Значит, миру так надо

Когда Корво открывает глаза в Бездне, царапины на предплечьях опять кровоточат. Сегодня вечером он в очередной раз обшаривал окрестности паба в поисках святилищ с рунами и наткнулся на пару плакальщиков. Ни сонных дротиков, ни арбалетных болтов к тому моменту у него не осталось, так что пришлось отбиваться клинком. И пока Корво пытался дотянуться до более резвого плакальщика — бывшего стражника, еще в форме, — обманчиво хрупкая девушка с алыми дорожками слез на щеках сумела дотянуться до самого Корво. Нечеловечески острые ногти вспороли плотную шерсть плаща, будто тонкую, пожелтевшую от старости бумагу — и Корво обзавелся глубокими рваными царапинами на руках. А напоследок уже пронзенная мечом в сердце плакальщица успела зацепить его когтями и по скуле. Вернувшись к себе на чердак, Корво промокнул ранку на скуле первой попавшейся относительно чистой тряпицей, затем разорвал ее на полоски и обмотал предплечья — эликсиров Соколова тоже не осталось. Пересчитал старые шрамы из Колдриджа на груди — восемь; царапин столько же, это было хорошо. Старательно свернул плащ так, чтобы пропоротые, испачканные в крови рукава оказались не видны при беглом взгляде. Сесилия имела привычку по утрам убираться на чердаке, пока Корво еще спал, — и у него не было никакого желания отвечать на ее встревоженные расспросы. И уснул. А теперь, в Бездне, царапины опять кровоточат — импровизированные бинты исчезли. Красные капли текут не вниз, а вверх, всплывают в воздух, собираются в хоровод вокруг головы Корво, словно венец из багряных самоцветов. Интересно, что произойдет, если из его тела вытечет вся кровь? В Бездне можно умереть?.. Постепенно капли сливаются в большие карминно-красные шарики — Корво торопливо их считает. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять. Нехорошо. Не вставая с кровати, поднимает руку, пытается поймать лишнюю сферу, но лишь разбивает ее на три поменьше: одиннадцать — еще хуже. Зато ладонь в крови... Корво подносит кисть ко рту, облизывает пальцы: соль и железо на языке возвращают ясность мыслям даже лучше проверенного счета. После пыток в Колдридже бороться с то и дело подступающей, грозящей захлестнуть с головой тревогой удается всего двумя способами. Счет срабатывает не всегда — Корво нужно останавливаться точно на восьми: столько вертикальных перекладин было в решетке его тюремного отсека, теперь это число может успокоить. Больше или меньше — и он только ближе к панике. Зато вкус крови помогает безотказно: зализывать раны — зализывать в самом буквальном смысле — ему дозволялось только в камере. И поэтому отныне вкус крови для Корво — это безопасность, пусть временная. И довольно эфемерная. А еще — запрещенная... Постепенно гранатово-рубиновый хоровод над головой ускоряет свое движение. Или это просто начинает кружиться голова? Нет ни сил, ни желания вставать, идти искать Чужого... Хотя тот наверняка на это рассчитывал, затаскивая Корво сюда, в свой мир. ...Чужой является сам. Бледные губы размыкаются: вероятно, он готовится породить очередное загадочное предостережение. И вдруг Чужой каменеет. Его ноги касаются ощерившихся щепками досок пола, по нижней губе коротко мелькает темный язык, трепещут точеные ноздри, полуопускаются веки, сжимаются кулаки, дергается острый кадык в распахнутом вороте куртки. Корво зачарованно следит за метаморфозами: никогда ранее Чужой не терял контроля над своим телом. Каждый жест, каждая улыбка были выверенными — и немного искусственными, словно Чужой лишь изображал то, что подглядел у людей. Или то, что давным-давно умел — но забыл. А сейчас он впервые выглядит естественным. Живым. Одержимым. — Мой дорогой Корво, — даже голос звучит с неслышимым ранее придыханием, как у человека, увидевшего перед собой предмет неодолимого вожделения. — От твоих ран пахнет болезнью. А ты не выпил лекарство. Неужели не боишься заразиться? — с каждым словом Чужой делает маленький, почти незаметный шажок ближе и ближе к Корво. Корво качает головой: то ли соглашаясь, то ли протестуя — и капли в рубиновой короне тихо всплескивают, распадаясь на ворох крошечных шариков, которые тут же начинают собираться обратно в более крупные сферы. По губам Чужого снова скользит нечеловечески черный язык. Кажется, с раздвоенным кончиком. — Пожалуй, я мог бы помочь тебе. Если бы ты попросил, — последний шаг, и вдруг Чужой опускается на колени. Когда-то давно Корво точно так же стоял на коленях перед юной Джессаминой — и приносил ей клятву защищать даже ценой собственной жизни. Тогда ритуальный зал в Аббатстве освещался всего десятком свечей. Сейчас вокруг парят лиловые и голубые фонарики. В их неровном мерцании на скулах и переносице у Чужого видны тончайшие серебристые узоры — вроде змеиной чешуи. Когда он берет Корво за запястья, осторожно, почти нежно, — это падение и полет одновременно. — Попроси меня, — теперь шепот-шипение звучит почти исступленно, почти требовательно. Так, словно Чужой сам готов умолять. И Корво сдается. Просит — беззвучно, но откровенно. Без ложной скромности, без стыда. Просит божество о помощи — и божество откликается. Наверное, впервые за века своего существования откликается на чью-то просьбу по собственной воле. Когда темный, чуть шершавый, прохладный — и действительно раздвоенный — язык скользит вдоль первой царапины, Корво закрывает глаза. В противовес успокаивающим боль касаниям, метку на левой кисти начинает жечь. Пальцы Чужого на запястьях сжимаются крепко-крепко, будто кольца гигантской змеи — такие живут в джунглях Пандуссии. У Корво кружится голова. Чужой не торопится: зализывает ранки старательно, высасывает зараженную кровь, иногда замирает, втягивая носом воздух, как если бы он не мог надышаться ароматом. Закончив с предплечьями, тянет ко рту правую кисть Корво — ах да, он ведь пытался выхватить лишнюю, девятую сферу из своего кровавого венца. Когда прямо в середину ладони вжимается ледяное клеймо, Корво распахивает глаза; у Чужого дымятся почерневшие, словно обожженные губы — но он не останавливается. Это почти безумие, но Корво хочется запустить руку Чужому в волосы, дернуть, заставляя того выгнуть шею. А потом разодрать себе зубами запястье, чтобы напоить Чужого кровью. Всей, без остатка. Чужой обвивает длинным гибким языком пальцы Корво. И на скулах у него уже не просто серебристые узоры — самые настоящие чешуйки. Медленно, плавно, одна за другой прорастают сквозь кожу. Тревоги нет и в помине, одно лишь благоговение — но Корво все равно по привычке считает их. Доходит до восьми. И решительно вырывает левую руку из ослабшей хватки Чужого. Осторожно, невесомо касается блестящей скулы подушечками пальцев. Чешуйки нежные, почти не отличаются на ощупь от кожи; Корво поглаживает их, обводит контуры — и Чужой вдруг едва заметно подается навстречу прикосновению, склоняет голову к плечу. И встречается глазами с Корво. Корво больше не падает — он плывет в соленой морской воде, отдавшись на волю волн. В черных глазах Чужого рождаются золотые искры — и это не отблеск фонариков. Искры все ближе, ближе, заслоняют от Корво весь мир — и в следующий миг он ощущает на виске прохладное прикосновение губ, покрытых шершавыми струпьями ожогов. Царапины успели затянуться корочкой, но Чужой легко и почти безболезненно сдирает ее зубами. Глубоко вдыхает, задевая кончиком носа волосы, и у Корво заходится истошным стуком сердце. Привычная отрешенность, равнодушие, безразличие отступают под натиском неудержимых эмоций: желание, нежность, страсть, восхищение... влюбленность. Корво был уверен, что все эти чувства умерли, уснули навечно вместе с Джессаминой, — и пока не знает, рад ли он ошибиться. Это слишком внезапно. Наконец Чужой отстраняется. Поднимает голову — одиннадцать рубиновых сфер, мгновенно отвердев, падают Корво на колени. Теперь это настоящие рубины — и в глубине прозрачных камней пульсируют живые золотистые искры. Чужой молчит; его губы черные и все еще слегка дымятся. Молчит и Корво, только дышит размеренно через нос. Тишина вдруг начинает давить, и он принимается считать. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь... Паника вот-вот обрушится на Корво неостановимой приливной волной, смертельным камнепадом, ураганом и извержением вулкана. Девять... Чужой целует его на счет девять. Раздвоенный язык раздвигает губы Корво, собирая, отбирая вкус соли и железа. Холодные пальцы снова крепко держат за запястья, не давая шевельнуться. Поцелуй длится так долго, что Корво кажется: Чужой хочет его поглотить, сплавить с собой. И Корво уже не против такого конца. А потом Чужой резко толкает его назад. ...Корво просыпается. Садится. И нащупывает под рукой гладкие, чуть ребристые сферы. Одиннадцать кроваво-красных рубинов покоятся поверх грубого шерстяного покрывала. Одиннадцать. А нужно девять. Столько же острых концов у метки. Девять. Со злостью он отшвыривает два лишних камня в самый дальний угол чердака. И даже не задумывается, откуда в реальном мире появилось то, что должно было существовать исключительно в Бездне. Мысли Корво заняты другим; он знает, что отныне в любой момент сможет легко успокоиться, удержаться на краю — метка с девятью острыми концами всегда будет у него перед глазами. Джессамина, которой Корво отдал когда-то свою преданность и себя целиком, которая была центром его существования, мертва. А Эмили так и осталась для него всего лишь чужой маленькой девочкой — не императрицей, которую он клялся защищать. До сегодняшней ночи Корво казалось, что все его связи с миром оборваны, что он дрейфует в пустоте, в самом сердце океана, что от людей его отделяет невидимая, но прочная стена. Стена никуда не делась, но отныне он заперт за ней не в одиночестве. Корво обрел новый смысл жизни: свое божество, достойное вечного служения. Вот только... Чужому не интересна скучная, банальная преданность — из-за нее он оставил Старую Ветошь прозябать в забвении. Возможно, Чужому нужна еще кровь — и Корво с радостью ее предоставит. Но если Чужой поймет, что Корво его боготворит... не покинет ли он Корво? Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять. Алые рубины, черные концы-стрелки метки, снова рубины, снова стрелки. Все хорошо. Если Чужого раздражает бездумное поклонение, Корво сделает вид, будто по-прежнему предан в первую очередь юной императрице. И не важно, что Эмили больше не имеет никакого значения. Корво не готов потерять своего только что обретенного бога. После второй такой потери Корво точно не оправится. Прокравшись в подсобку, он воровато собирает себе на поднос еды; потом заглядывает в мастерскую Пьеро и находит катушку ниток с иголкой. Все это молча, торопливо: отмахиваясь от дежурных вопросов Лидии; игнорируя Хэвлока, стремящегося дать последние напутствия перед вечеринкой у Бойлов; проходя мимо Пендлтона, сжимающего в руке конверт. Корво не трогают ни их участие, ни их любопытство, ни их советы. Корво совершенно не желает ни с кем сближаться — ему это просто не нужно, — но понимает, что от него ждут благодарности, платы за помощь с побегом. До недавнего времени Корво пытался найти новый смысл жизни в Эмили, поэтому помогал Лоялистам. Но теперь у Корво есть его божество — и весь остальной мир, и так не слишком интересный, отступает в сторону. Засохшая за ночь кровь осыпается с рукавов плаща коричневыми хлопьями. Иголка с ниткой размеренно порхают — шить его учила мать. Стежки ложатся ровным рядом: раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять. И так еще семь раз. Может, сделать еще один — девятый — разрез? Корво не станет специально подставляться под мечи и пули, как бы ни был велик соблазн. Нет, пусть все идет так, как идет. Если бы не случайность — Корво никогда не оказался бы в Бездне раненным. Сказки об опасности и силе пролитой крови куда древнее запретов Аббатства, смотрители лишь переняли их из старых легенд. Эти сказки до сих пор пугают как самых здравомыслящих скептиков, так и самых отчаянных авантюристов. Вполне возможно, что никто из отмеченных раньше не делился кровью с Чужим: останавливали въевшиеся под кожу и не вполне осознаваемые опасения. Если бы не случайность... Или — не случайность. Или — судьба. Пусть все идет так, как идет. Вчера Корво отдался на волю волн — пусть они несут его и дальше. ...Святилище выглядит непривычно. Алтари Чужого всегда казались Корво дверями в Бездну — но дверями плотно затворенными. А сейчас кто-то будто отодвинул засов — и в реальный мир по каплям начала просачиваться магия. Фонарики с горящей ворванью плавают в воздухе вокруг алтаря, фиолетовые полотнища пропитаны водой и покрыты белесыми соляными разводами. Пахнет грозой, только что прошедшим ливнем, свежестью. Но Чужого нет. Корво стискивает кулаки так сильно, что отросшие неровные ногти до боли вонзаются в кожу. Нет-нет-нет, он не мог наскучить Чужому так быстро! Чернильно-черная метка подмигивает девятью острыми концами. Корво пересчитывает их девять раз. Для верности. И протягивает руку к руне, парящей над алтарем в облаке водяной пыли. И проваливается вперед. Делает шаг, выставляет руки перед собой, ловит равновесие. И оказывается в Бездне. Чужого все еще нет. Зато, обернувшись, Корво видит себя. Островок в безбрежном голубом океане пустоты показывает ему миг из прошлого. Тот самый миг, который вспомнился вчера. На полуобвалившихся стенах горят — но не пламенем, а лепестками воды — свечи. Юный Корво стоит на коленях перед еще более юной Джессаминой. По его правой руке от запястья до локтя змеится, словно живая, гранатово-алая дорожка. Аббатство любит преступать свои собственные запреты — клятва лорда-защитника приносится на крови. Тогда Корво было неинтересно — почему. А здесь он вдруг понимает — будто сама Бездна подсказывает, шепчет на ухо: эта отданная клятва, эта верность кому-то другому вчера обжигала Чужому губы. Его божество достойно чистой крови. Верность Корво может принадлежать лишь одному существу во всем мире. И это больше не императрица. Стоит четко произнести про себя эти слова — и под черепом взрывается почти непереносимая боль. Преступить клятву на крови — значит умереть, так говорил Верховный Смотритель юному Корво годы назад. После смерти Джессамины он не дождался наказания — даже клятва допускала, что иногда человек может оказаться бессилен. Но теперь Корво почти готов нарушить ее по своей воле — и этого кровь не прощает. Он сгибается пополам, силится вдохнуть — и в лицо ему бьет порыв холодного, пронизывающего до костей ветра с капельками воды, унимающий боль. Словно Чужой все же поддерживает его. Но самого Чужого по-прежнему нет рядом. Земная твердь под ногами Корво внезапно проваливается, осыпается мелкими камешками и крошками почвы, что повисают в воздухе, а сам Корво падает вниз-вниз-вниз. Прямо к алтарю. За окном загораются фейерверки Бойлов — а вокруг по-прежнему парят лиловые и синие фонарики. Корво глубоко вдыхает, считает до девяти. Выдыхает. И идет на вечеринку. Пока императрица жива — клятва держит его в своих тисках, пусть это уже и не та императрица. Но Корво не наивен, хоть и предпочитает сторониться людей — он догадывается, что Хэвлок и Мартин тоже захотят использовать Эмили в своих интересах. Маленькой девочке, попавшей в жернова судьбы, очень легко расстаться со своей хрупкой жизнью. А Корво терпелив — даже когда ему что-то не нравится. ...Толлбои почти загоняют его в угол. Эсма Бойл уплыла на лодке лорда Брисби, но охота почему-то идет не за ним, а за Корво. Плечо пульсирует болью в ритм с сердцебиением, и Корво считает эти накатывающие волны. Девять. Еще девять. И еще. Он рвется вперед, стремится к святилищу, потому что верит — там он найдет убежище. Плащ темнеет, пропитывается кровью — неумолимо, слишком быстро. Правая рука немеет. Но Корво все же добирается до нужной квартиры. Шатаясь, оставляя на стенах багряные отпечатки ладоней, добирается до алтаря — и обессиленно оседает рядом. Потому что дверь в иной мир плотно закрыта. Фонарики не горят. Корво опускает голову на твердые доски святилища, поднимает левую руку и заторможено, медленно пересчитывает острые кончики-стрелки метки. Девять. Девять. Девя... Рывок за плечи заставляет его распахнуть глаза — он сам не ощутил, как смежил веки. Так и не уснувшие золотые искры в черных провалах на лице Чужого пляшут танец ярости вперемешку со страхом. Корво понятия не имеет — как, но он чувствует эмоции Чужого словно свои собственные. Но его божеству ведь нечего бояться. — Я сделаю для тебя все, что пожелаешь, — в голове мутится, и Корво забывает, что еще недавно собирался прятать от Чужого свою одержимость. Прямо сейчас ему жизненно важно донести до Чужого мысль: тому нечего бояться. Если нужно, Корво защитит его от всего мира. Пусть и ценой своей жизни. Слова клятвы лорда-защитника сами просятся на язык: — Я клянусь до последнего дыхания, до последней капли крови быть преданным тебе, защищать тебя, служить тебе — и стойко переносить тяготы этого служения. У Чужого приоткрываются губы. Золотые искры в бездонных глазах складываются в вертикальные линии — отзеркаленное изображение змеиных глаз со зрачками-щелочками. Серебристые, чуть потускневшие с прошлой встречи чешуйки на скулах наливаются бирюзой, ультрамарином, кобальтом, лазурью, индиго — радугой, но только из оттенков синего. Страх Чужого отступает, растворяется в недоверчивом изумлении, и Корво с довольным вздохом снова закрывает глаза, расслабляется. И вздрагивает от треска: Чужой не теряет времени, просто дергает его плащ за воротник. У Корво все еще закрыты глаза, но как недавно он знал, что Чужой чувствует, — так теперь он знает, что тот делает. Блестящие позолоченные — такие пошлые — пуговицы разлетаются в стороны и повисают в воздухе, не падая. Следом приходит черед рубашки; ткань ветхая — Корво не раз и не два отстирывал с нее кровь, но раньше только чужую — и не выдерживает рывка: расходится по шву на плече. Чужой добирается до пулевого отверстия. Бледные длинные пальцы погружаются в рану прямо сквозь кожу. Это странное ощущение — но не неприятное. Скорее возбуждающее. Чужой так близко, даже кожа для него не преграда. Искореженный кусочек металла всплывает из месива разорванных мышц, и Корво с облегчением вздыхает — боль мгновенно смывает волной очищающей прохлады. Открывает глаза: Чужой вдумчиво вылизывает свои испачканные алым пальцы — и губы у него снова дымятся. Чешуйки со скул медленно начинают стекать, прорастать ниже, и Корво зачарован игрой света на них. За грудиной собирается теплый, искрящийся ком восторга и благоговения. Когда Чужой нагибается, Корво заводит правую руку за спину, подставляет плечо. И всхлипывает от боли — гибкий, длинный язык проскальзывает внутрь раны. Но эта боль слишком густо перемешана с удовольствием. Корво поднимает свободную руку, опускает ее на шею Чужому в надежде ощутить под ладонью новые, еще мягкие, пробивающиеся вместо кожи чешуйки. Но не может удержаться и запускает пальцы Чужому в волосы: пряди жесткие, как птичьи перья, и щекочут, покалывают кожу. Корво отказывается их выпускать, наоборот, сжимает руку крепче. Это словно помутнение рассудка: он силой отстраняет Чужого, тянет его за волосы-перья, заставляя поднять голову, — и в это же время приходит в ужас от своей грубой наглости. Чужой не сопротивляется. Искры у него в глазах снова пляшут бешеный танец, губы обожжены до черноты, по подбородку течет темная кровь — и он лениво, медленно облизывается раздвоенным змеиным языком. Корво стонет — это совершенно невозможное зрелище — и тянется вперед, ближе. Тонкая корочка ожога на губах Чужого лопается под его напором, и в рот Корво льется ледяная горько-соленая кровь. Нет, ихор — у бога не может течь в венах та же самая жидкость, что у простого — смертного — человека. С неслышным щелчком пошатнувшийся мир встает на место. Теперь уже Корво рвет куртку с плеч Чужого, запускает жадные руки под белоснежную рубаху, шарит по гладкой, прохладной коже. Нащупывает границу нежных чешуек, с трудом отрывается от губ Чужого — и тут же приникает к острым ключицам, осторожно покусывает. Чужой доверчиво запрокидывает голову — и Корво ощущает это доверие, как свое собственное. Нет, не «как». Это и его доверие. Корво вверяет Чужому всего себя. До последнего вздоха, до последней капли крови. А еще Корво ощущает разделенную на двоих исступленную жажду прикосновений. Неизвестно откуда приходит знание: к Чужому уже неисчислимые века никто не прикасался — и внезапно пробудившееся телесное желание требует немедленного утоления. У Корво начинает шуметь в ушах — но он безмерно рад удовлетворить любую прихоть своего божества. Он мечтать об этом бы не посмел — как не смел мечтать с Джессаминой. Но если этого жаждет сам Чужой... Бездна вокруг них меняется, сдвигается, подчиняясь короткой промелькнувшей мысли — и вот они уже на кровати, полностью обнажены. Мир сужается; для Корво существует только стройное покорное тело под его ладонями. Он снова целует Чужого — нежно, неглубоко, лишь собирая с незаживших губ мерцающий синевой, словно ворвань, ихор. Но Чужой внезапно нетерпелив: подается вперед, кусает острыми зубами. Корво отклоняется — он не желает причинять боли, а ведь его отравленная чуждой клятвой кровь, очевидно, ранит Чужого, — но вдруг его прошивает пришедшим со стороны раздражением. Чужой недоволен; Чужому плевать на свою боль — ему слишком хочется крови. Крови Корво. Больше ничьей. Корво, задохнувшись от пронзительного — непривычного, незнакомого ранее — ликования, замирает. Алая капля с прокушенной губы падает вниз, прямо на губы Чужого. И тут же вскипает черной дымкой; Чужой облизывается и довольно щурится. И Корво сдается. Поцелуи-укусы, смешение горячей алой — мгновенно чернеющей — крови и холодного голубого ихора. Дрожь под ладонями, чешуйки, разбегающиеся по коже Чужого ручейками — бирюза, ультрамарин, кобальт, лазурь, индиго: Корво не видит, но точно знает. Корво благоговеет. Корво любит. Корво одержим. Чужой тоже одержим. Корво не хочет гадать — им или лишь его кровью. Разделенное удовольствие бьет по нервам ослепляющей, оглушающей вспышкой-взрывом. Корво чудится, что за спиной Чужого распахиваются черные крылья. ...А потом он приходит в себя на чердаке паба. На кровати, поверх одеяла, без одежды. Целый и невредимый плащ — даже без стежков на рукавах — висит на стуле, там же аккуратной стопкой сложена остальная одежда, сапоги мирно стоят под столом. Корво не удивлен — он и так подозревал, что Чужой становится сильнее с каждой испитой каплей крови. Но Корво прошивает иррациональным страхом: а если он больше не нужен своему богу? У его бога теперь есть крылья. А Корво — все еще отравлен клятвой. Правда, клятв уже две — но вторую он нарушать не намерен ни за что на свете. Вчерашние рубины горкой покоятся поверх одежды. Корво протягивает руку, перебирает камни, отсчитывая про себя девять-девять-девять. Рубины холодны, как лед. И как синий ихор на губах Чужого. К девятому кругу у Корво окончательно немеют пальцы, но он спокоен. Один раз — возможно, случайность. Два раза — точно закономерность. Значит, мир на его стороне. Значит, миру так надо. Корво устраивается под одеялом, закрывает глаза, размеренно дышит. И до рассвета не вспоминает о Самуэле, ждущем его рядом с особняком Бойлов. Когда утром Корво спускается за едой, вернувшийся Самуэль молча провожает его укоряющим взглядом. Хэвлок не настолько сдержан — поймав Корво по пути в ванную комнату, читает ему лекцию о безответственности, потом, распалившись, добавляет еще пару слов об излишней угрюмости и равнодушии Корво ко всем, даже к Эмили. Корво стоит с непроницаемым лицом; ему не стыдно, он не расстроен, не обижен — ему просто все равно. Но Хэвлок при любом раскладе найдет момент высказаться — ему слишком нравится чувствовать за собой мнимую власть над Корво. Так почему бы не выслушать его сейчас? Корво не нервничает, но от скуки и по привычке пересчитывает застежки на форменном кителе Хэвлока — их тоже девять. Раньше Корво это раздражало, иногда — пугало, теперь же слегка забавляет. Наконец, выдохшись, Хэвлок добирается до главного: пришло время заняться Берроузом — но Корво по-прежнему все равно. Он не хочет мстить за Джессамину — потому что та осталась в прошлом и больше не имеет значения. Он не хочет возвращать Эмили на престол — потому что ему, по большому счету, плевать на Эмили. Он не хочет отплатить за полгода в Колдридже — потому что не испытывает злости. Корво всегда скуп на эмоции, в его душе хватает места лишь одному, зато всепоглощающему, чувству. Но... Возможно, Чужому будет интересно посмотреть. А еще, возможно, после смерти Берроуза Корво представится случай избавиться от Эмили — и от клятвы. Даже от мелькнувшей — кощунственной! — мысли Корво прошивает болью, и он стискивает зубы, но кивает Хэвлоку. И только запершись в ванной, позволяет себе прислониться к стене, отдышаться. Кажется — или в этот раз боль слабее? ...Вокруг алтаря палача тоже парят фонарики, еще больше, чем рядом со старым святилищем Ветоши. К запаху грозы и океана примешивается аромат леса, залитого тем самым дождем: влажная земля, листва и хвоя, что-то цветочное. Запах совсем не к месту в затхлых, залитых кровью каменных подземельях. Корво не ранен; у Корво еще вдосталь болтов и пуль. Но когда палач замахивается на него своим раскаленным прутом, от алтаря вдруг поднимается волна воды. Захлестывает палача с головой — и застывает мгновенно ледяной глыбой. Корво осторожно подходит ближе, дотрагивается до гладкой поверхности — и лед с тонким, прозрачным звуком рассыпается на хрустально поблескивающие алым осколки, мелкие и покрупнее. В сверкающих гранях можно даже разглядеть органы — печень, сердце, срезы сосудов, — но Корво совершенно не любопытно: он не умеет гадать на человеческих внутренностях. Он шагает через ледяное крошево. Дверь в Бездну открыта настежь, но Чужого снова нет. Корво разрывается между щекочущей в животе благодарностью за помощь — и горчащим на языке сожалением оттого, что Чужой прячется. Но все же Корво шагает за порог. На этот раз остров посреди океана пустоты огромен — Корво не видит его границ. Позади Корво плещутся о каменистый галечный берег волны, впереди — устремляется ввысь исполинская пирамида из тепло-золотистого песчаника. Ее вершина не видна от подножия. Ступени центральной лестницы кое-где искрошенные, но еще целые. По краям вьется балюстрада в форме двух бесконечно длинных змей. Вокруг пирамиды стеной стоит тот самый лес, которым пахло рядом с алтарем, — но теперь запах удушающе тяжел. Корво шагает на первую ступень — и вдруг ощущает отзвук легкого, застарелого страха, нетерпения и предвкушения от Чужого. Которого все еще нет рядом. Ну да, Корво ведь не ранен. Он считает ступени. Девять раз по девять. На вершине пирамиды стоят три каменных алтаря. А вокруг снова замерли люди-отзвуки-прошлого. Только это уже не прошлое Корво. Знание приходит вспышкой прозрения: это Пандуссия, тысячелетия назад. На первом алтаре облаченный в усыпанные самоцветами роскошные одежды лежит на спине Чужой. Точнее, человек, которым Чужой был когда-то. Его грудь залита свежей кровью, в центре зияет рана — словно разверстая пасть, в которой вместо зубов белеют обломки ребер. Над ним, воздев лицо к небесам, стоит полностью обнаженный жрец. В одной его руке кривой кинжал, испачканный алым; другая, вскинутая победоносно вверх, сжимает вынутое из вскрытой груди сердце; по торсу извивается яркая лазурно-синяя татуировка: крылатый змей с плюмажем перьев на шее. Корво знает, что в следующий миг на жреца обрушится — обрушился когда-то очень давно — ливень. Бездна приняла свою самую первую жертву. На втором алтаре стоит чаша с дымящейся горячей кровью. Другой жрец — но с точь-в-точь такой же татуировкой-змеем — стоит с простертыми вверх руками и покорно склоненной головой. Корво обходит жертвенник — с другой стороны на теплом песчанике лежит труп бледного в синеву юноши, до дрожи напоминающего чертами лица Чужого. Корво знает, что в следующий миг вместо крови в чаше появятся — появились когда-то очень давно — ледяные рубины с золотыми искрами в глубине. Чужой принял свою самую первую жертву. На третьем алтаре стоит на коленях еще один жрец. По его груди змеится знакомая синяя татуировка; по его рукам — от запястий до подмышек — змеятся карминные ручейки. Он тоже бледен, но его подбородок поднят высоко и гордо. И взгляд его устремлен на парящего перед ним Чужого в том самом усыпанном самоцветами одеянии. Корво знает, что в следующий миг с неба ударит — ударила когда-то очень давно — молния, а в океане поднимется — поднялся когда-то очень давно — огромный пенный вал. Чужой принял свою первую добровольную жертву. И в этой добровольности ключ. Корво видит на лице этого — прошлого — Чужого такие знакомые эмоции: страх и ярость. Чужой не способен, не имеет сил отказаться от предложенной крови — но эта кровь заставляет его подчиняться, даже против воли. Чужой хочет убить жреца, обрушить молнию на него, а не на его врагов. Но еще больше Чужой хочет силы, что дарует ему испитая кровь, — с ней Чужой способен влиять на мир, проникать в мир, владеть миром. И — подчиняться одному жалкому человечку. Это как зависимость, от которой хочешь — и одновременно не хочешь — избавиться. Корво прекрасно знакомо это чувство. Но Джессамина никогда не понимала его, смеялась над той одержимостью, с которой он готов был ее защищать от враждебного мира. А вот Чужой... Корво глубоко вдыхает. И твердо, полностью осознавая последствия, повторяет клятву, что бездумно выпалил вчера. — Я клянусь до последнего дыхания, до последней капли крови быть преданным тебе, защищать тебя, служить тебе — и стойко переносить тяготы этого служения. И добавляет почти неслышно, после долгой мучительной паузы: — Клянусь, что никогда не воспользуюсь твоей слабостью. Не пойду против твоих желаний. Не обращу против тебя мою кровь. Момент, когда за его плечом является нынешний — настоящий — Чужой, Корво ощущает всей кожей. Он ждет слов, ждет хоть какого-то ответа, ждет прикосновения. Но получает лишь толчок в спину. Он падает с пирамиды. Девять раз по девять ступеней. И приходит в себя в луже на груде подтаявших алых льдинок, оставшихся от палача. ...Корво немного удивлен. Он не ждал отравления, как не ждал и помощи от Самуэля, пусть и столь незначительной. Возможно, Корво все-таки слишком погружен в себя, если перестал обращать внимание даже на прямую опасность. Мир слегка покачивается, плещет вода — Корво плывет на лодке. Он приоткрывает глаза — и видит над собой полуобвалившиеся здания Затопленного квартала. Моргает — и видит уже бездонное небо Бездны. Влажное дно лодки под спиной сменяется мягким ложем. Над Корво склоняется Чужой. В глубине его глаз горят золотые щели зрачков. Чешуйки всех оттенков синего покрывают лицо — даже губы и веки, но там они совсем тонкие, нежные — и шею, сбегают под воротник куртки. Волосы растрепаны больше обычного. Корво поднимает непослушную от яда руку, опускает Чужому на загривок — пальцы щекочет жесткий пух в основании длинных иссиня-черных перьев, прорастающих из шеи и плеч. А крыльев все же нет. Но это ненадолго. Корво повторил бы клятву еще раз, повторил бы и девять раз — вот только он знает, что Чужому это не нужно. Чужой уже выбрал — Корво ощущает его решимость в самых костях. Чужой улыбается. Одними глазами. Изогнутый кинжал — кажется, тот самый, которым бессчетные века назад вырезали сердце первой жертве Бездны, самому Чужому — скользит по шее Корво, оставляя за собой холодно-горячий след. Чужой принимается с жадностью слизывать выступающую кровь, высасывает яд, очищая рану. И Корво на этот раз и не пытается его остановить, хотя чувствует — Чужому мгновенно обжигает губы. Нежные чешуйки отслаиваются, твердеют, легонько царапают кожу; Корво прошивает возбуждением — но он помнит клятву. Он не сделает ничего против желаний Чужого. Чужой отстраняется. Довольно жмурится, позабыв о всяких опасениях, о страхе и ярости. И прокусывает острыми клыками свою нижнюю губу. Корво понимает, что не дождется от Чужого встречных обещаний верности — но разделенная кровь связывает их крепче любых уз. Разделенная кровь приковывает Корво кандалами, которые хочется — и одновременно не хочется — сорвать. Теми же кандалами Чужой прикован к Корво. Если бы Корво мог посчитать звенья в связывающей их цепи, он уверен — их было бы девять. В прошлый раз Корво вел сам. Сегодня — отдает ведущую роль Чужому. Лишь крепче сжимает пальцы в перьях на загривке. И стонет, когда голубой ледяной ихор опаляет порез на шее — Чужой снова пьет его кровь и делится своей. Корво не чувствует, когда их одежда испаряется, оставляя их нагими. Но отлично чувствует, когда из спины Чужого начинают расти крылья. Перья в их основании такие же жесткие, что и на шее Чужого. От первого прикосновения к раздраженной коже на лопатках Чужой выгибается и тихо стонет, не отрываясь от шеи Корво. Чужой не желает проливать ни единой бесценной капли. Темнота окружает, окутывает с головой — и Корво только через миг понимает, что Чужой сомкнул над ними свои громадные, необъятные крылья. В темноте каждое прикосновение острее в сотню раз. В темноте шелковистые перья гладят Корво по бокам. В темноте Чужой начинает медленно скользить израненными губами по телу Корво — и оставляет с каждым поцелуем россыпь мерцающих капель ихора. Там и тут под кожей распускаются ледяные цветки боли-удовольствия от укусов. Крылья с шелестом разворачиваются, голубой свет Бездны теперь режет глаза. Чуть выступающие ороговевшие чешуйки — они проросли уже везде, Корво не видит, но знает — легонько царапают Корво грудь и живот, когда Чужой опускается все ниже. Чужой упивается и наслаждается: одновременно и кровью, и сохраняющейся властью над собой. Корво позволит ему сделать все, что угодно. Корво не будет сопротивляться, если Чужой пожелает его убить. Корво никогда не воспользуется слабостью своего совершенного божества. Острые змеиные клыки пронзают бедренную вену, раздвоенный змеиный язык собирает лениво сочащуюся кровь — Корво уже слишком ослабел, его сердце бьется слишком медленно. Он чувствует довольную улыбку Чужого кожей. Чувствует прикосновение пальцев внизу живота — подушечки тоже в чешуйках, чешуйки шершавые. Корво выгибается от накатывающего волнами удовольствия. Чувствует давление, напряжение. Отпускает себя, позволяет себе. И теряет сознание. Только золотые щели зрачков парят в кромешной темноте. ...Когда Корво открывает глаза снова, Дауд вертит в руке его клинок. — Я знаю многое, телохранитель... — начинает он. И заканчивает. Потому что на мир опускается Бездна — и гнев Чужого. Корво зачарованно смотрит. Как Дауд падает на колени, хватаясь за горло; как синеет его лицо от нехватки воздуха. Как его собственная рука — все еще сжимающая клинок Корво — поднимается: неестественно, будто у марионетки на ниточке. Как Дауд, оскалившись, пытаясь сопротивляться, перерезает себе горло — и его черты мгновенно плывут, искажаются в смертной муке. А рука все продолжает двигаться — сама по себе, пока остро заточенное лезвие не упирается в позвонки. Кровь густым, широким потоком плещет на металлическую платформу; кровь смешивается с потеками сияющей голубой ворвани, кровь капает вниз-вниз-вниз. Китобои вокруг повторяют судьбу своего главаря. Корво ощущает, как довольный Чужой скрывается обратно, как захлопываются двери в Бездну. Теперь ему ничего не стоит открывать их, где он только пожелает, без всяких алтарей. Корво облегченно выдыхает. Чужого не заинтересовала пролившаяся кровь. Это тоже не ответная клятва — но Корво достаточно. Сам мир на его — на их — стороне. Значит, миру так надо. Остается лишь разобраться с клятвой императрице. ...Корво не спешит на маяк, но все равно успевает слишком рано: Хэвлок еще стоит на краю обзорной площадки, прижимая к себе Эмили. У Корво ноют кости и перехватывает дыхание при одной мысли о том, что Эмили может упасть. У Корво немеют пальцы и губы при одной мысли, что Чужого и впредь будет обжигать его кровь. Хэвлок медлит; Эмили бьется в его хватке. Корво колеблется. Корво пересчитывает застежки на камзоле Хэвлока — девять. Но... если Корво хочет выжить, придется ее спасти. И терпеливо лелеять надежду, что следующее покушение на жизнь новой императрицы он не сможет остановить по естественным причинам — и клятва не отберет его жизнь. Корво поднимает ногу. Бледные руки Чужого обхватывают его поперек груди, не давая сделать следующий шаг. Эмили визжит. А Хэвлок падает вместе с ней назад-назад-назад. Боль оглушает и ослепляет; боль взрывает кости изнутри; боль плавит внутренности; боль сжигает нервные окончания во всем теле. Корво не может дышать, не может двигаться. Корво тоже падает... И вдруг все заканчивается. Он чувствует нежное прикосновение к щеке. Тоненькие чешуйки на губах Чужого щекотно проходятся по перевозбужденной, раздраженной коже. Корво открывает глаза, смаргивает навернувшиеся слезы. Нет, не слезы. Из глаз у него течет кровь — потому что у Чужого алые губы. Алые. Не черные. Не обожженные. Не дымящиеся. Первой — чуждой — клятвы больше нет. А Чужой снова защитил Корво. По собственной воле, по собственному желанию, без просьб и молитв. Жизнь Корво теперь принадлежит только ему. Значит, миру так надо. Шершавые губы собирают кровь с другой щеки Корво, подбираются к уху. Гибкий язык облизывает мочку, острые клыки холодят кожу. Чужой шепчет — от его дыхания шевелятся волосы у виска. — Мой дорогой Корво, я услышал твою клятву. ...В Дануолле нет пирамид из тепло-желтого песчаника. Нет древних, искрошенных временем и залитых кровью алтарей. Нет жрецов с татуировками синих крылатых змеев. Есть лишь маяк посреди бушующего моря; дрожащая от порывов ветра стальная платформа; и влюбленный до одержимости — или одержимый до влюбленности — убийца в жуткой маске. Чужой принимает свою добровольную жертву.