Одной из первых фраз Корнеева к ней было: «Какие родители назвали девочку мужским именем?».
Минут десять пришлось убить на то, чтобы объяснить Максу происхождение древнерусского имени Алексия; еще десять — объяснить на пальцах, где находится Торжок.
Если бы кто-то записывал все остальные обращенные к Мальцевой реплики, то получил бы неплохой орфоэпический словарь.
У Макса на лбу вот такими буквами выведено: «Коренной житель Питера, потомственный интеллигент, врач в четвертом поколении, идеально глажу рубашки».
У Алексы на коже надписями: «Влюбись и страдай». Только не в Корнеева, вы не подумайте, упаси боже.
Сережа Калинин улыбается широко очень. И волосы кудрявые ерошит мило.
Мальцева слушает, но никогда не говорит вслух, что московским барышнями нафиг не сдались провинциальные мальчики из Кирова, даже с тату волка на предплечье.
Впрочем, у глупых девочек из Торжка шансов не больше.
В «Гардемаринах» больше всего жаль де Брильи, лет в пятнадцать песня «Ланфрен-Ланфра» доводит Алексу до слез.
Корнеев сетует о необдуманных шагах кавалера, и вообще Ягужинская во всем виновата, загубила такой план и его (де Брильи) тоже.
Они не друзья. Не союзники даже. Просто Алекса — единственная, кто может терпеть индюшиное самодовольство Корнеева.
Нельзя сказать, что беспоследственно.
Из констант ее жизни — Макс выше ее не только физически, но и, ощущение, на пару ступеней эволюции тоже. А смотрит-то как, господа, смотрит! Как на больную, честное слово.
И зачем они только вместе таскаются? Зачем Мальцева упорно делится с ним бюджетным чаем (лимон+имбирь+сахар)? Зачем Макс, отчаянно пытаясь провернуть какую-нибудь аферу, тащит ее за собой?
Планы, схемы, чертежи Корнеева летят к чертям, благо, хватает ума не винить ее в этом. Ей почти смешно отделять гречку от риса вместе с ним, пусть он бегает от этого регулярно — к дьяволу!
Алексе Макс кажется почти всемогущим. Не та всепоглощающая власть Быкова («Я здесь царь и бог»). При определенном раскладе он сдвинет чертов небосвод, просто подождите, дайте ему немного подумать. Корнеев чудится ей волшебником, чертовым Гудвином, вечно пьяным факиром.
И последний из его фокусов не удается.
***
В их импровизированной учебке они сидят почему-то вдвоем. У Алексы в руках толстая книга, и она секунду назад послала Корнеева с его столовой и булочкой.
Мальцева читать любит, правда. Серьезную литературу даже. Но обиженная морда петербуржца мешает сосредоточится, рябя совсем рядом, на диване. Девушке думается, что таким, верно, и был рыцарь из баллады Шиллера, спустившейся в клетку со зверьми. Высокий, с по-аристократически бледной кожей, белыми, почти желтыми локонами волос. Прямой нос, стальной и насмешливый взгляд венчали стереотипы о самовлюбленных нарциссах; на малиновых губах цвели поистине бодлеровские розы.
И они прямо сейчас растягиваются в насмешливой ухмылке. Вот черт.
— Нравится? — он становится ближе на целую сотую дыхания.
— Ты о чем? — нервно облизанные губы.
— Ну же, Мальцева… — она и не знала, что Корнеев умеет так: тягуче, журчащее, точно кот. — Ты хочешь меня, пора перестать это скрывать.
В его словах перманентно чувствуется подвох — так, верно, что-то чувствовала Ева, слушая Асмодея.
— Ты чушь несешь, в курсе? — она позволяет себе один предательский комок в горле, Макс позволяет себе лишнего, пальцами ведя по ее щеке. — Ты п р е к р а с н о знаешь о моих симпатиях.
— Знаю, — низко тянет Корнеев. — Но тело свое не обманешь… Я вижу, как ты смотришь на меня.
Малек Мальцева во время спрыгивает с крючка и с дивана; Корнеев лежит точно как на картине Боттичели.
В двери вламывается Быков и спрашивает, не нужно ли кому в магазин. Алексе нужно
подальше от Корнеева [под насмешливым взглядом блондина сердце колотится неоправданно часто].
***
«К дьяволу Корнеева. Кдьяволукдьяволукдьяволу».
Как так его в день много получается?
Слишком много навязчивых, сухих, но жарких прикосновений рук, бесконечных ухмылок и двойных ходов в стиле мистера «Я-тут-единственный-с-сорока-шестью-хромосомами».
Передоз Корнеева.
Переизбыток в крови.
И этот непонятный зуд под кожей, когда он на расстоянии с пол-ладони.
Мальцева смотрит на вьющиеся локоны Сережи и мысленно уверяет себя, что все хорошо.
***
Руки у Корнеева невероятно красивые, музыкальные даже. Алексе почему-то жутко интересно, играет ли он на пианино.
Ей кажется, что да.
Ей кажется, что она задерживает взгляд на его руках на целых три удара сердца дольше.
Более того: ей кажется, что Максим делает то же самое.
***
— Мальцева, свет моих очей, поди ко мне, — Быков говорил ласково, почти приторно. Даже тошно становилось, но привычно волнительно.
Робеть перед Андреем Евгеньевичем это встроенная в ее заводские настройки функция. Не из страха — из уважения.
— Я что-то натворила? — без особого энтузиазма, но все же с легкой тревогой сразу бросила Алекса.
— Подход верный, но нет, — Быков аккуратно, по-отечески даже положил руку ей на плечо, и они побрели по коридору. — Раньше все было наоборот: ты с веселым личиком провожала людей на встречу с Всевышним. Сейчас ты грустно ставишь верные диагнозы, — мужчина почесал затылок, явно стесняясь последующих слов. — Даже Торжком своим никого не мучаешь. Случилось, может, чего?
Вот вам и ящер картавый.
— Все хорошо, — улыбнулась, — Андрей Евгеньевич.
— Ну ты смотри мне. Эти-то дебилы мускулистые: один телом, другой задницей. Да и под крышей все, принц этот венерический чего стоит. А Чуковский мало того что ушлый, так еще и родители, несчастные люди, не оставили сынишку в Москве прозябать. Так вот, если кто обидит — ты не стесняйся, говори. Должны же мы беречь прекраснейшую из половин нашего отделения, даже такую бестолковую… ЛЮБА!
Быков от Алексы отошел, но слова его еще долго транслировались в голове неоновой строчкой.
Прав дважды.
Один из двоих правда дебил.
А она бестолковая.
***
Когда Алекса
усердно прячется от Корнеева в столовой сидит за столом с Романенко, то к ним тут же присоединяются Калинин и угадайте-кто-еще. Глеб травит байки из своей интернатуры, вероятно, мня себя их наставником; Сережа, правда, слушает.
Мальцева ничего слушать не способна в принципе, когда рядом медленно дышит Корнеев и едва касается своим бедром ее.
Алекса верит: ей только кажутся сухие руки на вопиюще острых коленках. Но шершавые подушечки действительно медленно вырисовывают на кости замысловатые узоры.
Мальцева бросает на него взгляд такой рассерженный и прозрачный, что, вероятно, каждый рядом сидящий видит в радужке ее глаз все, что происходит под столом.
Если бы кто, конечно, смотрел на нее.
Алекса перехватывает и старается как можно больнее сжать пальцы Корнеева. Тот усмехается и шепчет рвано и тихо:
— Врешь, тебе нравится…
Сбегать под взглядом Макса как под чертовой чередой выстрелов, оглушенной собственным стуком сердца, становится привычкой.
И в голове набатом: «Врешь, тебе нравится».
Алексе не нравится, что с ней происходит. А у нее… что-нибудь происходит?
У нее есть только перманентный Корнеев с проступающими дорогами вен на бледных руках и губами всегда алыми, словно секунду назад он ими кого-то нещадно целовал.
Мальцевой отчаянно (не) хочется быть этим кем-то.
И к этому всегда можно будет пришить бутылку дешевого вина, узкую комнатушку девять на девять и стих Бродского про потерю девственности.
Потом можно не в меру страдать под Земфиру на плече у подруги и "видеть, как в прошлой весне я ловлю твои руки".
Но Алексе так не надо.
Пока только Градусы уверяют ее, что самосохранения ноль.
Мальцева впервые согласна.
И, дрожащими руками собирая ломкие волосы в хвост, она додумывает в отражении пару леденяще голубых глаз.
Чушь какая. Корнеев же не зайдет в женский?
Как по команде за дверьми раздается стук.
Та ну. Она не поверит.
За окном светло, но серо. Даже сквозь стекла окон ощущался октябрьский холод, безмятежно кружились чуть гнилые листья. И где-то, но Мальцева никак не могла понять где, старое дребезжащее радио негромко завывало голосом Дениса Майданова.
Алекса открыла дверь, думая о том, что у певца слишком грустный голос для того, кому признались в вечной любви.
— Твою мать.
— И тебе привет.
Ба-бах.
Алекса захлопнула дверь перед самым корнеевским носом.
И оперлась сзади, тяжело дыша.
Раз.
Два.
Три.
\Нахер\.
— Мальцева, ты с катушек слетела? — через дверь его голос звучал приглушенно.
Вместо ответа ее губы беззвучно вторили словам песни.
— Нас Быков всех собирает!
«Я буду знать, всё равно что ты веришь»
— Я все равно войду.
«…я буду знать, что ты любишь меня…»
Резкий толчок в спину.
— Ты сумасшедшая, что ли? — стремительно врываясь в помещение и в ее голову, прошипел Макс.
Его лицо вдруг разгладилось, но это не предвещало ничего хорошего. Алекса как-то рассеяно стала бродить по кафелю, к раковине подошла.
— Забыла… что руки хотела помыть, — ледяная вода обожгла пальцы холодом.
— Уверена? — как-то совсем вкрадчиво прошептал Корнеев.
И подошел к ней ближе, опасно дыша в шею, будто издеваясь.
— Корнеев, прекрати.
Схватив девушку за тонкие птичьи плечики, Макс развернул ее к себе. А затем долго и пытливо вглядывался в ее лицо, будто задавая вопрос самому же себе и саму себе же отвечая.
Мальцева была бы рада, если бы Корнеев хорошенько встряхнул ее за плечи до чертовых синяков цвета космоса.
Мальцева считает, что это плохая идея.
Мальцева считает блестящие льдинки в глазах Макса и сколько секунд ему нужно, чтобы дотянутся до нее.
Две.
Он целует ее. Целует так бесстыдно и так жадно, как будто дышит только ею. Алексу накрывает запахом корнеевского одеколона — безусловно, дорогого, качественного и очень теплого словно. Мягкого.
И лучше бы ей выбрать Бродского, вино и общагу, потому что больничный туалет с его пыльными подоконниками куда хуже.
Хвостик ее волос распадается, когда Корнеев запускает в них свои длинные пальцы.
— Я ведь был прав.
— Как и всегда, — она жмется к его руке щекой, как котенок.
Тот внезапно отстраняется от нее с ликующим смехом.
— Я был прав! С тебя пятьсот рублей.
— Чего-чего?
— Ну я же говорил, что ты очень внушаемая… две недели назад.
Две недели назад.
Нормальную жизнь назад.
— …и я внушил тебе, что ты хочешь меня, — он самодовольно ухмыльнулся. — А красиво же получилось, правда?
Мальцева его последних слов не разбирает, да и особо не хочет. Только смотрит на раскрасневшиеся малиновые губы.
В Корнеева летят мыло, тридцать рублей, десять копеек и ее самооценка.
Градусы довольно-таки весело (веселее, чем Майданов) советуют не искать на земле рай.
Только влюбиться и страдать.
