Земля обетованная

Когда брата призвали в национальную оборону, он сначала присылал немного еды – муки и даже сахара, но недолго, месяца два, может, три. Когда от него не было известий больше трех месяцев, а в селе поставили блок-посты и начали сколачивать виселицы, отец сказал матери, кивнув в мою сторону: «Нужно спасти хотя бы его». Дядя знал кого-то в городе, кто мог подсобить добраться до Европы. По телевизору снова говорили о великой чести служить во имя нового государства и истинного и священного порядка. Мама вернулась и протянула деньги. Ее кольца и серьги, они стоили немного. Этого было мало, дядя сказал, что у него есть еще. Потом он долго сидел за столом, отец говорил: «Он там устроится и позовет нас». Мама плакала. Отец кашлял, судорожно вздыхал, сидел с опущенной головой. Он сидел потом на кровати рядом и говорил: «Помни, мы отдали тебе последнее, мы заняли денег, возможно, нам придется отдать дом. Ты должен позаботиться, чтобы нам тоже можно было приехать. Иначе — все». Кроссовки отдал дядя. Куртку я купил в городе. Потом нужно было ехать на микроавтобусе, который остался еще от советов. Паспорта были у водителя, потом проводника. Он сказал, что паспорта отдаст начальнику лагеря. У него был навигатор, нужно было идти по нему. Ночью, чтобы не видели, днем нужно было прятаться. У лагеря мы прятались, проводник пошел к постовым. Он вернулся, сказал, что денег, которые мы дали, не хватает, нас не примут. Обратно возвращаться — некуда, и что делать — неизвестно. Он предложил отработать. К ним часто приезжали солдаты, им нужны были женщины. Или не женщины, им все равно. Все отказались, решили идти дальше. Я согласился. Мне хотелось быстрей попасть сюда. У кроссовок треснула подошва, куртку забрал Бородатый — он самый старший был. Начальник дал мне воды из бутылки, спросил: «Ты когда-нибудь делал это? А видел, как это делают другие?». Он был очень толстый, и член у него был куда меньше, чем у Бородатого, и больше висел, чем стоял, прямо под брюхом. С ним нужно было долго возиться, начальник так сильно держал за волосы, что кожа трещала, и голос у него был визгливый, и он впихивал член прямо в глотку. Он сказал, что за осень можно отработать проживание, а он сделает документы. Мы жили в палатке, утром нас вели работать, вечером приезжали солдаты. Иногда потом он звал меня к себе, требовал рассказать, кто там был, потом сам меня покрывал. Он не хотел говорить, когда сделает документы, и когда отправит сюда, тоже. Был, наверное, декабрь, когда я сбежал. У него украл деньги — на столе лежал конверт, а один охранник сказал, что знает кое-кого, кто поможет. В конверте было много, я ему почти все отдал, он сказал: мало, я: больше нет. Но себе немного оставил. Потом переправились через море. Судно было совсем дряхлое, сосед рассказывал, что его свояк чуть не утонул, когда перебирался. Шторм был, холодно, у соседа был жар, и еще одного. Он умер, его выбросили за борт. Через день судно причалило. Нас выгнали из трюма, нужно было плыть. Ночь была, я искал соседа, но не нашел. Поди-ка найди: ты в черной воде, над тобой черное небо, и зубы клацают так, что не слышно ничего. Денег еще было немного, и получилось купить место в микроавтобусе. Водитель сказал, что знает все дороги и довезет до хорошего лагеря. Мы забрались внутрь, а они что-то начали делать снаружи. Сосед сказал: они заваривают двери, чтобы проверки не помешали; окон изначально не было, и от водителя тоже отделяла жестяная стена. Мы ехали. Мочились и гадили в левом углу, сидели, тесно прижавшись друг к другу. Холодно было, днем видна изморозь — впереди были щели, через них попадало немного света. Когда светло — видно дыхание. Когда темно — фонари машин. Это было хорошо, что холодно, вонь была не такая от левого угла и нашей блевоты, но все равно отвратительная. Соседа вырвало прямо на меня, воды было в обрез, только чтобы пару глотков сделать, ни умыться, ни рта пополоскать. Водитель кричал на нас, что мы вонючие животные и загадим ему всю машину, но мы ехали дальше, иногда микроавтобус останавливался, и слышно было, как водитель выходил, с кем-то говорил, слушал радио, разговаривал по телефону. Дышать было очень трудно от этой вони, внутри было совсем мало воздуха, сосед просил водителя выпустить его, тот кричал: ты грязное животное, молчи! Потом машина стояла. Долго, очень долго. Мы пытались стучать, думали, что водитель заснул, или что-то случилось, но не отзывался никто. Кажется, микроавтобус стоял у дороги, иногда было слышно машины. Сосед жаловался, другой пытался подбодрить, говорил, что нас обязательно найдут и вызволят. Потом он долго грохотал кулаками по стенке впереди, выл, кричал, затем сидел и качался вперед-назад, затем повалился набок. На нем была теплая куртка, я снял ее, и с другого тоже, когда он перестал двигаться. Я пережил четыре дня, дальше не помню. Она поставила кружку с кофе передо мной. Офицер полиции — женщина. В черной одежде, со светлыми волосами. Говорит: пей. Смотрит на меня, на переводчика. Спрашивает что-то, говорит медленно и отчетливо, словно хочет, чтобы лучше было различать. Переводчик переводит: – Ты помнишь водителя? Помню. Начальника лагеря тоже. Проводников. Солдат — нет, слишком много их было. Сил сказать это — нет, только головой покачать. – Как звали пассажиров? Не знаю. Кого-то звали по имени, кто-то был Старым, Механиком, еще как-то. А потом и вовсе было неважно. Она подвинула кружку, сказала что-то. Переводчик говорит: «Угощайся». Он старается звучать похоже. Отвечаю: «Danke». Она похлопала по плечу, что-то сказала. Переводчик: жаль, что ты ничего не хочешь рассказать. Машина, на которой меня везут в лагерь, хорошая, новая, большая и чистая, и я в ней единственный пассажир. На улице уже апрель. Телефон отца не отвечает на звонки, и дядин тоже. Как связаться с братом, не знаю. Кто-то говорит, что нашего села больше нет, кто-то говорит: надейся. В этом лагере никто не требует денег, начальник не зовет к себе. Здесь хорошо кормят, дают одежду, можно смотреть телевизор и пользоваться интернетом. Я хочу домой, в голод и руины, назад, чтобы не было этого пути, этих микроавтобусов, дорог и моря. И всех остальных.