Всегда один и тот же

Шелковистый красно-белый флаг Айртон кладёт рядом с комбинезоном, чтобы точно не забыть о нем завтра. Завтра, которое уже сейчас повергает его в уныние. Чуть ли не впервые в жизни он не чувствует даже намека на радостно-возбуждённое состояние, привычное для гоночного уикенда. Вместо этого внутри оглушающая тяжесть, будто он проглотил холодный камень, который то и дело ворочается где-то в районе груди, давит на сердце и будто заслоняет собой солнечный свет. Айртон ловит себя на мысли, что, наверное, так чувствуют себя смертники, коротая последнюю ночь перед казнью. Мучаются ожиданием какого-то большого, беспросветного ужаса. И началось это вовсе не после аварии Рубенса, и не после гибели несчастного Ратценбергера. Он прилетел в Сан-Марино уже с камнем, но до сих пор предпочитает валить все на усталость, недосып, неудобство в кокпите. На пресс-конференции, когда всем уже известно о смерти австрийца, Айртон произносит: - У меня плохое предчувствие. И в это же время думает: «У меня ужасное, ужасное предчувствие». А потом едет в гостиницу и молится, долго, бессвязно, обо всем сразу. Легче не становится, но хотя бы какое-то время не борется с подступающим призраком паники от осознания того, что завтра придется сесть в болид. Он тщетно пытается отыскать причину этого иррационального страха и приходит к выводу, что причины нет. А страх есть. И вместе с ним въедливая мысль: сможет ли он подчинить этот страх? - Я бы на твоем месте не делал этого, - вдруг слышит Айртон позади и буквально подпрыгивает. Он точно знает, что в номере находится один, и резко поворачивается, чтобы высказать неожиданному визитеру. Но слова умирают, ещё не родившись. Он зажимает обеими руками рвущийся наружу крик. И всё равно кричит. Сердце скачет такими бешеными толчками, что перед глазами то алеют, то чернеют всполохи разбушевавшейся от мгновенной дозы адреналина крови. Несколько долгих, тянущихся как резина, секунд мечется глазами по фигуре у окна, стоящей в трех шагах от него, между стулом и журнальным столиком, выхватывает какие-то детали и не может соединить их в один образ, настолько сильно разум скован ледяной волной ужаса. Он видит гоночный комбинезон, испачканный чем-то бурым, чем-то чёрным, с кое-где проступающими буквами. Осознает, что там, где бурый переходит в коричневатую грязь, изначально были белоснежные вставки. Цепляется глазами за желто-зеленые полосы на шлеме, вмятину, царапины. Перепрыгивает взглядом на незащищённую визором прорезь, кровавый поток, стекающий по шее из-под шлема. Видит срывающиеся с его края капли, густые, алые до черноты. Как и вспыхивающие перед глазами Айртона салюты. Он слышит жёсткий приказ: - Дыши! И действительно делает глубокий вдох, словно человек, резко проснувшийся от кошмара. - Не вздумай терять сознание, ты мне нужен, - тем же тоном чеканит окровавленный гонщик. - За…за… - силится вытолкнуть вопрос Айртон, но забывает, что хотел спросить, сражённый новой волной шока. Наконец, после того как он более или менее выровнял дыхание, складывает картинку воедино. Шлем. Комбинезон. Рост. Фигура. Он видит двойника. Нет. Самого себя. Только побывавшего в какой-то жуткой переделке. - Ты – это я? – выдыхает Айртон. - Да. И я мёртв. Голос глухой, чужой, звучит слегка невнятно. Возможно из-за того, что сильно повреждены лицевые мышцы и кости, понимает Айртон. Он отчётливо видит кусок визора, торчащий из надбровья, а может из правого глаза. Второй глаз поблескивает из глубины шлема, но он весь залит кровью. - Если ты мёртв, почему ты здесь? – слышит себя Айртон будто со стороны. - Ради тебя. Точнее, ради себя. Но меня может и не быть, если завтра ты откажешься от участия в гонке, или уговоришь ФИА не проводить ее, или кто-то взорвет к чертям эту трассу, что угодно! Из-под шлема ужасающе медленно тянутся багровые ручейки, ниточки. Комбинезон, мокрый от крови, липнет к плечам, груди. В ручейках и ниточках виднеются белые кусочки. «Что угодно!» Но эта фраза внезапно вплетается в бессознательное созерцание, и Айртон вздрагивает, потому что думает: «А ведь это могут быть кусочки костей, или даже мозга. Что угодно!» И сердце вновь начинает молотить с частотой отбойного молотка. - Айртон! У меня чертовски мало времени. Думаешь, легко было пробиться оттуда? - А откуда? – неуместное, нелепое, детское любопытство. - Из того дня, в котором ты погиб! И которого может не быть, если ты завтра не выйдешь на трассу. - Я погиб? - У тебя есть другие варианты? Айртон всегда видит варианты в еще не случившейся ошибке, в сотой доле секунды, в неровном звуке мотора и словах инженера «Опять падает мощность». Всегда есть эти грёбаные другие варианты! Но не сейчас. В самой невозможной ситуации, которая только могла случиться. Нельзя выжить после того, как из твоей головы льются потоки крови вперемешку с мозгами. - Не участвуй в гонке! Ты же сам знаешь, что тебе нельзя в ней участвовать. Ты чувствуешь это! - жарко и зло говорит визитёр. В данный момент Айртон чувствует только ужас, волнами откатывающий по мере того, как налаживается диалог и постепенно возвращается чувство реальности. О том, что это за реальность, в которой можно беседовать с самим собой (погибшим самим собой!) Сенна обещает подумать позже. Сейчас его голова полна вопросов. И что важнее, рациональных вопросов. - Я могу дотронуться до тебя? - спрашивает Айртон. Повисает пауза. Гонщик в окровавленном комбинезоне «Уильямс» удивлённо моргает. - Я не знаю. Раньше ты никогда так не делал. Прямой отказ не звучит, а значит, Айртон решает, что можно. Делает два шага вперёд и медленно поднимает руку. Воздух кажется плотным, будто кисель. Ему действительно приходится приложить усилие, чтобы коснуться наконец дрожащими пальцами грязной ткани на груди визитёра. Рука не проходит сквозь, чего, если честно, Айртон подспудно ждёт, она упирается в твёрдое, осязаемое тело. Стука сердца под пальцами нет. - Что значит «раньше», - с опозданием спохватывается Айртон, отдёргивая ладонь. Снова пауза. - Раньше значит раньше. Прикоснуться ко мне до этого ты не решался. Просил снять шлем. - И ты... - Снимал. - А я... - Терял сознание, потом приходил в себя, видимо, решал, что я — плод твоего воображения и шёл на старт. Мы встречаемся с тобой уже тысячу лет и я так ни разу не смог придумать действенного способа, чтобы достучаться до твоей упрямой головы, которую завтра проломит переднее колесо. «Так вот что произойдёт», - чувствует мгновенный укол страха Айртон и снова окидывает визави быстрым взглядом с головы до ног. Будто рассматривая смертельные травмы, может помочь себе избежать их. - А ты рассказывал мне, как именно я попаду в аварию? - И не раз, - глухо стонет Айртон-из-будущего. - От тебя ничего не зависит, всё происходит так, как должно быть. Единственный способ избежать смерти — не участвовать в гонке, просто отказаться. Сенна всё ещё стоит напротив него, глядя в прорезь шлема, туда, где из багрово-липкой полутьмы по соседству с куском стекла виден уцелевший глаз. В карей радужке ему мерещится боль и страх. - Может, если так происходит, то не нужно ничего менять, - полувопросительно произносит он. Опускает голову, видит, что машинально всё это время размазывал большим пальцем левой руки, той, которой дотронулся до комбинезона, кровь по подушечкам пальцев. Абсолютно реальные алые разводы на смугловатой коже. - Может, если мне суждено погибнуть 1 мая 1994 года, так будет лучше. Визави оторопело молчит, переваривая эту мысль. - Погибнет кто-нибудь ещё? - спрашивает Айртон-из-сегодняшнего-дня. - Нет, но в первом повороте будет завал, и обломки полетят в толпу зрителей, один из них серьёзно пострадает. - А из гонщиков? - Ты что, собираешься отговаривать каждого? - в глухом, всё ещё неузнаваемом голосе вдруг слышатся лёгкие нотки одобрения. - Если понадобится. - Никто не умрёт. - А если я не буду участвовать, кто-нибудь умрёт? Вопрос ставит Айртона-из-будущего в тупик. - Боишься, что мироздание вздумает тебя кем-нибудь заменить? - Нет мироздания, есть Бог! - Тогда и спрашивай у него! - неожиданно вспыхивает погибший Айртон. - Я ничего не знаю, кроме того, что очнулся на больничной койке с размозженной головой и навязчивой идеей вернуться в тот день, чтобы всё предотвратить. А уж тем более ничего не знаю о том, кто сделал так, чтобы моя навязчивая идея претворилась в жизнь — Бог, мироздание или сотни миллионов людей, которые оплакивают меня... - Что произойдёт? - перебивает его Айртон. - Я врежусь в бетонную стену на скорости двести километров в час. Это «я» внезапно режет слух, заставляет вздрогнуть. - Почему? - Болид стал неуправляемым. Из-за чего, понять не успел... - Ты не успел, а те, кто будет расследовать аварию, успеют. Поймут. Сделают выводы. Визитёр молчит, переваривая эту мысль. - Хочешь принести себя в жертву новым правилам безопасности? - Не вижу в этом ничего зазорного, - парирует Айртон. - Если ты, это действительно я, то должен согласиться. - А с каких пор я стал фаталистом? - Что? - снова вздрагивает Айртон. - Слова о том, что суждено. Если бы было суждено, стоял бы я сейчас перед тобой? - Один — один, - неожиданно для себя усмехается Айртон. - Так же как и ты, я ничего не знаю и не понимаю. Просто предполагаю, рассуждаю. Размозженная голова не мешает тебе стоять передо мной и говорить, поэтому рассуждай вместе со мной. Теперь усмешка слышится в голосе визитёра. - Доказывать самому себе, почему я должен умереть завтра. - Или продолжить жить, - делает существенную поправку Айртон. - Честно? Мне уже всё равно. Потому что я свой выбор сделал 1 мая 1994 года тысячу лет назад. - А я ещё нет! - рычит Айртон. Тысячу лет назад. Тысячу раз он делает свой выбор. По какой-то причине всегда один и тот же - участвовать в гонке, которая должна стать последней. Он зажмуривается, чтобы избавиться от мерзкого ощущения ускользающей реальности. По ощущениям он будто пытается схватить за края неудержимо рвущейся материи, которая расходится с каким-то голодным, тонким треском. Он вновь разом пытается осознать и принять всю ситуацию целиком — вместе с разбитым шлемом, мёртвым, но осязаемым гонщиком в комбинезоне «Уильямс», кровью на пальцах. Пытается вспомнить хоть какую-нибудь молитву, но спотыкается о разрозненные слова, словно о ступеньки в темноте. Перед глазами вспыхивают чёрные салюты. - Я схожу с ума, - сухо информирует он. - Тебя здесь не должно быть. Я не должен с тобой разговаривать. Я не должен знать о том, что произойдёт завтра, если это вообще произойдёт. - Не должен, но знаешь, и как ты с этим знанием завтра выйдешь на старт? - едко осведомляется Айртон-из-будущего. Живой Сенна молчит, смотрит упрямо и зло. На висках у него подрагивают росинки пота, пересохшие губы плотно сжаты. - Ты просишь сделать выбор, - наконец произносит он. - Точнее, я сам себя прошу сделать выбор. И я его сделаю, будь спокоен. В следующую секунду он удивлённо моргает, утыкаясь взглядом в стену. Между стулом и журнальным столиком никого. Он снова один в номере. На кровати так же лежит чистый комбинезон и аккуратно свёрнутый красно-белый австрийский флаг. Нигде ни следа, ни пятнышка, никакого либо намёка на то, что он видел самого себя. Погибшего самого себя. Айртон опускает глаза. На кончиках пальцев левой руки алые, подсыхающие следы. Рука дрожит. Значит, это было. Делает неровный шаг вперёд, падает на стул всем весом и роняет тяжёлую гудящую голову в ладони. Значит, это было... ...и значит, ему действительно предстоит сделать выбор.