Безотчетное, неосознанное, абсолютное, неповторимое… Недоступно-желанное, звёздное, не проявленное, необъяснимое…
Он любил наблюдать за небом. Когда не было выматывающих тренировок на катке, в спортзале и в танцевальном классе, Юри, с кроткой улыбкой обуваясь, чмокал мать в щеку и убегал, оставляя в родном онсэне и переживания, и сложности, и желание стать таким же ярким, как кумир. На час он отрывался от реальности, порой давящей на плечи не хуже многотонной глыбы, и оставался в одиночестве. Облюбованная на холме скамья, спрятавшаяся среди листвы, почти всегда пустовала, и Юри молчал, слушал мир, наполненный звуками чужой жизни, до рези в глазах вглядываясь в сияющее небо, меняющее краски, наливающееся поочередно лимонно-желтым, малиновым и черничным. Пушистая вата облаков приобретала самые разные формы, Юри, дрожа порой от ветра, с трудом сдерживал слезы. В этой мягкости было бы так легко дышать! Он хотел бы взлететь, коснуться звездного полотна, поиграть с солнечными лучами, но человеку крылья по статусу не положены, а такому, как Кацуки, который не мог оторвать свою жирную тушу ото льда, и вовсе об этом не стоило и мечтать. Юри не умел отрываться от земли так, как это делал его кумир, не умел сливаться на катке с вихрем, погружаться в ощущение легкости и прыгать высоко-высоко, слыша восторженный вой толпы. Кацуки ведь был человеком, у которого перьев за спиной не наблюдалось, в отличие от неземного Виктора Никифорова, чьи волосы под светом софитов серебрились, переливаясь, и чьи крылья были почти осязаемы. Виктор умел летать, а Юри даже в прыжке ощущал, как его тянет вниз. Ему стоило бы избавиться от сладких грез о крыльях, но почему-то не получалось, а в сердце расцветала тихая светлая грусть. Ощущение свободы, плотно переплетенное с картиной переменчивых небес, было недосягаемым, но никто не запрещал лелеять надежду. Точно так же Юри мечтал о том, что когда-нибудь кумир не только заметит его, но и назовет равным, и никто не мог насильно отнять тщательно оберегаемые от чужого посягательства фантазии. Мечты о признании были еще более призрачными, чем небо, и иногда становилось больно от этого. Легчало только тогда, когда удавалось насладиться небом, а спокойствие после мирного созерцания улетучивалось медленно, по каплям, Кацуки ни за что не хотел расставаться с ним. Поэтому Юри продолжал ходить на «свою» скамью, представляя, что когда-нибудь найдет в себе силы рассказать хоть кому-нибудь о том миге, когда ему впервые захотелось не просто кататься, подражая кумиру, а научиться летать, парить, во имя ощущения свободы, сладкой судорогой сводящего пальцы на руках. Не получалось. Он тренировался, не жалея сил, пробивался на соревнованиях, улучшал свои навыки день за днем, забывая о нормальной учебе, сне и друзьях, но долгожданная невесомость не приходила. Менялись награды, росло число тех, кто восторгался результатом недюжинных усилий, но ни одно первенство не оставило после себя спокойствия и умиротворения. Юри попыток не бросал. Раз за разом, день за днем, падая и поднимаясь, он пытался найти свою взлетную полосу, но продолжал трескаться лбом о гранитную плиту реальности. Вот и получилось, что к двадцати трем Кацуки к боли привык, а потом и падать стало не так уж тяжело и обидно. Проигрывать вошло в привычку, и хоть пустота была хуже, чем кипа обязанностей, а вместо спокойствия прикипело лишь равнодушие, Юри бороться не хотел. После всех разочарований тянуло домой. Хотелось, наконец, вдохнуть полной грудью.***
Виктор начал заниматься фигурным катанием по настоянию матери. В пять-то лет какой дурак захочет скакать, словно козочка, вертеться волчком в жутких обтягивающих костюмчиках и, как иногда высокопарно выражаются кумушки, «взлетать в прыжке»? А позже мозгов вроде как больше становится, поэтому всякое «хочу» подсознательно рассматривается со всех сторон. А катание на коньках так и вовсе глупость какая-то, но мать Виктора так не думала. Она, ничтожно отметя в сторону все слабые возражения, заявила, что это куда лучше, чем бесполезное шатание во дворе, а отец просто мудро промолчал, не рискуя спорить с женой. Витя, впервые оказавшись на занятии, был инертен, мечтая улететь под потолок ледовой арены и оттуда плюнуть в прямом смысле слова на важных мальчишек и девчонок, которые считали, что уже одно их умение совершать одинокий поворот в воздухе делает их круче окружающих. Пафос и гонор Виктор не любил, терпеть не мог задавак, но мама твердо вбила в голову, что нужно быть вежливым, поэтому Никифоров улыбался, выполнял указания тренера и молча продолжал мыслями стремиться к потолку. Виктор прилагал ровно столько усилий, чтобы не перенапрягаться. Тренер нарадоваться не мог на талант, который в нем неожиданно обнаружился, а тот скучал, с удивлением и любопытством следя за противостоянием тех ребят в группе, которые готовы были из кожи вон лезть ради того, чтобы оказаться в числе лучших и получить похвалу. Виктор смог понять их далеко не сразу, тех детей, которые в награду мечтали получить одобрение. Эйфория лучшего стала для него наркотиком, а фигурное катание – жизнью, только тогда, когда он взошел на пьедестал в качестве победителя. Потом была боль, были травмы, время, когда все силы ушли, когда затухла первая любовь, оставив после себя горькое послевкусие. Ему повезло обнять саму Великую Музу, стать обладателем завидного статуса, научиться удивлять публику, в каждой своей программе рассказывая историю, создавая фальшивые чувства, легкими перьевыми облаками рассыпающиеся от одного сильного дуновения ветра. Жизнь Виктора к двадцати семи годам обрела прочный фундамент, он научился видеть в элементах и взаимодействии с публикой удовольствие, наслаждаться своим статусом чемпиона, но Никифоров так и не понял, какого же это – взлетать. Да, в его выступлениях была душа, пусть и тщательно проработанная, зато кажущаяся другим настоящей, были чувства, которые он создавал из ничего, проецируя то, что когда-то наблюдал со стороны, но Виктор парить на льду не умел. Да и с чего бы этому взяться? Его вдохновение имело свойство иссякать, а театральная наигранность в жестах и фразах в реальной жизни стала привычкой. Летать можно только зная, кто ты есть на самом деле. Виктор Никифоров в свои годы не имел ни малейшего представления о том, кто же он. Талантливым людям свойственно метаться, но у него это порой доходило до абсурда. Яков ворчал, рвал, метал, а Виктор исчезал с тренировок, порой вовсе на них не являлся, стараясь найти не только источник вдохновения, но и себя, потерянного в адреналине первой победы, забытого на полке вместе с памятными коньками-призерами, которые выбросить рука так и не поднялась. За свое счастье Витя боролся, а вдохновение было для него неотъемлемой частью сытой жизни, одной из важнейших ее составляющих. И когда пухленький фигурист, повторивший его программу и заставивший покинуть Россию во имя идиотского желания пробудить чужой скрытый потенциал и в очередной раз взорвать публике мозг, покраснел, словно девица на выданье, от невинного, в общем-то, жеста, Виктор подумал: «Этот-то точно летает». Он ясно видел, как Кацуки парит. Что-то тогда кольнуло в самое сердце. Зудящее желание на периферии сознания познать радость полета было до странности правильным.***
Юрий – виртуоз. С того самого мига, как он впервые встал на коньки, и его первый тренер, и его дедушка, и другие дети, которые тоже пришли попытаться хотя бы сделать два шага по льду не в ботинках, поняли, что Юрий будет достигать идеала всегда. В нём была непоколебимая уверенность в своих силах, вагон стремлений и умение зависать в невесомости над миром. Без всяких чувств, надежд, просто отрицая силу притяжения, Плисецкий взлетал, оставляя поверженных противников с раннего детства. За ним было не угнаться малышне. В какой момент его здоровый для ребенка эгоизм начал превращаться в неподдающееся описанию самомнение? Он, конечно, никогда не был милым ребенком для кого бы то ни было, кроме дедушки, но когда в нем проснулась дикая жажда делать всё самостоятельно, не слушать других, поступать не просто эгоистично, а мерзко? Юрий был сложным малышом, непростым ребенком и невыносимым подростком. Собственный талант кружил ему голову, а полет убивал ощущение нужности фундамента и основательности. Юра вертел чужое мнение на кончике конька, потому что был не просто уверен в себе. Он ошалевал от бесконечно приятного чувства полета над всем чертовым миром. И плевать на эмоции, если ты можешь летать с потрясающей техникой! Плевать! Он не пытался играть на публику, вдохновлять, был грубым и, сказать по правде, за глаза его как только не называли. Почему-то Виктора, в котором лицемерная черточка проскакивала постоянно, звали Королем. Снежным, да. А его, Плисецкого, гадиной, змеей, побитой псиной или волчком, в зависимости от степени уверенности Юры в себе, и это исключая жаргонный язык. Конечно, обо всем этом он знал и, если какой-то идиот умудрялся сказать что-то в спину или громко вслух, безжалостно опускал противника морально и нередко физически. То толкнет, то нарушит личное пространство и сожмет плечо так, что от боли захочется взвыть. В целом, Юрий был не только виртуозом, но и отменным ублюдком. Летал, как хотел, пользуясь своим чутьем, делал, что хотел, и в детстве, пожалуй, подчиняться не желал еще больше, чем в пятнадцать. Пока не увидел, как можно кататься, отдавая все свои чувства, пока лично Виктор Никифоров не обещал ему поставить программу. Но Юра в таком случае должен не просто остаться лучшим, а стать самым невероятным фигуристом в истории. «Русский эльф» с годами приобрел еще больше мерзости, абсолютно лишился манер и уверился в том, что создан лишь для великих побед. Самомнением Плисецкий мог бы бесплатно делиться с окружающими, но вряд ли от этого характер претерпел бы значительные изменения в лучшую сторону. Да и не стремился Юрий становиться более приятным человеком, для него достаточно было звания «восходящей звезды» и «профессионала, которому нет равных». Самолюбие грелось под ласкающий рокот бурных оваций, он все летел и летел, не зная покоя, тренировался яростно, жестко, избирательно следуя советам и предостережениям. А падать с Олимпа больнее всего. Виктор в Японии, а всё из-за какого-то идиота, руки у которого были похожи на две длинные колбасы, по мнению Плисецкого. Это был удар под дых, эгоист внутри взорвался такой речью, что сам Юра замолчал, заслушавшись, выпав из реальности, чтобы поймать момент, когда бездарность по имени Юри вдруг… Нет, не воспарил. Словно душу открыл. Нараспашку, так, как фигурист иногда не может позволить себе сделать, сосредоточившись на технике исполнения, и Плисецкий впал в ступор, но никогда бы и никому не признался, как сильно в тот момент застучало сердце, как пересохло в горле и как по спине поползли противные мурашки. Юрий сорвался, рванул в Японию, не понимая, чего в нем больше. Уязвленная гордость жалобно ныла, скулила, корчась в муках, а сердце отбивало неправильно радостный ритм. Плисецкому просто нужен был Виктор! И Юри! Последний – исключительно для того, чтобы прибить, раскатать в фарш и заставить, черт возьми, объяснить, откуда в его уродливом теле столько истинных эмоций, которых отродясь не замечал Юрий ни в себе, ни в Никифорове.***
Юри икнул, покосился на бешено пожирающего бургер Юру и, нервно сглотнув, кивнул в сторону автобусной остановки. - Поедем? Идти далековато. Юрио зыркнул так, что любому захотелось бы провалиться сквозь землю, но Кацуки лишь безмятежно улыбнулся, отстраненно поправил лямку неудобного рюкзака, висевшего за спиной, и пнул откуда-то взявшуюся пустую жестяную банку. На улицах в Японии всегда было чисто, а тут эта одинокая пустышка. - Ты просто настолько жирный, что с трудом свой собственный вес носишь, - грубо произнес Юрио, отбросив прямо на асфальт бумажную обертку, и резко поднялся. Юри осталось только последовать его примеру. Он печально вздыхал, не понимая, почему гуляет с этим человеком по окрестностям, а не тренируется. Впрочем, всё дело было в очередном исчезновении Виктора, который решил исследовать все гастрономические изыски Японии, а на ледяной арене без чужого острого взгляда было как-то некомфортно. Юрио шел быстро, периодически бросая на Кацуки косые взгляды. Спрятав руки в карманы, последний старательно на Плисецкого не смотрел. У Юры был взгляд бешеный, с какой-то жуткой искрой, которая страшно подрагивала. - И все-таки что в тебе нашел Виктор? – с непонятной усталостью пробурчал он, передернув плечами. Юри, мягко говоря, опешил. Сперва хотел было начать лепетать всякие глупости, но буквально подавился словами, закашлявшись, и вынужден был промолчать. Его, конечно, тоже сперва удивил чужой интерес, но ведь звездам все прощается, разве нет? Блажь и блажь, если ты на победах зарабатываешь больше, чем все рабочие огромного цеха на заводе вместе взятые. Тем более, Виктору не он один прощал всякие глупости. - Не знаю, - все же невнятно пробубнил Юри, зябко поежившись. Мимо промчалась машина, за спиной со стуком захлопнулась дверь супермаркета, что-то упало где-то далеко, но Кацуки услышал. Мир полнился звуками, жил, и Юри ожил вместе с ним, вместе с приездом Виктора, чувствуя, что все неудачи и падения смываются ощущением собственной значимости. Это был очередной самообман, очередная игра с самим собой, но хотелось думать, что и Виктор приехал сюда ради Кацуки, и, может быть, Юрий, потому что уж больно часто «эльф» ошивался рядом, позволяя себе не только помогать Юри с помощью дикого ора, но и даже в чем-то уступать. Юрий был обыкновенным подростком, и если с приездом Виктора стало натурально легче дышать, то Плисецкий внес сумбур. Прямо как многочисленные звуки, которые вроде и должны отвлекать, но только глубже вгоняют в транс. Виктор был бы небом, вид на которое открывается со скамейки, а Юрио – непослушным ветром, переносящим гомон и норовящим пробраться за шкирку, чтобы дрожью пройтись по позвоночнику. Юра замер довольно неожиданно, Кацуки в него и врезался, заплутав в разрозненных мыслях, но Плисецкий, у которого под глазами залегли синеватые тени, и голоса не повысил, только с нарочитой грубостью толкнул Юри плечом в грудь и криво ухмыльнулся. - Ты устал? – прошептал Кацуки, нахмурившись. - От твоего общества кто угодно устанет, бака, - брезгливо протянул он и плюхнулся на скамейку. Остановка пустовала, но Юри садиться рядом не рискнул, прислонившись спиной к столбику рядом. Между ними было правильное для общения расстояние, на взгляд типичнейшего японца, который так и не сумел привыкнуть к тому, что его личное пространство постоянно нарушают, но оба молчали, а Юрио после своей реплики похоже и вовсе лишился остатка сил, запрокинув голову и прикрыв глаза, вот-вот готовясь заснуть. Кацуки крепче вцепился в лямку. Ему бы и хотелось что-то сделать, но в голове было пусто, весь ворох мыслей как выдуло, а в стеклянном отражении витрины багровел закат. Бликовали слабые лучики, небо наливалось в вышине синевой, где-то фрагментами мягко сияли сиреневые всполохи, а голубизны осталось совсем немного, у самого края, и всё это Юри увидел, оторвав взгляд от неживой стекляшки, повернув голову чуть вбок. Холодный воздух проник в легкие, закружилась голова, и Кацуки безотчетно принялся улыбаться, дыша часто и поверхностно. В этом закате смешалось все и сразу: невероятная структурность и привычность, нечто выбивающееся за рамки, свет и тьма, жар и льдины, оседающие в легких вместе с кислородом. Он посмотрел на Юрио, поддавшись глупому порыву поделиться своими чувствами, и натолкнулся на внимательный взгляд, в котором не было ни эгоизма, ни самоуверенности. Чужое одиночество сдавило грудь, Кацуки закусил губу, на секунду зажмурился и вдруг, сорвавшись с места, нагло уселся рядом, прислонившись к чужому плечу, наплевав и на личное пространство, и на принципы, и на удивление, потому что красивыми закатами и добрыми чувствами иногда необходимо делиться. Плисецкий ухватил его за запястье, раскрыл было рот, чтобы в очередной раз оттолкнуть человека, несущего обманчивое тепло, а не привычный холод катка, да так и замер, не в силах закончить начатое. В чужих глазах плескалось расплавленное золото. - Правда, красиво? - Да, - ляпнул Юра, вызвав у собеседника смех. Не покраснел Плисецкий только по причине отсутствия данного умения в активном арсенале, потому что не закат ему понравился, на который с таким восхищением глядел Кацуки, а драгоценности в чужих глазах, сверкающие почти нестерпимо ярко. - Скоро соревнование уже, да? Жду не дождусь. Может, на этот раз полетаю… Юрио посмотрел на Юри, как на идиота, всё-таки выпустил чужое запястье и нахохлился, шмыгнув носом. - Совсем дурак, да? – спросил он, подумав при этом, что сам бы хотел не полетать, а прочувствовать, потому что устал вечно парить. - Не знаю, - легкомысленно отозвался Юри. – Может быть. Но я уверен, что ты понимаешь, о чем я. Ведь Виктор как-то летает. Не может быть, чтобы ты не видел. И ты летаешь. Или я не прав? Кацуки покраснел, облизал пересохшие губы и отвернулся, нервно поправляя очки. Вот до чего доводит нежелание делиться сокровенным с другими. Информация вылилась сама, готова была продолжать выливаться, но Юри сумел прикусить язык. Остальное было слишком личным, все еще отзывалось острой пряностью и горькой полынью, и сожаление накатило на него за бессмысленное красноречие. А Юрио смотрел, почти шокированный, открывающий и закрывающий рот, словно онемевший. - Ты точно идиот, - произнес он, харкнув, злобно при этом стукнув Юри по плечу. – Серьезно? Что за девичьи фантазии? На большее ума не хватило? Кацуки был стойким оловянным солдатиком и не разревелся, хотя искушение было велико, а Юрио, вдруг дернувшись, вцепился в его куртку обеими руками, сжал до побеления костяшек и приблизился почти вплотную. У Юри в животе все перевернулось, по спине поползли мурашки, но отодвинуться он не смог. Это было слишком остро, слишком быстро, в нос забивалась коричная пряность, и кто знает, чтобы из этого вышло, если бы рядом не раздался псевдо беззаботный голос Виктора, выдернувший их из плотного кокона отчужденности. - Вы подружились? – радостно оскалился Никифоров, с наглостью вклиниваясь между ними и по-позёрски закидывая ногу на ногу. – Молодцы. Вам есть, чему друг у друга поучиться. Вы оба совершенно точно нуждаетесь в толчке, который поможет вам сделать выступление действительно завораживающим. Юрио, твоя техника потрясающая, но ты абсолютный профан в чувствах. Неужели никогда не любил? Хотя бы самую капельку? Или никто, кроме тебя, любви не достоин? Юри вздрогнул, когда Виктор случайно коснулся кончиками пальцев его ноги, и прикрыл глаза, потому что ни слушать, ни смотреть на русскую парочку не хотелось. Он не чувствовал раздражения, но краткий миг, наполненный желанием обрести дыхание и поделиться им с другим, был упущен, и Кацуки сдулся, словно проколотый иглой воздушный шарик. Никифоров был ледяным, словно сталь, и сама мысль показать ему родную скамью вдруг показалась идиотской. Желание зарыться носом в землю и спрятаться было невыносимым, пока Юрио что-то втолковывал Никифорову обиженным голосом. Юри поднялся, нервно отряхнул брюки и натянуто улыбнулся. В горле образовался плотный комок, мешая дышать, щеки покраснели, а закат вдруг показался пугающим. Прямо как глаза Виктора, из которых исчезли веселые искры. Взгляд взрослого фигуриста со взглядом избалованного вниманием эгоистичного ребенка никогда не сравниться по своей пронизывающей силе, только Никифоров мог с его помощью мгновенно пригвоздить к месту. Жаль, что в этот раз Кацуки не подчинился. Из груди выкачали весь воздух, заменив его сухой пылью, и Юри, сжав кулаки, пробурчал что-то про то, что ему нужно навестить Юко, и быстро пошел прочь от остановки. Виктор поднялся с легкостью и грацией хищника, насмешливо потрепал Юрио по голове и поправил челку, задумчиво при этом провожая Кацуки взглядом. - Юрио, ты все еще такой ребенок, - беззлобно проговорил он, но с какой-то еле ощутимой угрозой, повисшей мутью приближающегося дождя. – Эгоистично считаешь, что твой талант автоматически является гарантией исполнения желаний, порой не осознавая, чего хочешь на самом деле. Разве не по-детски? У Плисецкого от гневной волны закружилась голова. - Ты иногда лезешь не в свое дело, Виктор, - прорычал он, гулко сглотнул и вздрогнул, когда фантомное ощущение дыхания Юри коснулось щеки. Виктор, замечающий больше, чем любой нормальный человек, фыркнул, элегантно развернулся и, глубоко вдохнув, крикнул, призывая Кацуки притормозить. Юрио от досады захотелось по чему-нибудь стукнуть, но из-за поворота приближался автобус, а Никифоров помчался догонять Юри. У Плисецкого заскрежетали зубы, когда он увидел, как Виктор приобнял японца, прижав его на секунду к себе, и как вдруг активно принялся что-то рассказывать, выдергивая Кацуки из меланхоличного состояния. Закат постепенно сменялся гулкой теменью, покрывая улицы синей вуалью, даря долгожданный покой, но у Юрио в душе что-то с треском надломилось. Редкие звездочки, зажигающиеся в вышине, напомнили недобрый холод в глазах Виктора, когда он увидел, насколько близко Плисецкий приблизился к Юри, и боль расползалась по организму подобно яду, заставив тихо застонать. Автобус остановился, Юрио зашел в теплый салон и пошел в самый конец, старательно скрывая за маской презрения горькую обиду. Пусть он и был ребенком, но он ведь умел летать, понимаете?! Он знал, что такое свобода, а сейчас на шею будто повесили цепь, приковав к земле. Откуда взять чувства, чтобы разорвать бесполезную связь? Как избавиться от веревки прошлого, протянутой к лодыжке? Юрио прикрыл глаза, натянул капюшон и спрятал ладони в рукава, пытаясь согреться. Думать не получалось. Остро хотелось обратно в Россию, домой, потому что между Виктором и Юри свободного пространства не оставалось.***
На скамейке все же было холодновато. Ветрище дул с невероятной силой, норовя выгнать незадачливую парочку, явно уверенный в том, что на улице ночью делать нечего, но Виктор с места не двигался, завороженно глядя на город, а Юри не рискнул бы даже вздохнуть без боязни разрушить волшебство момента. Кацуки сам не понял, как они дошли до места, где впервые в нем родилась мечта покорить вершину. Почему Никифоров в итоге заставил его усесться? Почему сам застыл, словно изваяние, так не отпустив ладонь Юри? Смятение перерастало в панику, но стоило Виктору улыбнуться и мягко погладить большим пальцем ладонь, нервозность испарилась. - Когда ты понял, что хочешь кататься на коньках? Признаваться в очевидной фанатской любви к сидящему рядом Юри не стал. Он улыбнулся, пожав плечами, и попытался распутать свои и чужие пальцы. - Не знаю. Так получилось. Виктор посмотрел на него со странным выражением восхищения, желания и насмешки, продолжая безотчетно поглаживать чужую руку. - А я тебя сюда привел, потому что тоже не знаю. Ведь так получилось. А взлететь так и не смог по-настоящему. И, вообще… Понимаешь? – Виктор состроил очаровательную мордашку, смешливо цыкнул языком и притянул Юри поближе. Кацуки не вник и не понял, но кивнуть постарался как можно более многозначительно, заставив Виктора рассмеяться чистым ребячьи смехом. Вся эта ситуация была безмерно странной, но дарила ни с чем несравнимое ощущение покоя. И дело было не в небе, не в серых мазках на глянцевой синей поверхности, не в шуме города. Юри бы не смог объяснить словами, почему в душе воцарился мир, почему ему на мгновенье показалось, что он уже давно летает, просто никак не может поверить в это, потому что с детства привык к тому, что людям крылья просто так не дают. Никифиров ведь жил без крыльев. Только сейчас, когда они оказались наедине посреди бьющегося, словно живое сердце, города, Юри почувствовал, что Виктор тоже не умеет летать. Или просто не хочет, потому что слишком привязан к земному, и поэтому они оба, скрывая легкую зависть, наблюдали за Плисецким, чей эгоизм открывал перед ним дорогу в ввысь. Но его глаза не были наполнены счастьем. Он жутко страдал от своего кокона одиночества, который выбрал добровольно, и разглядеть это было довольно легко. Ты всегда находишь правильный угол, если действительно желаешь вникнуть в суть. Виктор, наконец, отпустил его ладонь. Стало холодно и неуютно, Юри придвинулся чуть ближе, и их колени соприкоснулись. Никифоров хмыкнул, а затем, словно что-то для себя решив, развернул Кацуки к себе, положив ему руки на плечи, и мягко поцеловал в лоб. Он касался ледяными губами висков, щек, переместил ладони на шею, и Юри вздрогнул от холода. Боже! И словно горячая волна прошлась по внутренностям, словно мгновенно вскипела кровь, словно в желудок попала огромная порция водки. Отталкивать Никифорова? Позволить? Да какого черта! Тут и не нужно никакого позволения! Потому что Кацуки на подсознательном уровне давно для себя уяснил, что его фанатизм – лишь часть чего-то масштабного, пугающего для обыкновенного, не слишком талантливого, но упорного фигуриста. В глазах Юрио сверкали не льдинки, а осколки стекла, которое можно было расплавить, придать жидкости новую форму, изменить по своему желанию, а у Виктора были глыбы. Вечная мерзлота, правильная, иногда кажущаяся опасной и острой, но на самом деле великолепная и способная быть теплее, чем солнце. Виктор целовал его осторожно, не прикасаясь к губам, поглаживая теплеющими пальцами чувствительные мочки ушей и кожу около них, а Кацуки было просто хорошо. Сомнения под ленивой мягкостью таяли, он доверчиво льнул к Виктору, и скамейка перестала иметь всякое значения. Для полета ему не нужно было небо, чужое величие и сияние, способное указать путь. Достаточно было Никифорова с его идеальными длинными пальцами, сверкающими льдинками и горячей душой. Настоящие короли, такие, как Юрио, могут летать без посторонней помощи, а их подростковая любовь, вспыхивающая и гаснущая всегда неожиданно, кажущаяся крепкими стальными цепями, быстро ржавеет и разрушается. За маской черствого эгоиста вряд ли будет скрываться наивность, присущая новорожденным птенцами, и опыт, которым могут похвастаться лишь матерые птицы. Виктор мог быть тренером только для того, кто самостоятельно вряд ли был бы способен научиться чему-то, а Юри таковым и являлся. Ему не нужен был далекий ориентир, в котором нуждался Юрий. Хватило бы крепкой ладони, которая и подхватит, и подтолкнет. Виктор поцеловал его, расслабленного и разомлевшего, в губы, крепко сжав шею, проник в рот языком, не подавляя, не пугая напором, продолжая действовать с мягкостью, которую сложно заподозрить в таком человеке, как он. В Юрио, например, этого не было. Бродячий кот не просил ласки и не подставлялся под нее, гуляя сам по себе, обнажая когти, едва кто-то пытался приблизиться больше положенного. И в этом, возможно, было его очарование. Виктора же привлекательность крылась в невероятной переменчивости, скрытой за маской улыбчивого любимчика публики. Юри, сходящий по нему с ума всю свою сознательную молодость, не всегда мог распознать, чего на самом деле Никифоров желает, что хочет сказать своим очередным долгим взглядом в никуда, своим молчанием и своей бессмысленной болтовней. Он был загадкой, но не комком противоречий, которые часто отталкивают людей, и не лицемером, способным лишь на лживую подделку чувств. Никифоров просто был таким, какой он есть, и этого для Юри достаточно. Поцелуй был долгим, нежным, торопиться было некуда, и так хорошо становилось от безыскусных прикосновений, в которых сквозила шелковая чуткость, что хоть плачь от полноты чувств. Глаза у Кацуки действительно щипало, а Виктор выглядел счастливее, чем все те разы, когда стоял на пьедестале, вновь и вновь доказывая заслуженное звание чемпиона. - У тебя глаза золотые, ты в курсе? – еле слышно произнес он, улыбнувшись, когда удалось оторваться от Юри. Тот продолжал плавать в туманном мареве, мерно покачиваясь на волнах спокойствия и неги. С Виктором никакого неба не надо, никаких глупых фантазий, его одного вполне достаточно. Никифорову тоже хватит Юри. Он никогда не будет писать автобиографию, в которой расскажет о том, насколько японец замечательный, ласковый, как сильно отличается от того дикого кота, который, не заметив, попался в ловушку добродушной улыбки, который поначалу привлек Витю своей воздушностью и легкостью. Виктор за свое счастье привык бороться, а Кацуки был именно тем элементом, которого ему не хватало, чтобы вновь обрести себя, чтобы понять, наконец, чем всегда для него было фигурное катание. Оставалось благодарить судьбу за то, что свела их дороги, привела друг к другу, проложив маршрут очень и очень давно, но сделав его осязаемым в недалеком прошлом. - Просто карие, - смущенно произнес Юри. - Ага. Для других. Они рассмеялись. Повисла уютная тишина, которая нисколько не напрягала.***
Юрио уехал. Толком ни попрощавшись, ни объяснив своего решения. Он рвал спонтанно возникшую цепь, которая могла стать причиной, по которой о существовании агапэ он забыл напрочь. Юри порой показывал чудеса топорного и ограниченного мышления, но людей умел чувствовать хорошо. И взгляд, который бросил Плисецкий на Виктора, и записка на плохеньком английском, нацарапанная впопыхах, которую Кацуки нашёл в кармане, - всё это дало вполне четкое определение ситуации, и Юри, после соревнований переодевавшийся в раздевалке, невольно повторил кривую усмешку Виктора, когда тот разговаривал с тренером, считая, что никто не видит. Ребенок в конечном итоге сбежал. Может, и правильно сделал, потому что ловить было нечего, только взгляд, полный отеческой нежности и укора. Юри не забыл, как тряслись руки Юры от бешенства. Он достал из спортивной сумки телефон, уселся на скамью, задумавшись на пару секунд, и все же решился позвонить Юрио. Просто так. Это было бы правильно. Чужую грубость ничем нельзя было оправдать, но Юри по своей натуре был добрым человеком, который не мог избавиться от чувства вины. Трубку Юрио снял сразу, словно только и ждал звонка. - Привет, - неловко произнес Юри, краснея от того, как жалко это прозвучало. На фоне у Плисецкого что-то шумело, кажется, в рекордные сроки он умудрился без чужой помощи добраться до станции. Существовало такси, поэтому удивляться не стоило, но все же изумленного выдоха Кацуки не удержал. - Чего тебе? - Я просто… Просто хотел попрощаться? Прозвучало еще хуже, чем приветствие, и Юрио на том конце хохотнул. Можно было бы и обидеться, но не получилось. Юри был слишком счастлив для этого. Потому что на этом соревновании у него получилось взлететь по-настоящему! В глупой борьбе между ним и мальчишкой удалось поймать за хвост наглую птицу, оборвать ей перья и забрать их себе! - Ну, до свидания. - Погоди! – отчаянно воскликнул Юри, почувствовав укор совести за то, что отвлекся. Слова никак не подбирались, в раздевалку уверенной походкой от бедра уже зашел Виктор, насвистывая себе под нос, и Кацуки, глянув на него, сжал кулак свободной руки. - Ну? – раздраженно гаркнул Юрио. - Рано или поздно ты найдешь то, что ищешь, - уверенно проговорил Юри. – И помни о своем обещании. Наша встреча на Гран-при предрешена. Виктор сел рядом, нагло обнял его обеими руками и уткнулся лбом в плечо, щекоча волосами щеку. - Хватит уже об одном и том же, свинина. Серьезно, как ты еще не помер от своей глупости? Боже, дай мне сил пережить нашу будущую встречу. Юри рассмеялся, а Виктор переместил ладони на его талию, намекая, что разговор пора бы и прекращать. - И, Юрио… Прости. В конце концов, мы по-настоящему можем обладать лишь тем, что нам действительно нужно. Плисецкий сбросил, напоследок раздраженно произнеся что-то явно нецензурное на русском, и Юри смог все же выдохнуть. Он и не заметил, как сильно напрягся, несмотря на то, что Виктор был рядом. Оный, к слову, подполз совсем близко и отказывался отлипать, сжимая в объятиях так крепко, что Юри рисковал до Гран-при не дожить. - Я в детстве начал кататься по настоянию матери. Было не особо-то и интересно, пока не начал побеждать. Но и победы наскучивают, когда больше нечего дать публике, когда все тщательно отработанные эмоции сходят на ноль. - Для здоровья полезно, да? А я тобой восхищался. И до сих пор лю..., - на полуслове Юри замолк и отчаянно покраснел, пытаясь отвернуться, но Виктор цепко ухватился за его подбородок пальцами и заставил посмотреть прямо в глаза, насмешливо при этом улыбаясь. - Любишь? Я знаю, - проговорил он, элегантно приподняв бровь. - И ничего от тебя не утаишь, - пробормотал Юри, вздрагивая. Холодные пальцы зарылись в волосы, Виктор, хищно оскалившись, втянул носом воздух и наклонился к уху, заставляя Кацуки по цвету сравняться со свеклой. - Я ведь потому и влюбился, - прошептал он, обдав теплым дыханием, и мягко поцеловал сначала в щеку, а затем и в губы, на этот раз напористо, страстно. Юри ухватился за чужие плечи, немного запрокидывая голову, и чуть не грохнулся со скамьи, когда Виктор отстранился. - Пойдем. У нас впереди еще много времени. - Одного на двоих? Никифоров уверенно взял его за руку, светло улыбнулся и просто кивнул, потянув за собой. И взлететь, наверное, можно было от одного этого открытого выражения. Никакого неба не нужно, когда рядом человек, дарящий ни с чем несравнимую свежесть мороза.