***
Двери тронного зала захлопнулись за ним. Жиллиман никогда не чувствовал в эти моменты суеверного трепета, который испытывал бы любой другой, представая перед очами ныне коронованного императора Сангвиния. Скорее — действовал согласно затверженному алгоритму. В конце концов, кто ещё подтвердил бы статус Императора — странно выглядящего здесь чужака — если не он, прежде не склонявшийся ни перед кем. — Аве Император! Он опустился на одно колено, посреди цветного пятна, которое рисовал свет, пробивающийся сквозь круглые витражи, и, уже зная, что золотая фигура на троне — не его брат, позволил себе лёгкую, но отчетливую гримасу неудовольствия. Он не любил создание в доспехах и золотой маске, изготовленное волей его брата. Пожалуй, это — больше, чем многое другое, свидетельствующее о могуществе Сангвиния-псайкера, — вызывало… опасения, и больше, чем многое другое, было похоже на вещи, виденные им на Калте, Нуцерии и еще десятке планет Ультрамара во время вторжения Несущих Слово. — Здравствуй, брат, — сказал он, нацелив свой взгляд в прорези маски, полностью повторявшей черты лица Сангвиния. — Я вернулся, и хотел бы поговорить с тобой. Лично. Золотые перчатки плавным жестом легли на подлокотники, а голова в сияющем шлеме опустилась в коротком кивке. Сангвинор поднялся с трона и исчез за ним, но голос с балюстрады, опоясывавшей зал, раздался лишь тогда, когда дверь за троном, где он скрылся, вновь слилась со стеной. — Здравствуй, брат. Я предпочел бы, чтобы ты поднялся ко мне. Лестница, ведущая на балюстраду, начиналась с правой стороны тронного зала, Сангвиний стоял на левой, между круглыми окнами и ажурными перилами, так что любому, кто хотел бы подойти, пришлось бы обогнуть зал по периметру. Приближаясь к нему, Робаут отметил, что одет его брат очень просто — в обычный льняной хитон, который носили обычно в его легионе не воюющие астартес и выздоравливающие раненые. Это только подтверждало слова Льва — брат не собирался никого принимать, и лишь в ответ на просьбу о личной встрече согласился покинуть свои покои. — Есть ли что-нибудь новое, Робаут? — Нет ничего настолько нового, что требовало бы решительных мер, — уклончиво ответил Жиллиман, продолжая изучать лицо брата. Сангвиний изменился со времени их предыдущей встречи — черты его стали как будто тоньше и светлее, и под глазами залегли тени, выдававшие усталость, а волосы, кажется, поблекли и не сияли прежним ярким золотом — или так только казалось в неверном свете витражей. И эта измождённая тонкость, и болезненный блеск в глазах странно и неприятно что-то напомнили примарху Ультрамаринов, но в тот же момент Сангвиний мягко улыбнулся, и Робаут решил до поры выбросить из головы эту тревогу. — И всё же? — Стычки в пространстве Калласа, бои у Квилхамы. Ещё с полсотни кораблей пришли из затененного пространства и присоединились к нам. Двадцать три — захвачено в бою, половину пришлось уничтожить из-за заражения Хаосом. Жиллиман протянул Сангвинию инфопланшет — который он, сделав несколько шагов, лишь положил на окоём окна. — Я посмотрю его позже, — сказал он, делая несколько шагов и останавливаясь у следующего круглого витража. — Есть ещё две новости, — продолжил Жиллиман, — и первая из них кажется мне сомнительной. Экипаж «Серой звезды» — недавно пришедшего к нам корабля Космических Волков — сообщил мне, что они видели в варпе «Копье небес». — Вряд ли это возможно, — Сангвиний положил руку на высокий подоконник. — Они утверждают, что корабль, встретившийся им, ответил на позывные. Но они сами терпели бедствие и не смогли приблизиться, — Жиллиман пожал плечами, — и у нас нет никакой уверенности, что Джагатай там. Расшифровка данных корабельных когитаторов ещё не завершена... Сангвиний остановил его быстрым жестом. — Вторая? — Фенрис уничтожен, — медленно проговорил Робаут. — Это точно? — Да. Три корабля смогли уйти. Вместе с тем, мы получили информацию о том, что силы предателей атаковали Освобождение. Они упрямо продолжали называть их предателями — тех, кто победил. Словно бы так могли сделать их победу менее окончательной. Словно бы это что-то меняло. Крылья вздрогнули, но лицо Сангвиния по-прежнему не выражало никаких чувств. — Это значит, что следующей атаке может подвергнуться Мундус Планус, Медуза или Ваал. Хорошо, я тебя услышал, — отстраненно кивнул Сангвиний, шагнув к следующему окну. — Но не думаешь ли ты, — произнес он, словно угадав мысли брата, — что теперь им, нашим врагам, больше подошло бы иное слово? — То, что они предали, больше, чем один только Трон Терры. И я не позволю себе об этом забыть. Сангвиний ничего не ответил. Свет, проходящий сквозь стекла витража, окрашивал его лицо в безжизненный синеватый оттенок. — Вряд ли они оставят попытку что-то предпринять для защиты Ваала без внимания, — сказал Жиллиман, когда вновь наступившее молчание стало совсем тягостным. — А мы не можем себе её позволить, — механически отозвался второй примарх. — Слишком далеко. Ещё что-то? — Да, — Робаут быстро кивнул. — Сегодня с Оливии, с тренировочной базы новициев, прибыл апотекарий примарис Марий Валер. Он — один из лучших, кто когда-либо работал с пополнением легиона, и поможет апотекарию Соланару начать набор. — Это хорошая новость, — Сангвиний слегка улыбнулся. — Помню, ты настаивал на его участии ещё до своего отлёта, но я так и не расспросил тебя, что именно он собирается делать. — Он составит карту генетической совместимости. Мы много работали над тем, чтобы снизить фактор случайности в отборе кандидатов, и... — Фактор случайности? — Сангвиний поднял бровь, словно сомневаясь. — Примет ли кандидат геносемя... зависит от его физической силы и выносливости, конечно, но не напрямую — роль играет ещё и процент совместимости. Мы проверяем всех мальчиков на планетах, участвующих в отборе, составляем генетические карты и принимаем по достижении подходящего возраста только тех, у кого вероятность пройти трансформацию будет выше. Он помолчал. — И только потом проводим турниры. Апотекарий Валер — один из авторов этой системы. Он выберет из возможных кандидатов наиболее подходящих именно тебе. Ему понадобится твоя кровь для анализа, и... возможно, разъяснения. Я хотел бы, чтобы ты... сотрудничал с ним. В самом полном смысле. Сангвиний усмехнулся. — Я готов принять его. Если это поможет. Какая у вас выживаемость кандидатов, я, учитывая численность твоего легиона, могу, похоже, даже не интересоваться. — По последним данным — шестьдесят девять и семь десятых процента, — невозмутимо ответил Робаут. — Да, кстати, по дороге сюда я встретился со Львом. Он сказал, что уже несколько дней не может пробиться к тебе. — Он может прийти сюда в любой час из времени, назначенного для аудиенций, — нарочито легко сообщил Сангвиний. — Но ты же понимаешь, что он говорил не об этом. Впрочем, ладно. Он требовал — от тебя — приказа покончить с районами беженцев. — И что ты на это скажешь? — брови и уголки губ Сангвиния чуть иронично приподнялись. — Что желание лорда-протектора обнаружить и поймать Конрада Кёрза приобретает со временем черты своего рода мании. Одержимости. Я понимаю, что не вправе… просить тебя об этом, но, — он прикоснулся к середине лба, где, по поверьям многих народов, находился глаз, позволяющий видеть незримое, — не можешь ли ты сказать точно: Кёрз по-прежнему здесь, на Макрэгге? Ты не пробовал искать его? Своим... способом. — Я не искал его нарочно, — словно нехотя проговорил Сангвиний после паузы, — но он здесь, и… — Что? Под пристальным взглядом Жиллимана Сангвиний покачал головой, нервно дернув крыльями, и продолжил. — И он лишился разума. Он никогда не был нормален в той же мере, как мы, даже оставаясь одним из нас. Его… кошмары медленно и неуклонно сводили его с ума, и теперь… Он устало прислонился лбом к прохладному стеклу. И в этот момент Жиллиман понял, кого именно Сангвиний напомнил ему в момент первого, внимательного взгляда. — И теперь я не знаю, к чему подтолкнут его наше действие или бездействие, — закончил Сангвиний. — Он... вне моего взгляда. Он повернулся к Жиллиману, и испытующе посмотрел на него. — Я могу отдать лорду-протектору приказ заняться расформированием лагерей беженцев. Или же попросить его выследить и разбить флотилии Повелителей Ночи. Что, по-твоему, для нас важнее? — Второе, — сказал Жиллиман, пожалуй, с чрезмерной поспешностью. — Сота теперь вне опасности, но помощь Льва была бы не лишней. Мой император, — помедлив, добавил он. Сангвиний едва заметно поморщился при звуке титула. Его кошмары сводили его с ума… — Твои видения… — сказал он, без подготовки, рассудив, что сколько к этому разговору не подходи, он всё равно окажется неуместным, — несомненно, более доброкачественные, чем у Конрада, но… — Мои видения, — глаза Сангвиния блеснули, — это моё дело. — Послушай, — проговорил Жиллиман, пытаясь говорить как можно более убедительно и даже мягко — насколько это вообще было возможно для кого-то из их семьи, — возможно, в твоём понимании, я глух и слеп, но… я всё же не утратил способности узнавать и сопоставлять факты. Рука Сангвиния стиснула полированный мрамор перил, и Робаут почти увидел, как от его пальцев по камню побежали тонкие трещины. — Ты почти не появляешься, никого не принимаешь лично и выглядишь так, словно день за днём несешь Крепость Геры на плечах. Ты не можешь продолжать делать вид, что ничего не происходит. Крылья коротко взметнулись, обдав Жиллимана быстрым яростным ветром. Сангвиний не смотрел на него, отвернувшись, — он смотрел на трон и разрисованные оконными переплётами пятна света на полу, но лицо его — Робаут точно знал — было полно сдерживаемого гнева. — Библиарии, — непреклонно продолжил примарх Ультрамаринов, — сказали мне, что если варп предъявляет свои права на разум… слишком настойчиво, стоит прерывать контакт с ним. Например, ты мог бы спать в капсуле, окруженной полем Геллера и… защитными знаками… Он не договорил, натолкнувшись на налившийся яростным янтарём взгляд брата, и неожиданно пожалел, что пришёл сюда в обычной одежде, не в боевой броне. Ладонь сама собой легла на рукоять лёгкого болтера, закреплённого у бедра. — Вот как, значит, — голос Сангвиния звучал яростью, перемешанной со злой иронией. — Твоё предложение по степени его… наглости и неуместности граничит с желанием отрубить мне крылья. Или выколоть глаза. А если, отказавшись, я становлюсь опасным, — ты, так и быть, можешь попробовать меня убить. Его ладонь неуловимо-быстрым движением перехватила удобнее рукоять короткого меча. И тогда Жиллиман, отшатнувшись, дёрнул болтер из креплений, и так же стремительно, почти не успев подумать, бросил его вниз, на пол тронного зала. Сангвиний проводил оружие взглядом почти ошеломленно, и вновь взглянул в лицо Жиллиману. — Я… не уничтожу Ультрамар и не убью себя, чтобы облегчить твоё бремя, но готов почти на всё, чтобы помочь тебе, — быстро проговорил Жиллиман. — На всё? — Сангвиний быстро шагнул в его сторону. — Что ж. И, неожиданно, Робаут ощутил его руки у себя на плечах, а губы — у губ. Поцелуй оказался изучающим. Вдумчивым. И… тяжёлым — хотя Жиллиман, пожалуй, не смог бы объяснить, отчего ему на ум пришло именно это слово. Возможно — потому, что клыки слегка царапали губы и язык. Сангвиний выпустил его и шагнул назад, вглядываясь неподвижным, блестящим, испытующим взглядом, никак не объясняя своего поступка, но медленно потянулся к пряжке пояса и расстегнул её, позволяя мечу в ножнах упасть на пол. — Что… это значит? — сказал Жиллиман, чуть запнувшись, что с ним случалось редко. — Мне нужно, — брат настороженно глядел на него из-под опустившихся ресниц, отчего казалось, что он смотрит свысока, хотя они и были одного роста, затем глаза сверкнули лёгким смешком. — Мне нужна сила. И этот способ — отнюдь не из худших. А ты что же… никогда? Ни с кем из братьев? Он понял. Но всё же понимал слишком — непривычно для себя — медленно. — Ни с кем из братьев, — утвердительно сказал он, и добавил коротко, хотя это не имело особого значения: — С женщиной. Давно. Отец нанял. — Отец? — выронил Сангвиний — а затем усмехнулся, коротко и сухо: — Ах, да, верно, — и отвернулся. — Так что? И тогда Жиллиман протянул руки, и развернул его к себе, мимоходом увернувшись от кончика крыла, ощущая под пальцами тонкий лён и тепло — брат был явно горячее, чем большинство живущих, и даже чем он сам. Очевидно, это должно было быть свойственно птицам — отстранённо подумал он, когда Сангвиний обхватил его руками за талию. Он постоял так, словно примериваясь, а затем быстро сцепил пальцы Жиллимана в замок у себя за спиной. — Крепче, — повелительно сказал он. — Замри. Перила балюстрады кувыркнулись вбок и ушли вверх, крылья с невидимой лёгкостью сделали два точно рассчитанных взмаха, погасив скорость падения, и Жиллиман вновь ощутил под ногами твёрдый пол. Они стояли у трона, на который Сангвиний опустился, просто продолжив одно длинное и красивое движение, один росчерк в воздухе — от балюстрады до сиденья, обитого тёмно-вишнёвым бархатом. Откинулся на скрипично-вырезанную спинку, вкладывая крылья в вырезы, и они поднялись за нею, словно изысканный султан из перьев. Только лёгкая перьевая пыль, повисшая в воздухе и пахнущая отчего-то тончайшим сухим мелом и неуловимо сладковатым, напоминала об этом полёте. Оставалось только наклониться, и поцеловать его вновь — и поцелуй вышел крепким, яростным и почти безжалостным — выступающие клыки вновь чувствительно царапнули губы, короткой угрозой прихватили язык, пальцы Сангвиния дергали за ворот рубахи, тянули на себя, и он уперся коленом в край сиденья, меж широко разведенных бедер, чтобы не оступиться. И Сангвиний вновь поймал и продолжил это движение — откинулся на спинку ещё глубже, забрасывая ноги на подлокотники, раскрылся — осталось только приподнять хитон — так, словно это ничего не значило — легко, бесстыдно и отчаянно. Как будто делал это — именно так — не раз. Делал — и не раз — понял Жиллиман, и, кажется, даже понял — с кем. Фулгрим. Или Хорус. И тогда он, запустил руки под хитон, приподнимая его, сворачивая, обнажая колени и гениталии, разматывая складки набедренной повязки, гладя бедра и живот с отстранённым восхищением. … сестра моя, невеста… — мелькнули в голове строки — какой-то древней поэзии, от которой дошли только отрывки, и он, должно быть, давно позволил бы себе их забыть, если бы память не хранила дотошно любую мелочь с самого начала жизни. В этот момент он, так же отстранённо, решил, что окажись Сангвиний и вправду женщиной или существом, сочетающим в себе те и другие признаки, было бы легче. Но воля Императора не творила сестер — только братьев. Он на мгновение задумался — как проникнуть внутрь — как делают друг с другом некоторые мужчины, причинив меньше неудобства — подошла бы слюна — или кровь, — склонился — и медленно провел языком, смачивая отверстие. Сангвиний коротко вздрогнул. Робаут протянул руку и провел пальцами по показавшейся из складок плоти тёмно-красной головке члена, растирая, и собирая с неё сочащуюся смазку, добавил на пальцы слюны и проник внутрь, раздвигая скользкую, сопротивляющуюся плоть, чуть разводя внутри кончики пальцев. Тело — до странности человеческое для сверхчеловека, которого, по замыслу его создателя, не должны были волновать подобные вещи, да и не волновали с тех самых пор — знало, что ему делать — и он ощутил тяжесть и напряжение приливающей крови. Несколько движений — и он готов был продолжать, но Сангвиний, протянув руку, быстро ухватил его за ворот — ногти царапнули шею. — Не нужно, — сказал он, и потянул — наверх, к себе. И он вошёл — попытался войти, неловко, но быстро расстегнув застёжку своих штанов, преодолевая сопротивление плотно охватывающих мышц, пытаясь двигаться не слишком быстро, но всё равно — быстрее, чем собирался — движение руки, обхватившей за шею, подгоняло, торопило. Брат коротко простонал — не от удовольствия — обнимая ещё крепче, уткнулся лицом в плечо, и Жиллиман дёрнулся от неожиданной острой боли — прихватывая зубами рубашку, Сангвиний вонзил их повыше ключицы, и сам отшатнулся, замер, слизывая с губ тёмную кровь. — Нет, — пробормотал он. — Зря, — и приказал, словно в бою: — Быстрее, двигайся же, — и сам подался вперед — снова слишком быстро. Так, словно искал боли. Или… — Нет. Робаут положил руки ему на бедра, не давая двигаться так, и сосредоточился на другом ритме — неторопливом, размеренном, уместном для удовольствия, а не для… Чего? Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Сангвиний запрокинул голову, открывая шею в раскрытом вороте — где угадывался частый пульс. Губы — по-прежнему окровавленные и оттого неестественно яркие, — были полуоткрыты, и дыхание из них вырывалось беззвучно, хоть они и приоткрывались почти незаметно с каждым вздохом, а на щеках проступили пятна румянца. Ногти впивались в плечи с каждым его движением, и без того то, что видел Жиллиман, походило бы больше на агонию. Он встряхнул головой, переводя взгляд на вздымающуюся грудь, а когда поднял глаза — Сангвиний смотрел на него — и насквозь, глядя вместе с тем на что-то, не имеющее к нему отношения. — Что… — осекся он, — «случилось» — и не договорил. — Ничего, — ответил брат низко — замедленно, рассеянно опуская веки, — ни… чего, продолжай… И слегка вскрикнул, уткнувшись лбом в плечо — не раненое, другое — почти жалобно, минуту спустя. Сперма выплеснулась на белый хитон, и на рубаху, полы которой никто не подобрал, и Жиллиман рассеянно стёр её своей рубашкой до конца, и сам, спустя ещё несколько движений, согнувшись, прижался лбом к подлокотнику, пережидая длинную судорогу удовольствия. Соскользнул на пол, прислонившись к колену Сангвиния головой, и тот, протянув руку, рассеянно погладил его по волосам, точно ручного барса. И это побудило его встать, оправить одежду и застегнуться — запятнанные места оказались не видны, только кожей он чувствовал влажное. Да еще кровавое пятно на плече стоило бы прикрыть — или списать на неосторожность в братском поединке. — Что ж… я пойду, — сказал он, чувствуя странную опустошенность внутри, не похожую на разочарование, а на что — сейчас он не мог ответить. Ведь не требовать же было, в самом деле, благодарности. Ему стоило поразмыслить над произошедшем. Понять и оценить. Сангвиний кивнул. …положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность… Не стоило вспоминать, и не стоило думать: кому Сангвиний мог бы сказать — так, если бы помнил те же строки, что и Робаут. Что ж… — и печати с сердца, случается, теряются, и перстни с рук порой бросают в море. И остаётся… сила? Пусть будет сила, раз другого не осталось. Он склонился и поцеловал Сангвиния ещё раз — отчего-то в лоб, словно мертвеца. Словно благословляя. Повернулся, наконец, спиной и вышел, подобрав по пути свой выброшенный болтер. И эхо шагов вплелось в его мысли.***
Дар предвидения... Нет. Проклятие. Прав был тот едва ли не единственный из его братьев, кто знал по себе, каково это — захлебываться черной водой предвиденья, видеть все варианты и одновременно понимать, что ничего нельзя изменить... Мы прокляты. И даже не столь уже важно, кем именно. Его накрывало этой волной, привычной — видения давно уже являлись не только в пророческих снах, но и наяву, не считаясь ни с чем, — и привычно невыносимой. Сангвиний видел. Видел возможности и вероятности, будущее, настоящее и несбывшееся. ...Пятьсот Миров, разрозненные, разбросанные в черной пустоте, умирающие один за другим. Макрэгг после орбитальной бомбардировки — обугленные скалы, кипящие океаны. Пепелище на месте города еще дымится, руины Крепости Геры торчат над ним, точно черные обломанные зубы. Чуть дальше, в зияющем кратере, виднеются искореженные обломки крейсера, сбитого в небесах и притянутого гравитацией планеты... ...кто-то в опалённой и залитой кровью броне раскрывает крылья — кожистые, с заострёнными когтями, опалённые и чёрно-красные тоже — и они взмывают в озарённое пожарами дымное небо вдвоём, чтобы сразиться насмерть в вышине. Жиллиман. Это Жиллиман — понимает Сангвиний... ...гибнет от его руки. Ибо лучше быстрая смерть, чем путь, на который его братья встали или могут встать, путь, на котором они сравняются с предателями, и человечество утратит последнюю надежду, которая еще у него осталась... ...он убивает просто потому, что хочет убить. Потому, что может убить. Потому, что сияющее острие меча так легко пробивает кобальтово-синий доспех, с беспощадной точностью перерубая позвоночник, и синее окрашивается алым, и тело Жиллимана тяжело падает на мраморные плиты его собственного дворца, напоследок лязгнув металлом. Он выпускает меч из рук, ставших вдруг словно чужими, и может только смотреть, как стекленеют голубые глаза, как кровь медленно растекается по белому мрамору... ...и боль, точно спину пронзили мечом дважды, точно она в огне, но ему не нужно гадать, чтобы понять — крыльев больше нет, на их месте — два кровоточащих обрубка, обломки костей, сочащиеся костным мозгом, и он не видит — ресницы слиплись от крови или глаз тоже теперь нет — но знает, что Азкеллон, запрокинув ему голову, сосредоточенно перечеркивает ножом татуировку скорби на его щеке — прямыми и скрещенными линиями, знаком скверны... Где-то еще краем сознания он чувствовал — далеко и обжигающе-близко одновременно — движение, прикосновения, руки брата и его горячее дыхание. Мог только чувствовать, не видеть, потому что перед его глазами, устремленными в никуда, вставало совсем другое. Тысячи путей, тысячи нитей, и если раньше они сплетались в тугой узел, который он привык называть судьбой, — то теперь узел разрублен, и судьбы больше нет. Но оборванные нити остаются. Он смог ответить на вопрос, обращенный к нему — как будто отвечал и не он. Волны удовольствия... Набегающие, принимающие в себя, искаженные, точно расстоянием, странные... Неуместные. ...падение. Или — вознесение. Это неважно, это — одно и то же... Легион в доспехах не ярко-алых, но цвета ржавчины и запекшейся крови, с пустыми глазами, бездумно марширующий на бесконечную битву во имя битвы, уничтожение во имя уничтожения. В потемневших, налитых мраком небесах над ними — фигура ангела, точно распятого на собственных крыльях. Крылья сочатся пульсирующим багрянцем, и кровь стекает с бывших когда-то белыми перьев, окропляя поднятые к небу лица его сыновей чудовищным благословением... Оборванные, обугленные нити того-что-было-судьбой рассыпаются в пальцах, оставляя на них лишь пепел. Пепел и кровь — всё, чем заканчиваются его пути. Даже не пламя, ибо пламя, в котором пылала галактика, уже погасло — и, может быть, навсегда. На то, чтобы ощутить собственное тело, требовалось все больше усилий, но он все-таки заставил себя вынырнуть в настоящее — рывком, точно пробивая неподатливую толщу воды. Вокруг дрожали мерцающие нити силы, и дотянуться до них оказалось неожиданно легко — не сложнее, чем протянуть руку или сделать вдох. И он рывком, потоком, точно изголодавшийся, принял в себя жизненную силу, которую Жиллиман тратил — слишком щедро. ...Аве Император — рёв толпы — Аве! И он, стоя на балконе, распахивая крылья, словно живое воплощение имперской Аквилы, осеняет их всех, стоящих плечом к плечу — смертных, механикум, астартес — благословением и сиянием... слишком быстрое, слишком мимолётное, чтобы можно было осознать... Кажется, он что-то говорил. Это не имело значения. Видения отступали, реальность снова обретала очертания — тронный зал, пятна света из высоких окон. Рядом — тот из его братьев, кого он порой хотел бы ненавидеть, но не мог. И даже не потому, что в его сердце не осталось больше ни ненависти, ни любви. Хотя, видят все боги истинные и ложные, Жиллимана можно было возненавидеть — за эту его непробиваемую веру в то, что можно еще — нет, не исправить, но сохранить хотя бы что-то, обернуть к лучшему... За то, что он отказывался принять отчаяние. За то, что чуть ли не излучал эту веру вокруг себя — как этот его маяк, притянувший в свое время флот Девятого легиона, точно бабочку к свече... За то, что даже сейчас готов был едва ли не на всё — буквально, — лишь бы уберечь свой порядок вещей. И, возможно, был в этом прав. Оставшись наконец один, Сангвиний прикрыл глаза, вспоминая другие свои видения. О том, что уже случилось. Бесповоротно. ...Терра пала, сказал он в тот день. Небо над Макрэггом было безмятежно-синим, и лишь немногие чувствовали присутствие бушующего варп-шторма, расколовшего галактику, и никакие вести не могли пробиться сюда, но он уже знал, очнувшись от сна, который не был сном: Терра пала. Император мертв. Мы опоздали. Говорят, лицо его было тогда бледнее его собственных крыльев, а в глазах полыхали отсветы горящего императорского дворца. Сам он не помнил, и что именно говорил — не помнил тоже. Но братья — те, кто еще остался в живых — поверили ему безоговорочно, и не только потому, что больше некому было верить. Позже известия подтвердились. Империума больше не было. ...Он видел других братьев. Казнь Дорна — распятый на стенах им же возведенной цитадели, он умирал чудовищно медленно, несколько недель. Его тело висит там до сих пор, и пепельный ветер звенит черными цепями... Его легион весь, до последнего, остался под этими же самыми стенами. Гибель Русса — когда-то давно эту пытку называли «кровавым орлом»: легкие вывернуты наружу, подрагивают за спиной жуткой пародией на крылья... Он смеялся в лицо своим палачам — до самого конца, пока ему не вырвали оба сердца. Теперь его череп, оправленный в золото, служит ритуальным кубком Алому королю... Что стало с Хорусом, разглядеть не удавалось. Смерть Императора — тоже. Темнота, и движение в темноте, и резкие, до боли в глазах, золотые вспышки... Что это могло значить, он не понимал. Потом он перестал пытаться. ...Чаще, чем всех иных, он видел Лоргара. Они не виделись во плоти с самого Улланора, и казалось, что брат не изменился — та же кроткая улыбка, тот же всепрощающий взгляд... Но необъяснимый, древний ужас проступал сквозь правильные черты лица, сквозь золотые письмена, окутывал тенью руку, простертую в жесте благословения. За спиной Лоргара сияли звезды — священные созвездия Колхиды, священные созвездия Терры, все до единого. Звезды двигались. И медленно, неотвратимо складывался из них иной символ — восемь стрел, вечные, как сама вселенная. Может быть, это и был — итог. Тот самый исход, которого пытаешься избежать всеми силами, и именно потому он становится единственным. Может быть, на самом деле впереди его ждала тьма и путь во тьме, обретенная вновь и принятая судьба... Он надеялся, что ошибается. Но знал, что в праве на надежду ему давно уже отказано.