Только если...

      Они сидят на одном уступе. Так близко, что могут чувствовать еле уловимое тепло чужого тела; так близко, что можно услышать тихое умиротворённое дыхание. Долгожданный отдых, пару минут тишины и покоя, за которые мечи могли как следует подкрепиться, чтобы вернуться к тяжелой физической работе.       Они сидят на одном уступе. И молчат. Шелест бумаги, совсем тихий — ткани. Им не о чем говорить, не сейчас. Слишком загружены, слишком вымотаны. Позже, возможно, они обговорят прошедший день, а может, не скажут друг другу и слова. Но сейчас никому из них это было не нужно. Столь тесная близость без лишних слов — услада для души, казалось бы, обычного оружия. Приобретшего сердце, приобретшего душу. Чувства, мысли и эмоции. Контроль над которыми удержать было невероятно сложно.       Когитсунемару отвлекается от собственного свёртка и косит взгляд. Он осматривает сидящего рядом: его острые черты лица, худые пальцы и губы. Губы, с уголков которых срывается несколько капель воды, когда Микадзуки особо неосторожно отпивает воды из бутыля. Прозрачные капли, оставляя после себя невидимую дорожку, проходят по подбородку и шее, намочив ткань на вороте рабочей одежды. И лис невольно сглатывает, представляя, что то вовсе не вода, бережно набранная одним из ребятишек-танто. Он представляет, как слюна, — его собственная, самого Мунэчики, смешиваясь друг с другом, — стекает с потресканных губ воина, просто потому что тот вдыхает ртом, в попытках прийти в чувства.       Когитсунемару ловит себя на мысли, что видит сидящего рядом в совсем ином виде. Взмокшего от пота, покрасневшего, и ох, как бы хорошо смотрелся этот румянец на бледной коже! И он любуется им, оглаживая рукой щёку, пробираясь большим пальцем меж губ, касаясь острым ногтем зубов и ощущая, как к коже его прикасается горячий язык. И он перед ним — взлохмаченный, встрёпанный. Совсем не такой, каким его могли увидеть остальные. Таким Микадзуки мог предстать только перед Когитсунемару, ведь только он имел чести не только лицезреть — касаться его разгорячённого тела, слушать стоны и мольбы о том, чтобы тот не останавливался.       Такой прекрасный, открытый.       Ненастоящий.       Почувствовав на себе чужой взгляд, Микадзуки поворачивает голову и встречается взглядом с Когитсунемару. Лис, будто бы удивившись, растянулся в улыбке и отвернулся, приступая, наконец, к трапезе. Смотреть в его сторону он более не смел, чем и пользовался Мунэчика, исподтишка наблюдая за приятелем. За тем, как он, широко раскрывая рот с острыми, почти животными клыками откусывает кусок своего бутерброда. Микадзуки хочет дотронуться до них, убедиться, что они — самые что ни на есть настоящие. Но знает, что нельзя.       Как знает, что клыки эти никогда не оставят след на его коже. Метка, доказывающая, что он — чья-то собственность. И следы от них по всему его телу, на плечах, ключицах и груди. Мунэчика желает, чтобы Когитсунемару впился зубами в его запястье, зализывая собственные раны; чтобы он, оставляя дорожку из поцелуев, шёл всё ниже. И не сводил пристального взгляда с его глаз. Микадзуки бы не отвёл его — он бы любовался, как любуется теперь. Копошась в длинных густых волосах, впиваясь в них со всей силы; оставляя на широких плечах глубокие царапины, ведь именно это есть его метка.       Увидеть его таким, каким ещё никто не видел; дать увидеть то, что не смел лицезреть ни один человек или меч.       Такой устрашающе соблазнительный, дикий.       Ненастоящий.       И вновь встреча взглядами, и вновь нелепые улыбки. Они отворачиваются друг от друга, глядя куда угодно, но только не на того, кто сидит рядом. Оба смущены. И возбуждены. Но покорно молчат, считая для себя, что подобное — табу. Лишь игры воображения, инстинкты, выстроенные на фоне такой необычной для бывшего оружия жизни. И единственно правильно для них — держать себя в руках.       Молчать, чувствуя тепло тела, прижатого сбоку.       Наблюдать, не смея прикоснуться.