I took the stars from my eyes, And then I made a map, I knew that somehow, I could find my way back, Then I heard your heart beating, You were darkness too, So I stayed in the darkness with you Florence & The Machine
Правда была в том, что у Кирены не получалось ничем заняться. Не было никакого неотложного дела, каким она могла бы отвлечь себя; никакой повседневной суеты, которой можно было бы заслониться. Она не беспокоилась даже насчет еды и питья: их в отмеренный час должен был доставлять безмолвный сервитор, запрограммированный на параметры её комнат. Порой, разумеется, она принимала пищу в компании женщин из своей свиты или того мужчины, кто пользовался в тот момент её «благосклонностью» — или даже выбиралась в их сопровождении на общую трапезу. И всё же она так и не смогла, сколько бы лет ни прошло, привыкнуть к людским скоплениям и благоговейным шепоткам за спиной, по-прежнему предпочитая уединение там, где было возможно. А что до киборга-слуги… за долгие годы она выучила его шаги — всегда одинаковое число; выучила, где он оставляет поднос — всегда на одном и том же месте. Сервитор не станет задавать ненужных вопросов; и сейчас это только к лучшему. Она давным-давном не беспокоилась и о многом другом, о чем, верно, положено тревожиться простой смертной (и чем простая смертная могла бы ограждать себя от менее приземленных тревог). Ее жизнь могла бы показаться кому-то слишком размеренной, слишком однообразной. Слишком ограниченной, слишком зависящей от внешних воздействий и чужой воли. «Кто в этой вселенной не зависит ни от кого?» — могла бы она ответить на это. У неё было место, принадлежавшее ей одной. Место рядом с теми, кто иногда оговаривался, вместо «госпожи» называя её «сестрой». Были разговоры: не только исповеди, которые Кирене полагалось выслушивать — хотя ей нравилось находить нужные слова для всякого, чей грех или провинность она принимала наедине; нравилось чувствовать на их лицах облегчение или, паче чаяния, искреннюю улыбку. Были её гостями и те, кто сражался плечом к плечу с Несущими Слово и желал увидеть Блаженную Леди собственными глазами, — их любопытство, недоверчивость, робость или даже искреннее почтение она могла прочесть в инотанциях и отголосках движений. И были вести о военных кампаниях: не только сухие сводки и прокламации — но истории о планетах, не сдававшихся до последнего, и о городах, рассыпавшихся в прах. Верная давнему обещанию, она сохраняла эти воспоминания, забирая чужую мертвую память точно так же, как забирала грехи. Была музыка — живые инструменты и затейливые игрушки; были стихи, которые под эту музыку так хорошо было вспоминать. И были книги, её вторая главная радость: поначалу механический голос, лишенных всяких эмоций, мерно соединяющий слоги в слова и слова во фразы, казался ей неприятным, приносящим лишь головную боль, а не удовольствие, — но она продолжала пользоваться устройством, пока не привыкла мало-помалу и к голосу, и к управлению. Теперь она довольно ловко печатала комментарии «на полях» своей уютной коллекции, и даже умела почтительно попросить Голос: озвучивать и их тоже. Она, безусловно, ценила работу техноадепта, а еще больше — просьбу, без которой механикум ни за что не взялся бы за подобную мелочь. Она представляла несколько раз, в полусне, — насколько может человек представлять кого-то, кого никогда не видел, доверяясь помощи других чувств: как это могло быть. Пусть догадка осталась целиком и полностью на ее совести — не подтвержденная, но и не оспоренная. По крайней мере, ее благодарность была встречена лишь молчанием — и ей нравилось воображать, что он в этот момент был смущен. Но больше они ни разу не заговаривали об этом. (Всё то, о чем они не говорили, скапливалось медленно и неуклонно, словно слой неустойчивого песка поверх подземного водоёма, и оставалось только молчать, чтобы одним неосторожным движением не рухнуть в самую глубину). Была и книга, которую она писала сама — одна, а затем и следующая; по воле повелителя Легиона и своему собственному желанию. Таким совпадением следовало гордиться — и радоваться. Нет, её жизнь нельзя было назвать пустой или скучной. Её разум был словно сеть, собиравшая маленькие сокровища, — пусть даже огромной части улова не суждено было отправиться никуда. Её долг освещал ей путь — пусть даже она не могла больше видеть света. Но сейчас... Она словно потерялась во времени — даже удары сердца, которые она пробовала считать, не складывались из секунд в часы и минуты. Пару раз она спрашивала, нужно ли ему что-нибудь. Отрывистый, неразборчивый рык значил: нет. Ни воды, ни пищи, ни сна — она знакома была с ритуалами очищения, Ксафен охотно и помногу беседовал с ней о старых традициях и о новой вере, чтобы она знала, как говорить со смертными членами экипажа и солдатами Армии. Она помнила звучный голос, читающий строки из посланий примарха, и помнила ощущение на кончиках своих пальцев, чутко скользивших по исписанному пергаменту (казалось, будто слова действительно проступают на ощупь: не чёткими контурами, но общим смыслом). Изоляция, видения, почти смерть. Она знала и об этом. У них не было от неё секретов. Она не была слепой от рождения, не была и глупой — и могла представить кое-что по чужим словам. Могла собрать, как в детстве собирала мозаику из разноцветных камней. Но здесь и сейчас ей не хотелось призывать на помощь воображение. Так что она просто сидела, обняв колени, у себя на кровати, словно бы перенеслась в детство: в душные послеполуденные часы, когда не приходит сон, и только кошмары обступают постель — пустынные духи, в которых еще верили древние старики; и пыль кружится в одиноком луче, пробивающемся сквозь закрытые ставни. Она ворочалась без сна — в то первое лето, когда ее отдали в ученичество, еще не привыкнув к новому месту, и считала удары сердца — до того часа, как полуночная прохлада накроет город. Её лицо горело, а ладони были сухими и жесткими, словно поутру она не смазывала их благовонным маслом. Спина понемногу начала затекать, но невозможно было просто лечь на спину, притворившись, что рядом ничего нет. Совсем не так, как в детском кошмаре, когда можно не обращать внимания, отвернуться — и всё исчезнет. И даже если она пробовала бы отвернуться, её взгляд, словно магнитная стрелка, безошибочно возвращался обратно. Ещё несколько раз он, словно в бреду, просил ее не бояться. Но ничто не пугает больше, чем мрак и дыхание в этом мраке, а она уже долгие годы жила во тьме. Над ней темнота давно не имела власти. И, к тому же... это ведь был он, правда? Что бы с ним ни случилось, какими бы дарами или проклятиями не наделили его боги из-за завесы, он — всё тот же непохожий на других воин, который некогда спас ей жизнь. В прошлом он не раз защищал её (даже от себя самого; от тех мыслей, которые гнездились у него в разуме и обращались в безжалостные острые стрелы), а теперь она, в свой черед, послужит ему защитой. Ее пальцы, словно невзначай, коснулись расшитых ножен на бедре, рассеянно погладили кованую рукоять. Кинжал-каттари — не тот же самый, конечно же, но схожий, точно близнец, — был одним из немногих напоминаний о прошлом, которые она сохранила. Она еще в шестнадцатую весну научилась управляться с ним, не открывая глаз. Тогда ей еще неведомо было, как обернется эта наука. Она сделала глубокий вдох. Задержала дыхание, словно погружаясь под воду — прохладно-чистую, как может быть прохладна вода только в середине пустынного лета, в месяц пыльных штормов. И спустила ноги с постели. Каждый шаг давался с трудом, и самый воздух в комнате словно загустевал, наливаясь тяжестью, по мере того, как она подходила всё ближе. Конечно, ей было страшно. Она приказала сердцу биться спокойней, но всё равно слышала, как кровь стучит у нее в ушах. Кровь. Да, и это она тоже хорошо запомнила из рассказов. Кровь очень важна, не так ли? — Возьми. И пей. Пожалуйста. — Она слышала его дыхание — звериное, рваное. Близко; слишком близко, чтобы её инстинкты не кричали каждому нерву тела: «Беги!» Возможно, ей вправду стоило бежать без оглядки. Стоило вызвать самую старую из служанок, почтительно ожидающих где-нибудь за дверьми, а потом — приказать вести её в душевую, где она смыла бы с себя липкий пот, пропитанный страхом. Или... Нет. Она выпрямилась — словно во время полуночной службы в корабельной часовне, возжигая курильницу под мерное песнопение сотен слуг и нескольких десятков астартес, — и попробовала пальцем остроту лезвия. Ей было страшно. Конечно же. Она была человеком, в отличие от возвышенных сыновей полубога. У неё — женщины — никогда и не могло быть такого выбора. И она не выбирала тот мрак, в котором жила теперь — хотя не сожалела об этой жизни ни на секунду. Если судьба и вправду начертана на равнодушных звёздах, её остаётся лишь принимать — не склоняя головы, не плача и не прекословя. Звёзды выжигают глаза тем, кто недостаточно ясно видит, и тем самым заставляют прозреть. Но есть кое-что, что она выбрать свободна.***
Если бы она могла видеть, он сказал бы, что видел её глазами. Нет. Слышал, чувствовал, осязал: неровное, прерывистое дыхание — напряжение, сковавшее каждую клетку тела, — липкие струйки пота, стекающие по лицу и шее — прикушенную губу и дрожь крепко стиснутых пальцев. Тянущую боль у неё в предплечье. Гладкость пола под её босыми ногами. Нездешний жар, исходящий от его собственного тела. Прочие суматошные сигналы перегруженных сверх меры нервных волокон. Насилие над животной человеческой сутью. И превыше всего этого, пульсировал сквозь сознание чужой голос: «Жертва. Жертва. Добровольная жертва». Он открыл глаза, не открывая — вновь ясно глядя на мир сквозь голубовато-синие линзы шлема. «Смертная отворила ворота крови». Он рефлекторно облизнулся, ранясь о собственные зубы-осколки, смешивая подаренную сладкую кровь и отравленную, струившуюся по венам. Тёмно-алые капли продолжали падать, впитываясь словно бы в само его существо. Она стояла совсем близко. На расстоянии меньше броска, меньше единственного удара. Застыла в напряженном порыве, забыв даже закрыть, как делала по привычке и для чужого спокойствия, слепые глаза. Прижимала к груди левую руку — кровь почти остановилась, но дразнящий запах пощипывал язык и ноздри. В нем вдруг пробудилось воспоминание: фантомный образ, недоступный клыкастой пасти, — о прикосновении губ к протянутым тонким пальцам. Подобие почтенной колхидской традиции. Но никаких перстней. Теплая кожа, мягкая, не знающая грубой работы — ни деревенского труда, ни воинского. Маленькая ладонь. Воспоминание было прохладным. Нежным. Жажда больше не вгрызалась в горло и мозг, и запах смог остаться лишь запахом. Но воспоминание — след прикосновения — влекло сделать нечто иное. Длинный, почти змеиный язык коснулся пореза. Лизнул длинно, с любопытством, отдаленно напоминающим ласку. «Не опасно; сок жизни не вытечет из смертной до срока. Пока мы не решим». Она вздрогнула. — Не бойся, — вновь сказал он, с ещё большим трудом, чем прежде. Каждое лишнее движение деформированных челюстей причиняло боль. — Я не боюсь, — её голос слегка дрожал, но слова звучали правдиво. Почти правдиво: в ней не было, может, того животного страха, который превращает в студень мышцы и мысли, но был другой. Более сложный, тихий, богатый оттенками. Она уже не боялась, что он умрёт; но тревога всё равно искрилась на кончиках ее пальцев и в уголках невидящих глаз. Интересно было бы выяснить, каковы на языке ее слезы. «Всссё же вкусные чувства». Голос демона звучал довольным и сытым. «Удивился, что щадишь. Потом понял. Она будет кормить. Ещё, ещё. Ощущения». Новая вспышка боли пронзила позвоночник. Слабее, чем раньше. Проще терпеть. Он услышал слабый треск ткани — похоже, она с трудом, но оторвала часть подола от своей, как она говорила, «домашней» робы (такие словечки, к его неизменному удивлению, даже спустя сорок лет не исчезли из её лексикона). Неясно даже, слышал он это на самом деле или просто почувствовал — как она затягивает зубами узел на раненой руке. Зрение опять расплывалось, раздваивалось, и силуэт, маячивший перед ним, превращался в нечеткую полубесцветную тень. Искры плавали в мутной глубине, дразня голод демона. Негромко рыкнув, он изо всех сил ударил затылком о стену. По полу прошла ощутимая дрожь, и цвета вернулись. (Ей предлагали более просторные личные покои — не эту келью, — но она неизменно отказывалась). Она… Да, она пошатнулась, но всё-таки сумела удержать равновесие. Тяжелый, рваный выдох вырвался сквозь стиснутые клыки. — Всё будет хорошо, — пробормотала она, опускаясь рядом с ним на колени. На ощупь она отыскала его левую руку и положила поверх его ладони свою. Хрупкие, маленькие пальцы сумели накрыть разве что один слабо кровоточащий костистый выступ. — Всё будет хорошо. Он хрипло рассмеялся ее словам — на два голоса. — Нет. Ничего. Никогда… — кровь и слизь, заклекотавшие в горле, не дали договорить. Он сплюнул на пол — в другую сторону от неё, — и металл тут же начал пениться, растворяясь. К чему эти детские утешения? Будет только долг. Только истина. Он знал это. Всегда знал, хотя не видел никакого будущего в момент своей первой смерти. Она молчала. Только неосознанно поглаживала его ладонь — броню, становящуюся кожей, и кожу, становящуюся броней. Он хотел бы сказать, что это излишне. Но не мог произнести ни слова. — По крайней мере, ты переживёшь это. Ты выдержишь всё, что послано богами. Ты станешь только сильнее, — её тихий, очень тихий голос был отчего-то слышен отчетливее всех прочих звуков. Он вполголоса зарычал — вот с этим имело смысл согласиться. Да, он переродится. Станет сильнее. Вдвойне. Если она спрячет его до срока, даст убежище — это… это будет единственно возможное «хорошо». Для единственно возможного будущего. Сила, победа, чужая смерть. Кровь сотен, тысяч врагов, неразличимая на алой броне. Демон внутри трепетал, предчувствуя еще не свершившееся, посылая по нервам новые импульсы преображающей боли. — Я верю, — мягкая убежденность в ее тоне была мучительной. — Я верю, как верила всегда. — Он знал, что она улыбается ему, той же самой улыбкой, с какой отвечала на каверзные вопросы о природе вселенной. — Я верю тебе. И в тебя. И они долго сидели в темноте рядом, женщина и чудовище, вряд ли когда-то бывшее человеком. Когда же она заснула, поджав под себя ноги и привалившись плечом к стене, то склонила голову на покрытую бронированной кожей руку — и ее лицо разгладилось, вытеснив тревогу и беспокойство, словно ее пристанище было надежнейшим во вселенной. Он впервые видел, как она спит; отчего-то каждая деталь отпечатывалась в его сознании особенно чётко. Слегка подрагивали ресницы, и дыхание, которое было так легко оборвать, вырывалось у нее из ноздрей через равномерные секундные интервалы. На губах ещё держалась улыбка, с какой она напоследок обратилась к нему по имени. Распущенные волосы, которые она не успела собрать сегодня в причёску, беспорядочно ниспадали по её плечам, и там, где пряди касались алого керамита, он ощущал их — вновь — словно бы обнаженной кожей; странно, приятно и несомненно неправильно — частью себя он знал это, но не понимал причину: усталый разум отказывался давать ответ. Он наблюдал с каким-то новым чувством, почти что жадным, но исходящим больше от него самого, чем от демона. Благословенная Леди — драгоценность для Легиона, отмеченная знаком судьбы и расположением примарха, святая во плоти, чей слух открыт для каждого воина, нуждающегося в исповеди… но хрупкое, до странности не питающее перед ним страха смертное существо, напоившее их слезами, кровью и болью, должно было быть — его. Не добычей, не жертвой. «Его». Должно быть, его разум действительно исказился, если подобная мысль не выглядела неуместной и неестественной. Демон шевелился внутри, перекраивая кости и внутренности сообразно своему удобству. По краю рта начала стекать струйка крови; он успел вовремя слизнуть ее. Кровь оказалась прогорклой на вкус и черной. В темноте он продолжал слышать стук ее сердца. Шум куда более сладкой крови. К этому можно привыкнуть. Необходимо. Он дал ей слово. Он не причинит ей вред. Он закрыл глаза — попытался закрыть, хотя бы, — но всё равно видел: её безмятежное лицо без следа сомнений. Она спала, но так и не убрала своей маленькой ладони с его искаженной руки. Вокруг была темнота; в комнате и в галактике, вставшей на путь предательства — горького, но необходимого. Царство мрака наступало — как и было предсказано — взамен золотого века. И она была в этой темноте рядом с ним. Не Исповедница. Потому что ему нужна была не исповедь. Слова, способные выразить ответственность и вину, он оставил позади более сорока лет назад. Кирена. Единственная душа, в судьбу которой он вмешался когда-то. Невидящие глаза, всегда видевшие больше, чем надо. Или как раз столько, сколько надо. Он избегал думать об этом; избегал слабости. Но сейчас она спала, и он слышал её дыхание в темноте. Так легко оборвать. Так непросто сохранить в целости. Демон молчал, сосредоточившись на глубинных изменениях внутри его — их общего — тела. Она спала, а он медленно, осторожно проводил когтями по её густым волосам. Не вполне даже понимая, зачем делает что-то настолько человеческое и чуждое. Было по-прежнему больно; но боль — как он знал — пройдёт.