Заледеневшие лимоны

За спиной Сансы снег, а внутри — и подавно лед. Пальцы совсем замерзли уже, но она не спешит надевать обратно перчатки или укрывать руки от холода, закутывая в плащ. Только смотрит сосредоточенным взглядом, почти ничего не видящим, прямо перед собой. На бегущие по бумаге буквы. Выведенные ровным, практически идеальным почерком. Всего несколько слов. Новости всегда приходят короткими, обрывочными фразами. Потому что так намного проще. Потому что нести целые пачки листов будет трудно для любого ворона. Даже для самого выносливого. Даже для того, что приносит новости на Север из самой столицы. Джон не спрашивает, что у нее случилось. Лишь говорит, что она как-то изменилась. И даже не пытается узнать, что там написано. На том самом куске бумаге, что она теперь практически постоянно носит с собой, порой сжимает так сильно, что костяшки белеют. А вечерами неизменно разглаживает ладонями, выпрямляет с такой заботой, словно боится, что буквы могут исчезнуть полностью, что однажды лист станет абсолютно чистым, без капли чернил, без единой точки. Она никому его не отдает, не оставляет нигде, даже сжечь не может. Более того – боится, что он может исчезнуть. Ей необходимо держаться за что-то. За этот кусок бумаги, как за спасительную нить. Как за нечто, что еще может ее спасти. Маргери Тирелл умерла. И периодически, вчитываясь очередной раз в выведенные чернилами буквы, Санса чувствует прилив пожирающей изнутри ненависти. Ненависти к Серсее Ланнистер, что почему-то обостряется всякий раз все ожесточеннее. Королева отняла у Сансы все. Королева виновна в стольких грехах, что их и перечислять будет крайне долго, что их и припомнить все сразу вряд ли удастся. Королева отняла у нее семью. Королева отняла у нее Маргери. Не боится ее больше Санса. Совершенно не боится. Она ее ненавидит. И пальцами сжимает бумагу, мнет. Ее Маргери больше никогда не. Никогда не – именно так. А дальше по списку, чего никогда не. Ее больше нет. И Сансе от этого глухо и пусто. Через столькое она прошла, но ранит сильнее всего именно новость о смерти Маргери. Ужасная катастрофа. Там были и другие. Там была почти половина города. Практически все придворные. Почти все. Но о них Санса не думает. Больше не думает. Ей не страшно, ей совершенно не страшно. Кажется, чувство страха умерло в ней. Санса слишком долго боялась всего, теперь она бояться просто не умеет. Им нужно было уехать в Хайгарден. Вместе. Давно еще, когда Джоффри был жив. Тиреллы приютили бы ее, а она тогда точно не отпустила бы от себя Маргери. Но в те дни Санса так всего боялась, в те дни вся эта боль казалась невыносимой. Ей так хотелось домой, что это желание застилало глаза, мешало мыслить. И чем дальше был дом, тем сильнее она дрожала, тем больше позволяла измываться над собой. Теперь она дома. А нужен ли ей был этот дом? Она ведь давно уже дома, с тех дней, когда ублюдок Рамси каждую ночь взбирался на нее и оставлял фиолетово-черные синяки на ее теле снова и снова. И пускай сейчас он мертв, сейчас никто не посмеет причинить ей боль, рядом Джон, с которым должно быть спокойно и хорошо. Ей не хватает чего-то. Запаха роз среди холода. Мягких, ласковых рук Маргери. И ее улыбки. Порой ей приходит в голову совершенно дикая мысль: а что, если бы она смогла спасти Маргери, каким-то образом забрать ее в Винтерфелл? Все это, разумеется, в порядке бреда. Потому что никаких «если бы» быть уже не может. Умерла ее роза. Отцвела и осыпала лепестки и листья прахом. Сгорела. Исчезла за мгновение, которое навсегда разорвало их. Живым и мертвым не место рядом друг с другом. Их миры не должны пересекаться, их миры не могут пересекаться. И Сансе остается только снова и снова мять бумагу, повторять мысленно зазубренные наизусть слова. Нет ее больше. Нет, и ждать некого. И ведь не подумала бы никогда, что первой исчезнет Маргери, когда губы той касались кожи. От Маргери всегда веяло такой уверенностью, таким спокойствием. И глупая, наивная Санса верила ей безоговорочно, подставляя неумелые губы для поцелуев. Сейчас бы она расхохоталась над собой. Непременно бы расхохоталась, не случись всего этого. — Не беспокойся за меня, Санса, — со смехом говорила она так часто. — Они ничего мне не сделают, не беспокойся. А Сансе ничего не оставалось. Она верила. Какой же дурой она была, что верила. Где теперь Маргери? Серсея Ланнистер отправила ее к Неведомому. Ее, сира Лораса, лорда Мейса. И добрую половину двора. Санса больше не плачет. У нее слез нет, она все выплакала их давно. И в сказки она давно не верит, и возлюбленную свою не ждет. Санса Старк застряла где-то между жизнью и смертью. И не пойти по шаткому мосту в сторону последней не позволяет Джон рядом и призрачная надежда на то, что где-то там еще жива Арья, жив Бран. Больше у нее никого не осталось. Маргери ей совсем не снится. И кажется, что она все хуже и хуже помнит, как та выглядела. Лишь образ мазками в голове, запахами, ощущениями, но все словно почти забытое, почти нереальное, несуществующее. Тоска. Это всего лишь тоска, не больше. Тоска и жажда мести, а иначе Санса это и не называет, иначе называться оно просто не может. Ей бы душу облегчить, рассказать кому-то, открыться. Но это все равно, что позволить заглянуть в шкатулку, содержимое которой прячешь всю жизнь от посторонних глаз. Отдать собственными дрожащими ладонями свою слабость, позволяя делать с ней все, что лишь вздумается. И хранить эту ее слабость вряд ли кто-то станет, лишь топтать и на куски рвать лоскутами. Молчать. В ее власти лишь молчать и пальцами снова и снова комкать затертый клочок бумаги. Возвращаться в покои, расстегивать меховую накидку и пытаться вдохнуть чуть глубже. А вечерами погружать тело в горячую воду и пальцами водить по желтовато-зеленым следам на коже, что некогда цвели фиолетовым, синим цветом. Сходят ее раны, испаряются воспоминания, притупляются чувства. И временами собственная жизнь начинает казаться лишь прочитанной историей. Чужой, рассказанной и измененной на новый лад сотни и сотни раз. В той истории была девушка с длинными каштановыми волосами и мягким, ласкающим слух голосом. От нее пахло сладко, и запах этот смешивался с розами в саду, не противореча, подчеркивая, будто бы завершая композицию до идеала. И рукава у ее платьев были короткие, и ткани было не так много, и юбки не были пышными и тяжелыми. А стоило к ней прикоснуться — позволить ей прикоснуться к себе, — как все начинало играть другими красками. Оживать и расцветать. И губы ее на вкус были сладостями, что готовят на кухне ранним утром, когда из постели выбираться еще неприлично. Но существует это лишь в той истории. Та история не жизнь совсем. В нее Санса почти не верит. Эту ее прекрасную историю оттеснили следы на теле, ноющие раны на душе и резкие пробуждения по ночам. И страхи. Страхи, что не имеют ничего общего с детством и наивностью. Страхи, что укоренились в сознании, что не отгоняются с приходом утра, с пробивающимся рассветом. Стены дома не помогают. Присутствие Джона не помогает. Ей бы бежать и кричать. Но бежать некуда. Кричать не о чем. Да и глупо все это. Глупо, наивно и так по-детски. Потому засовывает в складки плаща проклятое письмо, с которым расстаться все не может, снова и снова возвращается внутрь замка, внутрь жизни и делает то, что и должна делать с самого своего рождения. Исполняет свой долг. Ее роза не забыта. Не может быть забыта. Но думать о ней Санса позволяет себе все меньше с каждым днем. Мнет пальцами бумагу и губы кусает. Необходимо ей о ином думать, необходимо иначе проводить свои дни. И получается. Не сразу, совсем не сразу, но получается. Она изменилась ведь. Меха и грузные, тяжелые платья носит с гордой осанкой, спокойно, почти величественно ступая по полам Винтерфелла. Выслушивает прошения и принимает лордов на аудиенцию. В ней от ребенка ничего не осталось, лишь те воспоминания о Маргери, что сродни ребяческим, глупым капризам. Но если позволить себе забыть, если отказаться от этих мыслей навечно… То были ли они вообще? Была ли Маргери? И кем будет сама Санса, если не предательницей? Наивности в душе ей все равно уже не сохранить, но крупицы тех теплых дней, тех поцелуев украдкой не растерять бы. Не растерять бы и не придать забвению, пока сотни раз смятая и расправленная бумага догорает в камине, превращаясь в сплошное воспоминание. Воспоминание, которое не может не ранить, но отчего-то все же греет изнутри. И Санса чувствует себя глупой девчонкой, наблюдая за тлеющими остатками письма, когда почти отчетливо ощущает запах южных цветов. Ее воспоминания реальны, пока она позволяет им таковыми быть. И она улыбается языкам пламени. Улыбается так, будто бы может улыбнуться той, чье имя до сих пор на языке отдает лимоном и заливистым смехом.