Идиоты

Пальцы Соколовского перебирали кудри Прекрашева, сбивая волосы в пушистую и мягкую копну. Руслан откровенно засыпал, но боролся с самим собой: моменты, когда Прекрашев не бубнит себе под нос о том, насколько все хуевые, не ерзает башкой на чужих коленях, потому что «А нахуя они так в фильмах делают? Это же пиздец неудобно» и не хмурит брови с «На подушке еще неудобнее, а без нее ложиться вообще смысла нет. Мне сидя спать, как кобыле ебаной?» были настолько редки, что весь найденный в мире четырехлистный клевер сосал, причмокивая. Костя не спал уже третьи сутки. Закрывал глаза, дышал глубоко, но не спал. Лежал и давал голой спине срастаться с простыней, и, понимая, что снова не может заснуть, ходил туда-сюда по поёбаной студии, гремел холодильником, шумел открытым краном и будил Соколовского, который сочувственно смотрел, опуская брови. И тоже не спал, но уже на пару. Русланово бодрствование нихуя не помогало — каждую минуту он клевал носом, сажал сердце, поглощая непозволительно много кофе, был пассивным как собеседник и, если честно, прививал чувство вины. Костя, раздраженный от недосыпа, честно, очень хотел, чтоб этот сраный умник дрых и видел десятый сон, а не нянькался с ним, но Соколовский с хуя-то был непреклонен: — Хочу разделить мучения. В горе и радости, в болезни и здравии? — На что получал устало-благодарное «пошел нахуй». А сейчас Руслан мучал прекрашевские волосы, перебирал и гладил, переходил пальцами на худое лицо и тихо вздыхал: третий час третьего дня. Костя вздыхал в ответ, лапая пальцами руслановы колени. Шея потихоньку затекала: он лежал буквой «Г», башкой на руслановых ляжках уже битый час, шевеление в патлах и раздражало, и успокаивало, но в копилку к желанию спать не добавляло ни копейки. В комнате царила тишина, а полумрак укутывал все, что встречал на пути. Тихое, размеренное дыхание заглушало крики с улицы, а дуновения ветра скрывал длинный плед, который, расположившись на плечах Руслана, мог закрывать Костю по самую щиколотку. На холод никто не жаловался — тёплые носки берегли ноги. Тишина улетучилась, когда Прекрашев тихо, вне какого-либо контекста выпалил: «Руслан, а спой колыбельную». Брови изогнулись в удивленно-смущенной эмоции, тихое "Думаю, это не лучшая твоя идея" сделало комнату еще темнее, ровно до того момента, пока не началось раздражающее шевеление и Костина рука не взялась за телефон, музыкальным пальцем тыкая в экран, озаряя ткани постели яркими, не привыкшими для зрачков оттенками. Оба, промаргиваясь, поморщились. Совершенно не хотелось нарушать комнатную полудрему клацаньем ногтей по экрану, бесящим светом бьющим в глаза, и перепиской Кости с непонятно кем. С Морозовым ебучим, наверное. С кем же еще? — Убери телефон и спою. — Ультиматум прозвучал необоснованно грозно, чересчур действенно. Костя сразу выключил телефон, задумчиво посмотрел на Соколовского и, чуть сползая, положил мобильный на пол, возвращаясь к коленям. Поджал губы и, неуверенно хмыкая, все-таки поднялся. Соколовский молча наблюдал за немым руководительством: Прекрашев надавил на чужие широкие плечи, заставляя сползти в полностью лежачее состояние и, поборов плед, накинул его на обоих-двух. Уложил подбородок на грудь Соколовского, мяукнул бодрым «колыбельную!», а потом устало прижался к груди щекой и ухом, зевая и закрывая глаза. Руслан улыбнулся и решил не бороться с захлопывающимися веками, сонно думая, что бы такое спеть, чтобы и мило, и спокойно, и не "спят усталые игрушки", потому что Костичка запомнит, потому что Костичка будет стебать этим до конца дней, уличая в посредственности и неоригинальности. — Я не умею петь, ты знаешь? — Знаю. Я не прошу петь хорошо, я прошу просто петь. Руслан собирается внутри себя. Он не стесняется, не Костю точно: кудрявая дура подавала ему туалетную бумагу, видела его голым, в особо хулиганские дни вырывала из задницы волосы «Чтоб ты, Сокол мой, не расслаблялся», и так часто смущала на совместных стримах, что стеснение ушло давным-давно. Просто сейчас это было в новинку. Просто сейчас у этого была чуть ли не первостепенная важность. Театр одного актера, выступление для одного зрителя. Для единственного "сопереживающего слушателя". — Ты скоро? — Дай собраться. По заветам Ларина в усталую башку вплелся чувственный, усталый «Аффинаж». Руслан выждал конец мысленного вступления и еле-слышно начал, промахиваясь с первых нот, но возвращаясь в ритм. — В сон солнца пожар ярче, пой... Холод за дверь не пройдет. Прекрашев вслушивался в громкий на фоне спящей квартиры голос. Песню он знал, поэтому прикрыл рот рукой, будто бы в темноте его улыбку, доказывающую то, что Соколовский совершенно бездарный певец, можно было увидеть. Выдохнул, отбросил предрассудки: для него же стараются. Поджал губы, чувствуя себя теперь как-то неправильно, но широкая ладонь, пробившаяся сквозь волосы и поглаживающая затылок, заставила перестать думать, заставляя начать вслушиваться в изученный временем голос, с редкой, незаметной для посторонних хрипотцой. Внутри, там, где солнечное сплетение, начинало сладко тянуть и легко жечь от волнения. Дышать стало слегка тяжелее. — Видишь, летит Знайкин шар, мальчик мой,.. — Голос, вроде бы, не подводил — А город не верил в полёт. Видишь, а ты сомневался, глупый. Думал, что в комнате, в этой тьме есть кто-то злой. Никого нет. Губы пусть улыбнутся твои мне. — Совсем на секунду стало грустно, Прекрашев растекся по чужой груди лужей — А ты не верил, ты не верил мне — чередующиеся строчки, оборвавшись, заставили Соколовского вздохнуть. — Ну что, дальше? — С надежной на «нет» тихо спросил Руслан, наощупь убирая мягкие волосы с чужого лица. — Угу. Руслан вздохнул тихим «чертенок» и продолжил, выпуская осипший, усталый голос наружу. — И наклейки из под жвачек спрячь в свой ящик... Наклеешь потом. — Смахнув все волосы с лица Прекрашева, он аккуратно положил руку на теплый бок, как раз проверяя то, насколько его мальчик в сонном состоянии. Костя не двигался, но еще пока не спал — пение Сокола не хотело его отпускать. — Спи.. Мама уже не плачет, слышишь, в какой тишине весь дом — Руслан замолкает. Начинает повторять все те же одинаковые строчки в конце куплета долго, пока громкое сопение не перебивает его, заставляя задуматься, как же это глупо — быть заложником данной ситуации. Ну кто ещё поёт колыбельные? Разве что мамы своим теплым, сонным детям. Идиоты. Какие же они с Прекрашевым идиоты, что не могут уснуть без помощи друг друга. Тёплой негой внизу живота разливаются мысли о том, что когда Прекрашев спит, он очень похож на хомяка. На маленького глуповатого звереныша, раздражающего своим вечным шебуршанием, но такого милого, что ему можно простить все: от погрызенных проводов до засранной клетки. Вот только от хомяков не несёт сигаретами и каким-то дешевым бухлищем из ларька возле дома. Руслан искренне не понимает, что происходит, когда ловит себя на том, что автоматически продолжает петь песню, которую буквально несколько минут назад закончил завывать. "Ты придурок похлеще Прекра" – вертится в черепной коробке, и он хмыкает в осознании того, что уже не контролирует собственный мозг — спать хочется ужасно. И он моргает еще раз, проваливаясь в темноту сна. А в голове, не желая отступать, вторит «А ты не верил, ты не верил мне». Первые лучи солнца пробираются в комнату, мягко обнимая изгибы предметов, оставленных на столе. Руслан зевает, на секунду проснувшись. Внутренние часы шепчут, что время за шесть вечера, а они проебали весь чертов день. Через открытое окно назойливо пробирается запах поздней осени, плавно переходящей в зиму — пашет морозом озона. Прохладно. Медленно моргая, он смотрит на гнездо каштановых волос, слушает тихое посапывание и звуки проезжающих мимо машин. Прекрашев все еще спит и это баюкает лучше всяких там колыбельных.