Луи.
Будь у одного человека плоская грудь, а у другого — глубокий баритон вместо писклявого голоса, что бы было с людьми и их судьбами? Как бы они выживали и дальше в этом мире, и какие бы у них были жизни от изменения незначительных деталей в огромном шаблоне? Иногда мне кажется, что наша жизнь расписана по столбцам, как это делают писатели, — «внешность», «отличия», «судьба», — все это в круговороте данных и слов когда-то будет утерянной информацией, но ведь можно лишь вспомнить, что это ты живешь своей жизнью (или же нет?). Тогда все вернется на круги своя: твоя внешность станет для тебя чем-то обыденным, потому что это ты на протяжении двадцати трех лет, восьми тысяч триста девяноста пяти дней видишь отражение своего лица в зеркале, выявляешь отличия, когда на деле остаешься таким же, как и все, и пытаешься заглянуть вперед, но все глупцы не видят дальше собственного носа. Такова ли наша жизнь, если все люди расписывают нам её по мелочам только по одному брошенному взгляду? Блондинки — глупые, а непроницаемая стена гордыни — высокомерие. Иногда за нас проживают нашу судьбу и с ухмылкой от уха до уха медленно вешают нам ярлык «жертва» или еще чего похуже. Привычное дело для многих — делать выводы, но не знать самой сути; и привычное дело для нас — вспылить, когда задели за живое. Человек, сидящий по правую руку от меня — Найл. Это самый обычный парень, который вытирает глаза грубыми ладонями, пытаясь скрыть слезы смущения (или страха за жизни невинных людей?). Если бы я мог, я бы описал, мой дорогой друг, какого цвета у Найла глаза, но плавный перелив от берлинской лазури до бледно-василькового похож на цунами, снесший с лица Земли все живое и вымершее. Пропитанный ядом, болью и страхом, его взгляд заставляет сжаться сердце, вжаться в матрас больничной койки и шумно выдохнуть. Мне ни к чему знать разницу между психопатией и шизофренией, чтобы понять, какие чувства, словно вулкан, скоро взорвутся внутри всех, кто сидит в этой комнате: тихой и незаметной, сидящей в самом дальнем и темном углу матери, сжавшейся под напором столь тяжкого для нее груза обид и страстей; и мне можно даже не смотреть на сидящих на широком диване сестер, которые устало потирали виски и веки от недостатка сна и громкого пиликанья аппаратов. Я знал: им всем было тяжело, и не они одни были жертвами жизни. А это я — человек, лежащий на койке. Плоско и смешно. Почему у меня нет прошлого, характера или описания моей внешности, лишь «лежащий на койке»? Я бы тоже посмеялся, если бы все не было так плачевно, а это, увы, моя жизнь, к которой придется привыкнуть, не отворачиваться от нее и не становиться «тем, кого никогда не знали и тем, о ком никто не слышал», когда прохожие из будущего будут смотреть на надгробие из прошлого.до.
Можно уткнуться носом в землю и следить за тем, как поношенные «вэнсы» шагают по раздробленному каблуками сапогов лондонскому асфальту, где в лужах отражается счастливая улыбка. Можно считать шаги, — тридцать шесть от подземного перехода, — и повернуть налево, чтобы встретиться лицом к лицу с арт-студией Зейна, а от нее еще семьдесят девять, чтобы помахать рукой многоэтажным постройкам. Но это если ты не торопишься и шаги твои медленные, тягучие, словно в замедленной съемке. Когда ты бежишь, то те тридцать шесть заменяются двадцатью, а семьдесят девять, — без привычного, рваного взмаха рукой в сторону разрисованных в ярко-кричащие крины стены, — превращаются в короткие пятьдесят три с резвыми «вдох — вдох — выдох, задержи дыхание поглубже, пожалуйста». Главное — не поскользнуться на очередной луже прямо у дороги, где постоянно несутся на всех парах машины. Не раз и я, и Найл были облиты грязным последствием чистейших дождей, что приводило нас к судорожному смеху и легким хлопкам по плечам: «молодец, дружище!» или «так держать, твой день теперь не такой светлый!», хотя над головами сереющее небо скручивалось в петлю. Можно много чего делать, когда за твоей спиной закрываются двери Лондонского университета, очередного из миллионов таких же на всей планете, но ты же именно в этом. Можно плясать, петь на ухо прохожим или спокойно идти, проживая свою жизнь так, словно ты — такая же серая туча, но так неинтересно. Лучше считать шаги. На триста пятидесятом шаге «вэнсы» останавливаются возле небольшого, уютного домика. И тут он задумывается, что все предположения, заданные с самого начала, оказываются полной противоположностью действительности, и их соседи, которые зашли к ним с аппетитным яблочным пирогом, громко охая, извинялись и говорили о их предположениях, что в этот небольшой дом заедет старушка с котами и будет каждое утро слушать радио с песнями Элвиса Пресли, петь «Рretty woman», растягивая «эр» и на руках держать черного наглого кота, когда открывает незнакомцам дверь. И тогда Гарри действительно каждое утро со сладкими поцелуями, где был оттенок кофе, будил Луи под песни Элвиса Пресли, громко кричал слова из «Рretty woman» хриплым ото сна голосом и пёк вкуснейшие кексы, из-за которых запах шоколада распространялся и въедался в каждый миллиметр дома. Он задумывается, что его предположения, что Гарри — это непоколебимый щит из высокомерия и наглости, лишь оболочка и ярлык, который в этот раз надел на него Луи, не задумываясь о чувствах юноши, а на деле Стайлс-Томлинсон — тот, из-за кого он каждый раз улыбается и старается быть лучше с каждым днем. Три длинных шага коротких ножек до вешалки, и Луи снимает с себя горчичную парку, которая пахнет Гарри, с головы медленно стягивает алого цвета шапочку, которую нашел у себя под елкой в прошлом году, а «вэнсы» он стягивает, наступая носочками на пятки, и небрежно сбрасывает их в самый угол небольшого коридора, шагая в сторону широкого дивана, на котором он привык играть с Найлом в «фифу» или устраивать марафон фильмов с Гарри. Все разговоры, которые начинает Луи или его друзья, медленно, но сводятся к Гарри: как он выглядит, как одет, что ест или как он дышит, и даже пятно на их ковре сводится к Стайлсу, — это Луи пролил кофе, когда его любовник решил пощекотать шатена, но в итоге они вместе пытались отмыть (плохо пытались, если все закончилось поцелуями и багровыми, расцветающими на шее засосами) это маленькое, но приятное недоразумение. Луи прошел по паркету, где тоже шлепал по утрам босыми ногами Гарри, и сел на диван — продавленное место возле второго такого же, специально для Гарри, и Томлинсон не уверен, что с ним будет, если кудрявый вдруг просто испарится из его жизни. Тот, о ком были заняты все мысли шатена, вернулся поздно, с широкой улыбкой на лице и большим шоколадным тортом, который они съели за поздним чаепитием, рассказывая друг другу истории. …Бойер был душевнобольным крестьянином, жившим в бедности. Его ладони были сухими, потрескавшимися и мозолистыми от постоянной тяжелой работы и лопаты в руках, а спокойное выражение лица распугивало всех, кто жил в небольшом северном городке со странным названием Румпельштильцхен… — Ты взял имя из «братьев Гримм»*, это нечестно! — Луи рассмеялся и кинул попкорном в Гарри, один из которых попал прямо ему в рот. …Единственной, что связывала его с другими крестьянами — была глубокая, проникновенная и чистая любовь к принцессе Луизе, жившей в далеком от города графстве, в долине, где дорогу из гравия окружали васильки, словно и глаза принцессы, которая должна была править королевством после недавней кончины отца, но так и не нашедшая свою настоящую, светлую любовь. Ни одного принца не было на её памяти, который вызвал бы в ней бурлящие потоком нежности и любви чувства, и ни один из прохожих юношей, которые пытались привлечь её внимания, не влек своим взглядом ненасытную, отчаявшуюся от тянущего в области сердца рвения любить Луизу… …Бойер пришел на бал во всей своей красе: пышные, волнистые волосы обмотал сзади лентой в хвост, подшил шелковую рубаху и выстирал старую отцовскую весту, доставшуюся ему от королевского сапожника; свободные грязные штанины сменились кюлотами длиной ниже колена, украденными из бутиков, а на ногах маленькие, жутко неудобные черные туфли на невысоком каблуке, при каждом шаге звон которых отбивался от начищенного до блеска кафеля огромной залы, где зов принцессы заглушали оханья и аханья льстящих баронов и принцев соседних государств… … — Вы мне противны, мистер! — вскрикнула Луиза, отрывая руку от губ Бойера, и тут же приняла платок, шелестя губами тихое «спасибо», бережно вытирая жемчужную руку… — Это слишком печальная история любви, Гарольд, и даже «Ромео и Джульетта» не сравнится с ней. — Луи сел ближе к Стайлсу и прикрыл глаза. — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Луизе и Бойере! …Бойер рвал на себе волосы, пытался отращенными ногтями содрать со своего лица кожу и захлебывался в слезах от чистой, но нежеланной любви к принцессе. Огрубевшие руки, которые раньше не видели отдыха, теперь безвольно свисали вдоль туловища от усталости к миру…после.
— У него сегодня «кольцевая»*, Луи, — Зейн попытался выхватить из холодных рук пульт, но я лишь сильнее зажал пластмассу и посмотрел на него, — уставший, ожидающий, что я перестану вести себя, как ребенок. Но ни он, ни кто-то другой не понимает, что я просто не хочу всего этого. — Луи, — он выглядел уставшим, и в его голосе тоже была слышна натягивающаяся нить срыва: все они устали следить за мной, но их никто не держал. Ни я, ни болезнь, ни врачи, — отдай пульт, пожалуйста. — Ладно. Малик моментально включил прямой эфир с кольцевой. Это не то, что я хотел бы смотреть. Это не то, что я хотел бы видеть — напряженное лицо Гарри и страх, бурлящий в его глазах, когда машину заносит. Он действует только для меня. Все это лишь для меня, и глупость и безрассудность его действий для меня навсегда останется загадкой. — Все машины и гонщики на стартовой решетке* — самое начало перед гонками, и нетерпение у зрителей и присутствовавших здесь, на этих трибунах, нарастает! — неизвестный комментатор с таким воодушевлением рассказывал обо всем этом, словно бы не понимая, что за ужасы происходят на трассах. А он и не понимал. — Волнение видно на лицах гонщиков! — мельком, совсем на пару секунд показали Гарри, и сердце защемило глубоко под ребрами. Невредимый и живой, которого не видно за шлемом, но я уверен, что он волнуется и закусывает губу в ожидании, — для тех, кто присоединился к нам только что, напоминаем, что «квалификация»* уже пройдена, и на «поул-позиции»* стоит Ник Гримшоу — победитель «квалификации». Cледом за ним идет Гарри Стайлс, занявший второе место, и Лиам Пейн — последний из тройки лучших. Оставшиеся шесть гонщиков, увы, прибыли после и стоят намного дальше «поул-позиции». Как комментатор много болтает... Его речи все равно тише, чем шум тормозов и моторов, но это лишь его работа, и единственное, что ему остается — говорить, говорить, говорить, пока не начнется награждение. Время протекало медленно. Круги, которые нарезали гонщики, не изменялись, но сердце каждый раз останавливалось, когда одна из машин переворачивалась или на необъяснимой, бешеной скорости врезалась в ограждения. Я ненавижу Гарри Стайлса.до.
Это произошло неожиданно, и поношенные «вэнсы» сменились белоснежными тапочками; лондонский промокший асфальт — больничной плиткой, а ночной воздух прогулок неприятным ароматом смерти. Луи правда пытался бежать из больницы, но, оставленный Гарри, он не мог больше ничего, кроме как сдаться, стать посмешищем и обузой для каждого, кто приходил день за днем к нему в палату, пока однажды он не проклял Гарри Стайлса, свою болезнь, себя и Зейна, включившего канал, где шел прямой эфир гонок — то, о чем возлюбленный говорил с блеском в глазах, но сразу же смолкал, когда думал, чем это может обернуться. Смертью, инвалидностью и разбитым вдребезги об эгоизм Стайлса сердцем Луи. Один рывок с кровати, из-за чего может потечь кровь из носа, два широких шага в сторону телевизора и попытка выключить его, но, как бы высоко на носочках не тянутся Луи, вытягивая руку, он не мог нажать на кнопку, в то время как Малик крепко держал пульт в своих руках и грозно смотрел на вскочившего и бесившегося друга. — Ты должен перестать делать из себя жертву, Томлинсон. Гарри готов пойти ради тебя на все, а единственное, на что ты способен — это отнекиваться, кричать на всех и помирать в этой палате. Удар под дых, и Томлинсон задыхается в собственных словах. То, чего он не ожидал от Зейна, подвернулось так удачно, когда он ослаб на пару мгновений (всю жизнь), чтобы оправиться и вновь встать на ноги, и осознание того факта, что он жалок в глазах других людей — словно колющая глаз правда. Хотя, так оно и было. — Пошел ты нахер. Томлинсон сам встал с пола и сам ушел, советуя уйти совершенно иному человеку, а после громко затопал в сторону выхода на улицу. Это не то, чего он добивался в своей жизни, и совершенно не то, к чему он так долго шел, к чему стремился и о чем мечтал вместе со Стайлсом. Который, мать его, прямо сейчас нарезает круги на своем автомобиле в попытке собрать денег на лечение шатена. Луи не знает, устал он или просто потрясен, но когда он вдруг оказывается сидящим в своей комнате, раздетый догола, но в своих «вэнсах», парню кажется, что он умирает. Ему, видящему лишь комнату, от пола до потолка покрытую вырванной прямо из сердца искренностью, хочется открыть клетки разума, разобраться в себе и стать нормальным. Таким, каким его привыкли видеть все. Но он не может. И тогда Томлинсон ощутил себя Бойером, влюбленным в Луизу. — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Луизе и Бойере.между.
— ᴘᴀньшᴇ я боялся потᴇᴘять пᴀмять, но тᴇпᴇᴘь был бы счᴀстлив коᴇ-что зᴀбыть. пᴀмять — кᴀк фᴘᴇскᴀ в моᴇй головᴇ. онᴀ дᴇлᴀᴇт события вᴇчными, но зᴀбывчивость дᴀᴘит умиᴘотвоᴘᴇниᴇ. нужно зᴀбывᴀть.вне.
… — кричит Гарри. отпусти. — — в ответ шепчет Луи, и тощие, грубые пальцы, обернутые вокруг похудевшего, покрытого синяками запястья, ослабили хватку, из-за чего Томлинсон медленно уходит от брюнета, но кричит в пустоту:после «вне».
— Гарри, расскажи историю. Как тогда, — и силы были на исходе, и дышать становилось труднее: не было нужного потока адреналина, сил двигаться дальше, жить или существовать. Ничего не было, — но с хорошим концом, потому что у нас его не будет. …Бойер был душевнобольным крестьянином, жившим в бедности. Его ладони были сухими, потрескавшимися и мозолистыми от постоянной тяжелой работы и лопаты в руках, а спокойное выражение лица распугивало всех, кто жил в небольшом северном городке со странным названием Румпельштильцхен… …Единственное, что связывало его с другими крестьянами, — была глубокая, проникновенная и чистая любовь к принцессе Луизе, жившей в далеком от города графстве, в долине, где дорогу из гравия окружали васильки, словно и глаза принцессы, которая должна была править королевством после недавней кончины отца, но так и не нашедшая свою настоящую, светлую любовь. Ни одного принца не было на её памяти, который вызвал бы в ней бурлящие потоком нежности и любви чувства, и ни один из прохожих юношей, которые пытались привлечь её внимания, не влек своим взглядом ненасытную, отчаявшуюся от тянущего в области сердца рвения любить Луизу… — Я надеюсь, они будут вместе, Гарри, — слабая улыбка, играющая на устах, даже она давалась с тяжестью: болезнь, охватившая тело, проникала в каждый орган, парализовала Луи и брала над ним верх, а помощь больше не оказывали, когда шанс вырваться из оков был практически равен нулю. Он приходил, когда Луи гнал его, и приползал, целуя грязные от постоянных побегов шатена ступни. Гарри был хвостиком, собачкой, слабохарактерным, — его можно было описать любым словом, но он не хотел, чтобы Томлинсон уходил от него. Не тогда, когда смерть давит на пятки и наступает на носки в жарком танце с болезнью, лавируя между «у вас всё ещё есть шанс». Шанса нет. …Бойер пришел на бал во всей своей красе: пышные, волнистые волосы обмотал сзади лентой в хвост, подшил шелковую рубаху и выстирал старую отцовскую весту, доставшуюся ему от королевского сапожника; свободные грязные штанины сменились кюлотами длиной ниже колена, украденными из бутиков, а на ногах маленькие, жутко неудобные черные туфли на невысоком каблуке, при каждом шаге звон которых отбивался от начищенного до блеска кафеля огромной залы, где зов принцессы заглушали оханья и аханья льстящих баронов и принцев соседних государств… Луи закрыл глаза, — спал, но не дышал. Он в последний раз отбросил тень от ресниц и начал вянуть. Румянец бледнел на его впалых щеках, и Стайлс прикоснулся уже к холодным, но столь же родным губам, на которых всё ещё оставался сладкий вкус кексов с шоколадом. …Бойер рвал на себе волосы, пытался отращенными ногтями содрать со своего лица кожу и захлебывался в слезах от чистой, но нежеланной любви к принцессе. Огрубевшие руки, которые раньше не видели отдыха, теперь безвольно свисали вдоль туловища от усталости к миру…If this is to end in fire then we should all burn together Watch the flames climb high into the night // She said donʼt you worry if I disappear I told her Iʼm not really looking for another mistake