Freezers and Paper Trails

— Я всегда считал, что ты не такой, как все эти хуесосы: жирдяй Дерек Паппалардо, Альберто Клементе, Лео Галанте… Но нет. Все только и ждут момента, чтобы снова наебать меня. Я потерял все в этой жизни, все! — Вито втянул нижнюю губу в рот, лишь сильнее пачкая ее кровью из пустых лунок, на месте которых совсем недавно еще были зубы. Загнан в угол. Жалок. Как животное, не пригодное ни для дома, ни для зоопарка. Таких истребляют, а у Вито за спиной ни души — неоткуда ждать чуда. Никто больше не придет, чтобы волшебным образом вытащить его задницу из беды: он исчерпал последние крупицы своего нечеловеческого везения. Голос дрожал, и обиду, почти детскую, искреннюю, деть было совершенно некуда. Жизнь кормила дерьмом досыта, раз за разом оставляя ни с чем, пока кто-то, вновь обещая золотые горы, малину и достаток, имел его, как последнюю шлюху. Бельтрам с холодным стуком ударился о паркет — Вито выронил свой последний самоубийственный шанс. Сталь цокнула гулко и безжизненно, и сердце на мгновение ушло в пятки, отсчитывая свои последние удары. Сглатывая кровь и слезы, пенящиеся на подрагивающих от разочарования губах, Скалетта кривился от боли. Он заслужил лучшего. Лучшей участи. Лучшей жизни. Он заслужил умереть не так. Его пристрелят, как паршивого пса. Позорно и бесславно. Он так и остался шестеркой, которой был всегда — никем, тряпкой, об которую вытирают ноги. Какая уж тут романтика. Гангстеры не попадают в рай, хоть и дохнут собачьей смертью. Губы, огрубевшие за долгие-долгие годы бесповоротно уходящей молодости, выдавали каждую эмоцию — все то, что мужчина всегда так старательно прятал. Все то, что скрывалось за безразличным каменным лицом, сейчас вырвалось наружу, проступив, как кровь на хлопке белой рубашки. Боль. Отчаяние. Затаенная злоба. Он прошел войну, убивал фашистов, мафиози, китайцев, украшая свою кожу все новой, все новой грядой шрамов, а теперь — ползал по полу перед чертовым негром. Таких же он укладывал пачками в Эмпайр-Бэе. Унизительно. Допрыгался, сраный макаронник. Он всегда хотел стать кем-то, вырваться из нищеты, да только за барьером нескончаемых терний звездами так и не пахло. То ли он был слишком честный, то ли совсем дурак. И перед смертью, пожалуй, стоило остаться для себя откровенным: такие, как он, не выбиваются в люди. Такие, как он, и ловят пулю в лоб, рано или поздно перейдя дорогу тем, кто влиятельнее и сильнее. Не ему было сожалеть о содеянном. Это, мать его, конец. Слишком много горечи и эмоций, губительно много. Вито казалось, чувства задушат его раньше, чем Клей успеет спустить курок. Поганая выдержка для того, кто чтил себя гангстером старой закалки. Шансов больше не было — рана болезненно ныла, и жизнь необратимо просачивалась сквозь нее, а на дне души оседала досада, как порошок в дешевом вине. Его существование не стоило ни гроша — давно не осталось тех, кто когда-то его ценил. А жить хотелось. Не бывает для гангстера славной смерти — лишь очередной плевок в разбитое лицо. И боль эту разделить было больше не с кем. — П-пошел ты, — слова забулькали в горле желчью и кровью. Не то вернувшаяся бумерангом карма, не то дежа вю. Казалось, будто вот-вот в воздухе повиснут слова: «Знаешь, что, Вито, последние несколько лет я только убивал, и все…» Но Линкольн молчал. Молчал, к радости Скалетты не придавая судьбоносному моменту еще больше сходства с прошлым. Молчал, и ни один мускул не дрогнул на его лице, даже когда он стрелял итальянцу в голову. Вито умирал так, как больше всего боялся. На коленях. Никчемным. Как гребаный «любитель». Всегда стреляй в голову, если хочешь кого-то убить; аккуратная дырка во лбу стала точкой в жизни Витторио Скалетты. И последний вздох, сипением выпавший из обезображенного рта, застыл на его губах.