бы то ни было из их бесчисленного множества - упускать его нельзя. Может быть, если Альфонс поможет Эдварду расстаться с этим миром, он наконец-то станет для него реальным? И, может быть, тогда Эдвард посмотрит на него хотя бы на сотую долю так, как ему бы хотелось? Его сведенные скорбной судорогой губы оттают, уголки их вздрогнут в улыбке - и эта улыбка впервые будет предназначаться Альфонсу и никому, кроме него. Тогда Эдвард наконец осознает, что человек по имени Альфонс Хайдерих существовал. В этом мире - и в его жизни. Тогда Альфонс наконец найдет свое место в его сердце. Эдвард Элрик сохранит его в своей памяти. На горло налипает неумолимо колючий озноб, увязает порошком внутри, рвется наружу кашлем, омывая зубы металлическим послевкусием. Альфонс поднимает голову - листва темна до черноты, шумит и рвется, а солнце за ней золотое, как волосы его возлюбленного спутника. Время сокращается перед его глазами, как пружина. Закат, положив руки на плечи Эдварда, идущего впереди, укрытые привычным плащом, догорает, высекает из глаз слезы. Сухая кожа ломается между пальцами, когда Альфонс сжимает кулаки. Если это единственный способ приблизиться к солнцу, пусть будет так.