Видение преисподней

      Сон снился какой-то дурной, мучительный своей невнятностью. Не в первый раз — после возвращения из становищ пастухов такие сны и снились все время. А наяву мучили стыд и бессильное отчаяние.       Почему он, победитель, отобравший у Пандавов все, чувствует себя проигравшим? Почему все, от последнего шудры до его собственного дяди-министра, кланяются ему, а любят — их? Почему те цари, которых покорил Дурьодхана, только и мечтают о мести, а те, чьи царства Пандавы покорили, совершая раджасую, — с готовностью слали им дары и до сих пор вздыхают о них? Они убили Джарасандху, царя Магадхи, и что же? Сахадэва, сын Джарасандхи, их верный союзник!       Им благоволят боги, а уж гандхарвы… Дурьодхана вспомнил светлые, густо подведенные сурьмой глаза их царя, его нечеловеческий прозрачный взгляд и презрительную улыбку, и снова погрузился в пучину бессильной ярости. Как он сражался, этот гандхарв! Легко, словно играя, уклонялся от стрел или ловил их рукой, и узкий меч из темного металла в его руке пел, рассекая воздух — но ни разу не ранил своего противника. Дурьодхана хотел убить его — а он лишь играл. И Арджуна такой же безумец, как эти гандхарвы, не зря они его так любят…       Дурьодхана застонал и очнулся от полудремы.       Рядом звякнуло, потом еще раз. Так звенят браслеты на ногах девадаси. И точно — из тени на лунный свет выступила женщина дивной красоты. Высокая, с темной кожей, она шла через поляну, и ее волосы темными волнами струились за ней, стекали по плечам на грудь. У нее были широкие бедра и тонкая талия, круглые груди плавно колыхались в такт шагам, а напряженные соски приподнимали легкую ткань, едва прикрывавшую ее тело. Шея была подобна колонне храма, и золотое ожерелье обвивало ее. Округлое, с нежными чертами лицо было спокойно, в огромных глазах отражался свет луны. Она была словно апсара, что соблазняет святых отшельников.       Но он не был отшельников, и кровь его кипела, а естество восставало от одного вида красавицы, она же улыбнулась и сделала жест, который в танце означает желание. Он хотел подняться с подстилки, на которой еще час назад намерен был умереть, уморивши себя голодом. Но она оказалась совсем рядом и опустилась наземь с изяществом танцовщицы.       Ее руки скользнули по его груди, огладили бедра и распустили пояс. Все пропало, кроме ее темного силуэта, отблеска луны в ее глазах и темного, мощного желания. Дурьодхана схватил ее за плечи, чтобы перевернуться, подмять ее под себя и утолить желание. Но женщина уперлась рукой ему в грудь — она была сильна, нечеловечески сильна, она сумела удержать его и опрокинуть на спину. Рука ее между тем раздвинула складки дхоти и обнаружила там предмет, заслуживающий названия “быка” — в девять пальцев длиной, с круглой головкой, твердый и готовый к действию.       Все исчезло, кроме ее темного силуэта, отблеска луны в ее глазах и темного обжигающего вожделения. Он сопротивлялся, пытаясь сомкнуть объятия, а она опиралась на его руки для равновесия, опускаясь прямо на мужской стержень, без всякой подготовки или помощи. Он едва сдержал рвущийся из груди крик, когда она приняла навершие. Ее естество было тугим и влажным, она приподнималась и раскачивалась, плотно обхватывала его и отпускала, ее жар и влага сменялись холодным воздухом, и от каждого движения по телу Дурьодханы пробегала мучительно сладкая волна. Он подался ей навстречу, но она уже приподнималась. Он попробовал снова, но она не подчинялась, каждое новое ее движение только дразнило его еще больше.       Женщина улыбалась, закрыв глаза. Она выпрямилась, отклонилась назад и обхватила свои груди руками, стиснула соски пальцами, подергала, подразнила каждый длинным, заостренным ногтем. Не переставая при этом двигаться, безразличная к его стонам и просьбам, словно Дурьодхана был просто подставкой или опорой для нее. Он бросил попытки взнуздать ее и потянулся рукой к ее животу, чтобы хоть как-то отвлечься от нарастающего нестерпимого желания, которому все не было выхода. Он слышал, как звенели ее браслеты, слышал свой крик. Дурьодхана потерял разум, он весь состоял из одного торчащего измученного стержня, который охватили так нестерпимо плотно... В чувство его привел звонкий шлепок. Горячий шлепок. Женщина крепко ударила его еще раз, по другому бедру. Она оседлала его снова, но теперь спиной к нему, выпуклые тяжелые ягодицы колыхались перед его глазами, ритмично подрагивали. Бездумно повинуясь шлепкам, он согнул ноги в коленях и развел пошире, давая ей опору. Теперь он был колесницей, которой правила наездница без всякой жалости, шлепая и щипая его за ягодицы при любом неповиновении. И они пустились вскачь. Женщина без устали ласкала между ног и оглаживала груди. Дурьодхана сбился со счета, сколько раз ее била дрожь блаженства, он чувствовал, как она пульсировала вокруг него и замирала на несколько мгновений, едва давая ему отдышаться. Но каждый раз, когда он сам готов был излиться, она заводила руку назад, под себя и пережимала его у основания так, что искры сыпались из глаз, и начинала свой танец заново. Когда она поворачивала голову, чтобы взглянуть на него, Дурьодхане всякий раз мерещилось, что у нее другое лицо — он узнавал танцовщиц и служанок, даже собственную жену. Он утратил всякое понимание, где находится и с кем, но тут она снова обернулась — у нее было лицо Драупади на этот раз, и Дурьодхана закричал.       И сразу ощутил холод и пустоту.       Женщина встала, словно и не соединялась с ним только что, и теперь стояла рядом, равнодушно поправляя ожерелье. Дурьодхана сел, тяжело дыша. Эта безумная скачка вымотала его, он и не подозревал, что женщина может так измотать мужчину на ложе страсти. Ложе, впрочем, этой страсти не перенесло — подстилку разметало, циновка топорщилась лопнувшими волокнами. Дурьодхана поднялся, поправляя дхоти и, затягивая пояс, замер. Небо не было черным. На небе не было луны. Женщина потянулась всем телом, перебросила через плечо верхний конец своего скудного одеяния и взяла Дурьодхану за руку. Он напрягся, но она всего лишь повела его за собой в этом чужом лесу темных силуэтов и теней.       Черные деревья расступились, и перед ними открылась обширная долина. Черные скалы тут и там прорастали из нее, словно колонны, подпирающие бледное светящееся небо без луны и звезд, у их подножия текли реки пламени. Видно было ясно, как в начале летних сумерек. Дворец высился посреди долины, сотканный из мерцающего серебра, застывшего пламени и теней. Дурьодхана оглянулся — деревья позади сливались в темную стену, и он не нашел бы пути назад. Впрочем, он слыхал, что в царстве асуров нельзя вернуться тем же путем, которым пришел.       Женщина так и вела его за руку, иногда оглядываясь. В ее темных глазах по-прежнему отражалась луна второго мира, мира людей. Они перешли поток ало-золотого огня по выгнутому железному мосту. Драгоценный металл холодил босые ноги, ка кбудто жар пламени не доходил до него.       Сначала Дурьодхана увидел три очага, в которых горело священное пламя, и брахманов над ними. Это было такое обыденное зрелище — брахманы, совершающие ягью, что он не сразу увидел их тилаки — черные. Асуры. Они стояли неподвижно — воины в черных одеждах, украшенные ожерельями и браслетами из черненой меди и бронзы, брахманы в белых уттарийях и царь в высокой серебряной короне. Женщина отстала и остановилась на вымощенной мерцающим камнем дорожке. Дурьодхана оглянулся на нее — она сливалась с тенями, погружаясь в них, последним скрылось ее лицо — улыбающееся, спокойное, с отблеском нездешней луны в глазах.       Тут в голове у Дурьодханы настало прояснение и он понял, что это и к чему — очаг, ягья, посланница-Критья… Он остановился напротив царя, вскинув голову.       — Приветствую тебя, о бык-бхарата! — сказал царь асуров и сложил руки перед лицом, приветствуя его.       Дурьодхана кивнул в ответ. Они призвали его сюда, значит, он был им зачем-то нужен.       Ему было не по себе среди такого количества вооруженных воинов — почти голым, без оружия. Казалось, что кто-то целится в спину.       Асуры стояли молча, неподвижно, только в их глазах отражалось пляшущее пламя.       Царь заговорил снова:       — О надежда рода бхаратов! Ты всегда окружен героями и теми, кто велик душою! Не делай поспешного шага! Зачем ты постом изнуряешь себя? Ведь тот, кто себя сбивает, становится посмешищем для других и, лишаясь доброго имени, падает вниз. Оставь свое намерение, о царь. Оно несет ущерб твоей добродетели, здравому смыслу и благоденствию, сводит на нет твою славу, доблесть и стойкость и вызывает радость врагов. Услышь, о каурава, правду о своей небесной сущности и происхождении и собери свое мужество!       — Для меня не тайна, о асура-раджа, что я рожден чудесным образом по милости Махадэва, и что в час моего рождения были зловещие предзнаменования. Этим ты не удивишь меня.       В детстве Дурьодхана пытался искоренить слухи о том, что он — “отродье асуров”, семя раздора, брошенное безжалостной Дургой на горе всей Арьяварте. Потом эти слухи стали даже льстить ему. Они свидетельствовали о том, что его боятся, что он не обычный человек, что за ним тоже стоит сила не из мира людей. Впрочем, до сего дня эта сила никак не проявляла себя.       — Но тебе неизвестно, о Дурьодхана, что Махадэв подарил тебя нам за великую аскезу, чтобы ты стал предводителем могучим данавам, рожденным в облике людей.       — Кто же они? — спросил Дурьодхана, предугадывая ответ.       — Твои братья.       — И чего же ты хочешь от меня, сын Дану?       Глаза асура блеснули белым пламенем:       — Войны! Битвы с теми, кто противостоит нам! С сыновьями дэвов! С рожденными из жертвенного огня Светлым Пламенем и Темным! С обманщиком Кришной, сыном Васудевы! Вот могучий Бхагадатта, царь Праджьотиша, сын Нараки, убитого Кришной, — пылающий местью, готовый обратить против своего врага и твоих недругов небесное оружие, двинуть войско грозных героев-кшатриев! Зачем предаваться отчаянию, ведь мертвый отомстить не может.       — Это верно, — ответил Дурьодхана, чувствуя, как черное отчаяние развеивается. Век за веком асуры терпели поражения от дэвов — им ли упрекать его в том же самом?       Он не знал, что сейчас и сам походит на асура — могучий воин во цвете лет, с диким блеском в глазах и длинными спутанными волосами. Многорядное ожерелье из рудракши вдруг показалось тяжелым, словно золотая пектораль, оно мешало дышать, и Дурьодхана дернул его, не рассчитав силу. Нить лопнула, коричневые шарики с узорами, напоминающими лики божества, раскатились под ноги брахманам с черными тилаками.       — Но я слышал, что даже данавам и дайтьям оказалось не под силу справиться с Арджуной. Он изгнал вас из Хираньяпуры и других городов Сварги.       Асур, стоявший рядом, зашипел, сжимая кулаки от злости. Он был не один такой — взгляд Дурьодханы выделил их из толпы — с темными от стыда и отчаяния лицами, они сжимали кулаки и кусали губы.       Бхагадатта усмехнулся:       — Разве нет рядом с тобой лучника, равного Арджуне? Того, что неуязвим для оружия врагов? Ни разу не сходился он в битве с сыном Индры, но если случится так, то, несомненно, он победит.       Мысль о Карне прошла по душе Дурьодханы словно солнечный луч сквозь древесную крону. Те, кого считали величайшими воинами Хастинапура, подчинялись Дурьодхане неохотно, лишь в силу долга — Дед, Крипа, Дрона, и только Карна, к которому они выказывали презрение, был предан Дурьодхане всецело и ненавидел его врагов, пожалуй, столь же сильно, как и сам Дурьодхана. Карна не был непобедимым, даже в чудесном своем доспехе ему приходилось покидать поле боя под напором врагов. Но он был упрям, он всегда возвращался в битву. Карна ссорился с дядей Шакуни, требовал соблюдения дхармы, признавал только прямые пути — но он был несравненным воином и вернейшим из преданных.       — Ты сомневаешься? — спросил один из брахманов, чьи седые волосы были так же длинны и спутаны, как и у прочих асуров. — Сам Нарака желает мести, он будет сопровождать Карну и поможет ему одолеть Кришну и Арджуну. Многие сотни воинов желают сразиться в битве между Кауравами и Пандавами, сынами дэвов, и все эти данавы и дайтьи будут на твоей стороне, все они станут направлять стрелы тригартов, что назовутся саншаптаками, давшими клятву.       — Почему вы желаете помочь мне? Какая в том выгода для вас? — спросил Дурьодхана.       — О тигр среди мужей, — сказал другой брахман, молодой, с дощечками для разжигания огня в руке. — Как Пандавы служат опорой богов в мире, так ты — опора для нас! Потому придут к тебе в войско сонмы дайтьев и данавов. Незримые и неощутимые, они станут побуждать воинов биться без сомнения и жалости, и узы родства не остановят их, так что твои воины будут убивать своих родичей с дерзостью и усердием, приговаривая при этом: “Ты бы меня не пощадил!”. Таков наш дар тебе.       — Убийство родичей даже на войне считается самым страшным грехом, — сказал Дурьодхана.       — Но разве ты не презрел узы родства, когда вызвал своего брата Юдхиштхиру на игру в кости? Разве узы родства помешали тебе обыграть его нечестно? Разве твой брат Духшасана помнил, что Кришни Драупади — его невестка, когда волок ее за косы в царское собрание? Разве кто-то из вас всех, бывших в тот день свидетелями игры в кости, помнил о родстве?       Родство? Дурьодхана испытывал к Пандавам в тот день ненависть и злорадство. Еще была радость от удавшегося плана, упоение местью — даже на войне с ним не случалось такого, там самый лучший план мог подвести, а здесь — чистый выигрыш, чистая победа, и никто из знатоков закона не сказал, что с этой игрой что-то не так. Да, он начал с малого — с отравы в рисе, с пожара в смоляном дворце, и они все молчали. Так, шаг за шагом, они, пожалуй, дойдут и до битвы с родичами, прав этот асур-брахман.       — С Пандавами — силы их отцов-дэвов, — сказал Дурьодхана. — У меня же нет ничего, лишь человек. Как мне противостоять астравидье Арджуны или силе Бхимы?       Царь асуров шагнул вперед. Он оказался ростом не выше Дурьодханы, это из-за короны он казался очень высоким. Асур выхватил из-за пояса нож с лезвием, подобным лунному серпу, и полоснул себя по ладони. Обмакнул пальцы правой руки в черную кровь и мазнул Дурьодхану по лбу между бровей, там, где рисуют тилаку. Дурьодхана ощутил сначала расходящийся из этого места холод, потом жар.       — Отныне твои силы подвластны тебе, — сказал царь асуров. — Лед и воды, тени и сумрак.       Дурьодхана сложил руки перед лицом и склонил голову — за такой дар стоило благодарить.       — Ты будешь править землей, — сказал царь асуров. — И соперников у тебя не будет. Не помышляй о другом исходе, ибо твоя будет победа!       — Слава царю Дурьодхане! — закричали асуры. — Слава!       Дурьодхана стоял, выпрямившись, расправив плечи. Он видел себя во главе войска, видел пыль, поднятую колесницами, затягивающую небо белесой пеленой, сквозь которую едва видно солнце. Он слышал топот копыт, мерный шаг копейщиков и тяжкую поступь слонов. Он уже слышал победный рев раковин и крики толпы на площадях Хастинапура. Он чувствовал тяжесть царского ожерелья на плечах и короны на голове. Голова кружилась.       Царь асуров поднял руку, призывая к молчанию.       — Тебе пора покинуть миры Паталы, — сказал он. — Ибо для смертного затруднительно пребывать здесь. Силы твои на исходе. Ступай же и ни о чем не тревожься.       Три жертвенных огня взметнулись ввысь — это брахманы вылили в них масло, которое держали наготове.       Там, где их свет сошелся воедино и легли от одного предмета три тени, возникла плоская темная фигура. Она закружилась, приобрела объем и облик — женщина, высокая и стройная, едва прикрытая простой накидкой. Критья. Посланница между мирами.       Плавной походкой, улыбаясь, она приблизилась к Дурьодхане и взяла его за руку. И он пошел следом за ней, по воздушным ступеням, а дворец внизу все уменьшался, озаренный игрой трех огней на серебряных прожилках в камне, и асуры, заполняющие двор, сливались с тенями.       Так поднялись они в серую пелену, что служит Патале вместо неба, и туман скрыл все, и тут Критья остановилась и обернулась. Грудь ее вздымалась от учащенного дыхания, губы были приоткрыты, и она смотрела прямо на Дурьодхану, а потом опустилась перед ним на колени. И снова ее руки проникли в складки дхоти, нащупывая там “быка”. Дурьодхана хотел отступить назад, но тут женщина нашла то, что искала. И от ее прикосновения все желания разом вскипели в его крови. Она коснулась “быка” сперва пальцами, потом языком, и Дурьодхана, задохнувшись от наслаждения, осел в серое густое облако, словно на мягчайшую постель. Критья сопротивлялась, когда он повалил ее, но сопротивление это не было настоящим, Дурьодхана помнил о ее нечеловеческой силе. Оказавшись внизу, Критья раскрылась, развела ноги и покорно приняла “быка” Дурьодханы внутрь. Второе совокупление было столь же яростным, как и первое. Только теперь побеждал в нем Дурьодхана, а женщина стонала и подчинялась. Она и вынослива была не по-человечески, с ней можно было позволить себе то, чего нельзя с женой и даже со служанками и танцовщицами — он сжимал ее заострившиеся, твердые соски изо всех сил, причинял ей боль, действовал грубо, не сдерживаясь, но она лишь постанывала и подавалась ближе. Темная волна наслаждения несла его, и, наконец, выплеснулась острым, никогда ранее не испытанным наслаждением.              …Он стоял на поле битвы. Убитые лошади, обломки колесниц, серая громада слоновьей туши, щиты, частокол вонзившихся в землю копий — и всюду мертвые. Отрубленные головы, руки, развороченные ребра… крови было столько, что она собиралась в лужи, и пропитанная ею земля глухо чавкала под ногами. Над головой клубились грозовые тучи, багровые от закатного солнца — будто тоже напитанные кровью. Куда бы он ни шел — везде были горы трупов, обломки колесниц, разбитые щиты, сломанные копья и невиданное множество стрел.       Дурьодхана знал это место — священное поле Куру, то самое, на котором великий Парашурама истреблял кшатриев, на котором царевич Читрангада сражался с гандхарвом, носившим то же имя, и проиграл. Дурьодхана наклонился и зачерпнул ладонью загустевшей крови из лужи. Провел окровавленными пальцами по лбу.       Сначала Пандавы. Потом все остальные — и гандхарвы тоже.       Краешек солнца скрылся, и тьма объяла Курукшетру…              После пробуждения все, что случилось ночью, показалось Дурьодхане сном. Критья, асуры, Курукшетра… Он наклонился над чашей родника, зачерпнул воды, чтобы умыться — и вода обратилась у него в ладонях в лед. Он отдернул руки — ледышка со звоном раскололась о замерзшую поверхность воды. Дурьодхана упал на колени, запрокинул голову к небу и засмеялся. Между бровей жгло холодом прикосновение асура. Все было правдой. Все было.       Незачем умирать. Пусть умирают его враги!              — Ты не сказал ему главного, о царь.       Царь асуров смотрел на светлеющее небо, которое никогда не знало солнца. Священные огни догорели, лишь по углям еще перебегали алые искры. Двор был пуст, лишь двое стояли у места ягьи — царь и его советник, более похожий на воина, чем на брахмана.       — Ему это не нужно знать, Виндха, — ответил царь. — В этой войне брат убьет брата, чистые будут запятнаны, а оставшиеся в живых — сражены горем. Убьет ли Бхагадатта Кришну или Кришна убьет его — неважно, важно лишь, что Кришну настигнет месть. Он потеряет близких. Он испытает горе, он будет проклят. Рожденные в мире людей асуры вернутся в свое царство. Кровь прольется на поле Куру — и это будет жертвоприношение не дэвам, не Тримурти — а нам.       — Люди не знают истинной цены дарам Шивы, — покивал головой Виндха.       Царь асуров улыбнулся.