* * *
Знаешь, Ной, когда-нибудь ты попросишь меня еще раз — и я позволю только в обмен на право познать тебя. Я прикажу тебе раздеться — и ты подчинишься; ты всегда подчиняешься моим приказам, мой дорогой, этот будущий раз не станет исключением. Ты разденешься сам… или я раздену тебя? Я еще не знаю, как лучше, но поверь: и так, и так тебе будет сладко, пусть даже ты не сразу поймешь, насколько я серьезна в своем намерении. Что же сделать для начала? Пожалуй, первым будет поцелуй: немного банально, но с тобой, мой дорогой, это только кстати. Возможно, так тебе будет спокойнее; может быть, так ты быстрее привыкнешь к мысли, что Доми давно выросла, и желания ее тоже стали взрослыми, не в пример тем — давним, детским. Целовать тебя должно быть увлекательно: ты ведь ни с кем не целовался, мой дорогой, я совершенно точно знаю это — потому что именно я делала так, что ни одна служаночка, готовая лечь под тебя, не задерживалась в доме отца. Ведь я всегда знала, что ты — мой, что так будет, раньше или позже, — и не могла позволить им испортить тебя. А потом — потом я опрокину тебя на кровать… или это будет сидение кареты, как сейчас? А может, это произойдет в задних комнатах дворца, на карнавале, и под твоей спиной будет ворсистый персидский ковер с замысловатым рисунком, которого ты не увидишь — потому что будешь смотреть только на меня, и в твоих глазах будет плескаться удивление пополам с похотью — мне ли не знать? Именно так смотрели на меня кузены, вдруг осознавшие, что я выросла — а ты этого так и не понял, мой дорогой. Наверстывать упущенное будет так сладко, поверь, — и не важно, что для меня этот миг будет испорчен горечью торжества: ведь ты поймешь это не сам, не теперь — когда-нибудь в будущем дне, там, где не сможешь отказаться от того, что я наконец осмелюсь тебе предложить. А быть может, мне связать тебя? Затянуть на твоих запястьях шелковый платок, прочный, как узы крови, что связывают нас сейчас, и наслаждаться твоими стонами — ты ведь захочешь прикоснуться ко мне, войти в меня пальцами, раздвигая бархатистые складки плоти — прежде, чем я оседлаю тебя и начну дразнить?.. Нет, я сама хочу, чтобы ты коснулся меня там; чтобы ощутил в полной мере, как я хочу — как давно, как долго. Передержанное желание — это весь ты, мой дорогой: я так и не поняла, как ты научился смирять свои страсти, хотя давным-давно овладела собственными. Я возьму тебя сама: сожму в ладони твой член, проведу по напряженной плоти сверху вниз, смешаю твою влагу со своей — и объединю нас окончательно, солью в одно, резко и сильно, вбирая в себя до конца, полностью — так, чтобы услышать твои стоны, твои мольбы… О чем ты будешь просить меня, Ной? Ты будешь умолять, я знаю; но — о чем? Это — твоя тайна, которую я хочу раскрыть так же сильно, как открыть тебе — свою. А когда ты будешь уже на грани, я остановлюсь. Я замру, и буду смотреть, как искажаются черты твоего лица, буду наслаждаться твоими попытками войти в меня снова, — до тех пор, пока ты не сорвешься, не сойдешь с ума, не переступишь через свои дурацкие воззрения — и не поменяешь нас местами, входя в меня до боли, до основания. Тогда я наконец почувствую твое неистовство, твою силу, всю твою страсть — и, кончая, услышу, как ты повторяешь мое имя… Поверь, так и будет — потому что именно этого я хочу. Боже, о чем я думаю… Как хорошо, что ты не читаешь меня, Ной. Я радуюсь этому сейчас или сожалею? Не знаю. Но ты — знай, мой дорогой: я, действительно, готова отдать тебе всю свою кровь — и всю себя; но только взамен на право владеть тобой, полностью, безраздельно — так, как ты никогда не был готов отдаться кому бы то ни было.* * *
— Доми… — Ной мурлычет сытым котом, трется щекой о плечо, зализывает аккуратные дырочки от клыков. Доминик держит его — и держится за его широкие плечи, ощущая себя бесконечно легкой и странно уязвимой, словно, действительно, отдала ему сейчас всю себя, сама того не подозревая. Может быть, он что-то понял? Может быть, он и вправду читал ее?.. В панике она открывает глаза, встречается с ним взглядом — и выдыхает с облегчением, густо замешанным на разочаровании: Ной смотрит чуть сонно и очень виновато, и — больше ничего. — Я взял больше, чем в прошлый раз, — бубнит он, утыкаясь лбом — великовозрастный мальчишка, уже вошедший в силу, но так и не научившийся понимать самого главного, читать между строк. И ведь нельзя его винить — Доминик сама сделала все для того, чтобы он оставался таким. Она ощущает, как его дыхание касается груди, потом стекает ниже, под корсет — и ее прошивает дрожью. Как хочется — его. Как же хочется… А Ной тут же вскидывается. Подхватывает совершенно сползшую рубашку, натягивает на обнаженные плечи Доминик. — Ты замерзла, Доми? — тревожно заглядывает в глаза, обхватывает, прижимает к себе. — Тебе холодно? Дать плед? И Доминик вдруг решается. — Дай мне себя, — шепчет она неистово, обхватывая его лицо ладонями. — Всего, полностью, сейчас. Ну?! Ной смотрит на нее, по-прежнему снизу вверх. В его глазах отражается тусклый огонь светильника. — Но… я и так твой, — говорит он непонимающе. — Весь. Так, как ты хочешь. Доми, ты ведь мой друг; как может быть иначе?.. Доминик смотрит на него еще с минуту, а потом разражается хохотом. Внутри больно ворочается нечто, чему нет названия. — Да, мой дорогой, — едва выговаривает она сквозь смех. — Ты совершенно прав: иначе и быть не может. Соскальзывает с его бедер, стряхивает наброшенную рубашку. — Отвернись, Ной, — насмешкой в ее голосе можно порезаться. — Негоже подглядывать за своей подругой. Ной краснеет и отводит взгляд. Опять. В который раз. Доминик улыбается — это все, что она может сейчас, и подходит к сундуку, в котором, как в склепе, покоятся привезенные наряды. — Сегодня ты будешь танцевать со мной, мой дорогой, — платье тяжелое, но не тяжелее той тайны, которую Доминик несет день за днем. — Только со мной, запомни! — Да, Доми, — покорно соглашается Ной, поднимаясь, и тянется к узлу шейного платка, начиная раздеваться. Доминик закрывает глаза.