Высокая вода

Каждой осенью его брат на один шаг ближе к смерти. Романо небрежно бросает позвенивающие ключи на ближайший лакированный столик в прихожей, рядом с хрупкой фарфоровой вазой, в которой уже давно завяли желтые розы (символ разлуки, думает он вскользь), и грубовато отпихивает острым носом изношенной туфли ластящегося к ноге кота; морща нос в привычном недовольстве, отмечает царящий в венецианской квартире беспорядок, даже еще более масштабный, чем у него дома, в Риме, и скидывает легкое пальто, вешая его на крючок в громоздкий шкаф. Здесь тихо, не слышно постукивания кисточки о стакан с водой, не слышно кипения и звона кастрюль с кухни, не слышно радостного возгласа, которым Венециано обычно встречает его, распахивая свои навязчивые объятия. Они оба не любят тишину – она напоминает им о смерти. За окнами, закрытыми наглухо – Ловино явственно представляет, как Феличиано в панике запахивает их, как только чувствует скорое прибытие воды – захлестываемая волнами Адриатического моря улица, по которой в завидном спокойствии все так же снуют озабоченные собственными делами и проблемами люди, для которых осенние наводнения – дело такое же привычное, как для англичан – переменчивость погоды. От него самого пахнет солью, и брюки у него противно-мокрые по самое колено, липнущие к ногам, а ступни предсказуемо морозит. - Фели, - чуть громко зовет он, урезая имя брата больше для краткости, чем из нежности – в его голосе ни капли теплой ласки, - Фели, это я. Выходи, хватит дурачиться. Романо прислоняется к стене в узком коридорчике, в ожидании глядя на закрытую дверь в спальню Венециано. Сколько раз повторялась эта сцена, словно бы вырванная из малобюджетного драматического фильма? Он не помнит, знает лишь, что все это обязано повториться снова, и будет повторяться, год за годом – младший брат будет неуверенно открывать дверь, бросаться к нему, напуганный до панически расширенных зрачков, почти полностью затопляющих теплый янтарь его глаз, обнимать так судорожно, словно приют на груди старшего способен уберечь его от любой стихии, и его судорожная дрожь передастся ему через эти объятия, которые он никогда не возвращает. - Фели… Вздох полон какого-то жалкого снисхождения, а пальцы скользят в чуть более светлые, чем его собственные, волосы. - Fratellino, - шепчет ему в плечо Феличиано, сжимая в тонких, талантливых пальцах скользкую ткань рубашки на его спине, - Mi sento… Я чувствую его, чувствую море… Оно хочет меня убить, утянуть на дно, брат, братик, помоги мне. Ловино молчит, и думает о том, что его Фели пока еще более, чем жив, и единственный, кто сейчас по-настоящему мертв - это он сам. У них дыхание одно на двоих, когда Северный Италия тянет его за грудки и целует, пошло, мокро, грязно, с влажными звуками переплетенья языков; их сердца бьются в сбитом ритме, совсем не в унисон, когда Южный отвечает, грубовато хватая брата за волосы и толкая его в спальню с разбросанными по полу карандашами, красками, небрежными набросками; вид за окном, в иные дни принадлежащий лишь Венециано, ныне их общий, а вода все пребывает и пребывает, омывая солью брусчатку и вымывая души из их распалившихся тел. Они все делят пополам. И даже грехи у них общие. Ноги путаются в простынях, одеялах, Ловино прижимает Феличиано спиной к чугунному изголовью, путается в ремнях их штанов. Брат между поцелуями мечется в каком-то паническом бреду, шепчет сбитые молитвы на латыни, ныряет в поисках спасения в его объятия, но он не может помочь, не может остановить саму природу. И, даже если бы мог, то, должно быть, не стал бы. Вкус на губах Италии – смесь железа и соли; кровь и морская вода. Романо опрокидывает его в привычной грубоватой манере на матрас, как его самого когда-то опрокидывали, но тогда под его телом были скользкие испанские шелка и вся комната была злато-красной, в то время как спальня брата холодная, серо-голубая, и все дышит каким-то сырым, могильным холодом. На его спине не играет горячими лучами солнце Рима – вместо этого на ней расцветают, наливаются алым царапины от ногтей Венециано, цепляющегося за него, как за последнюю надежду. Ловино не может его спасти, но он может помочь ему забыться, заполняя собой пространную пустоту в его груди, вытесняя воду из его легких, согревая, как вот-вот готовый потухнуть костер, от которого вскоре останется лишь горсть тлеющих угольков.

***

- Ловино, я не хочу исчезать. Феличиано шепчет, уткнувшись горячим лбом в его спину, пока Ловино неторопливо одевается. Венеция во власти ночи, и вода уже час как спала, в очередной раз признавая свое поражение, но оставляя мимолетное обещание вернуться снова. Старший из братьев ожидаемо молчит, и озноб бьет теперь только младшего. Романо встает с постели, бросает скупое «я тебе позвоню», хотя позвонит ли он – это еще под вопросом, и покидает комнату, пытаясь как можно скорее позорно сбежать из квартиры, где все пропитано ощущением приближающейся гибели. Романо выходит наружу, ступает на влажный тротуар, и думает, что нет, все же, он пока что не мертв. Он умрет, когда Венеция уйдет под воду, и его, в отличие от Феличиано, не будут отпевать и кутать в саван. Они все и всегда делили пополам, и только стране, единой, неделимой, может и будет однажды покровительствовать лишь один.